Четыре пера

– Зачем?

– Мне нравится здесь. Люблю этот народ.

Мэзер счёл такой вкус необъяснимо странным, однако, каким бы необъяснимым сам по себе он ни был, он объяснял тем не менее быстрое повышение и успех его товарища. Сострадание оказалось Дарренсу на пользу. Именно сострадание придало ему способностей и сил для терпения и понимания, так что в течение трёх месяцев похода он оставил позади себя людей гораздо более проворных и сведущих, со своим познанием доведённых до крайности племён Восточного Судана. Он любил их; он мог разделить их ненависть к давно укоренившемуся господству турков, мог понять и оправдать их фанатизм, вынужденный проявиться из-за набегов Османа Дигны со своими полчищами.

– Да, я вернусь, – повторил он, – уже через три месяца. Нам известно одно – и каждый англичанин в Египте тоже знает об этом – не может быть, чтобы это был конец. И я желаю быть здесь, когда работа вновь будет взята в руки. Терпеть не могу незаконченные дела.

Солнце над плоскогорьем безжалостно пекло. Люди, растянувшись в тени, спали. День был таким же тихим, как и утро. Дарренс и Мэзер некоторое время сидели молча, будто окружающая тишина принуждала их к этому. Потом Дарренс отвёл взгляд от горного кольца, амфитеатром окружавшего их; он не был более отвлечённым, а стал пристальным, остановившись на обсаженной кустарником аллее по ту сторону рва. Он перестал рисовать в своём воображении героическую оборону Тевфик-бея или раздумывать о предстоящей в будущем работе. Не поворачивая головы, он заметил, что Мэзер сосредоточенно смотрел в том же направлении, и внезапно спросил его:

– О чём ты сейчас думаешь?

Тот засмеялся и ответил задумчиво:

– Представляю, что закажу себе на обед сразу, как приеду в Лондон. Я буду есть один, скорей всего, совсем один, и обязательно в “Эпито”. Начну с арбуза. А ты?

– А я вот размышляю – почему голуби всё кружат и кружат над одним и тем же деревом? Ведь к нам они уже привыкли. Только не показывай на него. Вон то дерево, сразу за рвом, справа от растущих рядом двух кустиков.

Голуби, в листве похожие на лиловые плоды, спокойно расселись вокруг них на ветвях, и только над одним деревом они то и дело взмывали вверх, тревожно воркуя.

– Давай посмотрим, что там, – сказал Дарренс, – зови человек десять, пусть окружают, только тихо!

Сам он, оставаясь на том же месте, наблюдал за деревом и густым подростом вокруг него. Шестеро солдат подкрались к аллее слева, ещё шестеро – справа. Но прежде чем они, идя навстречу друг другу, сомкнулись кольцом вокруг дерева, он увидел, что сучья сильно затряслись, и араб, с обмотанным вокруг пояса желтоватым свитком даммаровой смолы, вооружённый тупым копьём и маскировочным щитом, спрыгнул и, бросившись между людьми и прорвав окружение, бегом устремился прочь из своего убежища, на равнину. Но он успел пробежать лишь несколько ярдов. Мэзер выкрикнул для солдат короткий приказ, и араб, будто тоже понявший его, вдруг остановился – ещё до того, как винтовки были подняты наизготовку, и медленно пошёл назад, к Мэзеру. Его привели наверх, к парапету, где он, без дерзости, но и без раболепия, предстал перед Дарренсом.

Он объяснил по-арабски, что он из племени Кабабиш[4 - Кабабиш (арабск.) – козопас.], что его зовут Абу Фатма и что он англичанам друг. Направлялся он в Суакин.

– А почему ты прятался? – спросил Дарренс.

– На всякий случай. Я узнал в вас своих друзей. А ты, о благородный, узнал во мне своего?

Тут Дарренс спросил – по-английски спросил:

– Ты говоришь по-английски?

Последовал незамедлительный ответ:

– Знаю несколько слов.

– Где ты узнал их?

– В Хартуме.

На этом их с Дарренсом оставили наедине у парапета, где они и проговорили едва ли не добрый час. По истечении этого времени все увидели, как араб спустился с вала, пересёк ров и направился к горам, а Дарренс отдал приказ к возобновлению похода.

Бурдюки налили водой, люди пополнили свои замшиехи[5 - Мехи для воды.], помня о том, что из всех жажд на свете самая нестерпимая бывает под вечер, нагрузили вьюками, а затем и сами оседлали верблюдов, привычными окриками погоняя их. Отряд двинулся на северо-запад от Синката, под острым углом к тому направлению, в котором шёл утром, огибая холмы, высившиеся против перевала, с которого утром спустился. Кусты поредели, сменяясь чернокаменной местностью со скупыми вкраплениями жёлтых мимозных кистей.

Дарренс окликнул Мэзера, и они поехали рядом.

– Тот араб рассказал мне странную историю. В Хартуме он был слугой Гордона. В начале 1884-го, то есть полтора года назад, Гордон дал ему письмо, которое он должен был доставить в Бербер, откуда содержание требовалось телеграфировать в Каир. Но Бербер только что пал, когда посыльный туда прибыл. День спустя его схватили и бросили в темницу. Но за тот день, что побыл на свободе, он запрятал письмо в стене дома, и до сих пор, насколько он знает, его не нашли.

– Иначе его бы допросили, – вставил Мэзер.

– То-то и оно, что не допрашивали. И однажды ночью, три недели назад, он сбежал из Бербера. Любопытно, не правда ли?

– А письмо до сих пор в стене? Очень интересно. А может, он соврал?

– У него следы от цепи на лодыжках, – сказал Дарренс.

Кавалькада повернула налево, к невысоким горам в северной части плоскогорья, и опять стала взбираться по глинистой почве.

– Письмо от Гордона, – задумчиво сказал Дарренс, – он, наверное, писал его в спешке, небрежно, прямо на крыше своего дворца, примостившись рядом с огромным телескопом. Нацарапает каракулями предложение – и к объективу, смотрит, не показался ли поверх пальм пароходный дым. Затем оно перемещается вниз по Нилу – лишь для того, чтобы оказаться похороненным в какой-то грязной берберской стене! Да, это весьма любопытно.

Он обратил лицо на запад, к заходящему за горы быстро, прямо на его глазах, солнцу. Небо над его головой скоро стало тёмно-лиловым, а на западе воспылало красочным сиянием. Цвета там, теряя фиолетовый тон и нежно сочетаясь друг с другом, постепенно приобретали один розовый оттенок, который, украсив часть небосвода, затем сам обесцвечивался, окрашивая небеса в чистейшую изумрудную зелень, подсвеченную проникающими из-за края земли лучами.

– Если бы нам только дали возможность в прошлом году пойти на запад, в сторону Нила, – произнёс он с некоторым волнением. – До того, как пал Хартум, до того, как Бербер сдался. Не дали.

О волшебстве заката Дарренс не думал вовсе. История с письмом затронула в нём струну почтительности. Мысли его занимала деятельность этого честного и несговорчивого военачальника, великого патриота, человека, мало с кем связанного и по сути одинокого, который, несмотря на тайные происки презирающих его чиновников, неослабевающе и упрямо продолжал делать свою работу, зная, что стоит ему повернуться спиной, как она тут же пойдёт насмарку.

Войсковую часть накрывала темнота. Верблюды ускорили поступь, а из копнами растущей травы пронзительно застрекотали цикады. Отряд стал спускаться к источнику Дисибил.

В ту ночь Дарренс долго не мог уснуть, лёжа под звёздами на походной кровати. О письме в стене он забыл. На небе, в южной части, косо висел Южный Крест, а над ним мерцала ломаная Большой Медведицы. Через неделю он отплывает в Англию. Не смыкая глаз, он принялся припоминать происшедшее за те годы, что минули с тех пор, как пакетбот отчалил от Дуврского пирса. Ему было чем гордиться: Кассассин, Тел-эль-Кебир, марш-бросок на Красное море, Токар, Тамай, Таманиеб – все подробности тех событий живо привиделись ему вновь. Он даже сейчас с содроганием вспомнил, как воины Хадендоа, размахивая кинжалами и нанося ими страшные удары, запрыгивали через пролом в зарибе[6 - Зариба (арабск.) – колючий забор.] форта Макнил, что в шести милях от Суакина; вспомнил, как ожесточённо оборонялся Беркширский полк, как твёрдо стояли морские пехотинцы и как разбитые войска сплотились впоследствии. Это были лучшие годы, годы изобилия, годы, произведшие его в чин подполковника.

– Неделя ещё, всего неделя, – сонно пробормотал Мэзер.

– А я ещё вернусь, – сказал Дарренс, посмеиваясь.

– У тебя что, друзей нет?

Последовала пауза.

– У меня есть друзья. И у меня будет три месяца, чтобы их повидать.

За эти годы Дарренс не написал Гарри Фивершэму ни слова. Не писать письма было для него типично: ему было трудно вести переписку. Он сейчас представлял себе, как удивит своих друзей, приехав в Донегал, а возможно, встретит кого-то и в Лондоне. Как снова покатается верхом в Роу. Но в конце концов вернётся. Потому что его друг женат, и женат на Этни Юстас, и вся его, Дарренса, жизнь и работа предстоит теперь здесь, в Судане. Он обязательно вернётся. И с этим, повернувшись на бок, он уснул, не видя снов и звёздных светил, падающих с небес над его головой.

* * *

А в это самое время Абу Фатма из племени Кабабиш спал под одним из валунов Хор Гвоба. Проснувшись спозаранку, он продолжил свой путь, шагая по широким равнинам к белому городу Суакину. Там он повторил ту же историю, что до этого поведал Дарренсу, капитану по фамилии Виллоуби, который исполнял тогда обязанности вице-губернатора. Выйдя из Дворца, он ещё раз рассказал её, на сей раз на местном базаре. Он говорил по-арабски, и случилось так, что один грек, сидящий у кафе неподалёку, подслушал кое-что из сказанного. Этот грек отвёл Абу Фатму в сторону, и, пообещав вдоволь мериссы, чтобы с её помощью допьяна напиться и самому, заставил его рассказывать в четвёртый раз, и очень медленно.

– Тот дом найти сможешь? – спросил грек.

У Абу Фатмы на этот счёт не было сомнений, и он принялся рисовать на земле план. Он не знал о том, что, пока сидел в заточении, город Бербер постоянно разрушался махдистами[7 - Махди – ожидаемый мусульманами пророк, долженствующий завершить дело Магомета. В 1881 г. в качестве Махди выступил дервиш Мохаммед-Ахмед из Донголы, собравший много сторонников в верхнем Египте и Судане. В 1884–1885 г.г. завоевал Бербер, Омдурман и Хартум, защищавшийся английским генералом Гордоном.]; возводилась только его северная часть.

– Мудрее всего было бы после меня никому больше об этом не болтать, – сказал грек, многозначительно звякнув монетами, и они вдвоём ещё долго тихо разговаривали между собой. Греком был Гарри Фивершэм, которого Дарренс предполагал навестить в Донегале. В Суакине заместителем губернатора был капитан Виллоуби, и по прошествии трёх лет ожидания Гарри Фивершэму представилась одна из его возможностей.

8. Лейтенант сатч испытывает соблазн солгать

Дарренс добрался до Лондона в одно прекрасное июньское утро, и после полудня в первый раз пошёл прогуляться в Гайд Парк. Там он, загорелый и одинокий, уселся под деревьями, восхищаясь изяществом соотечественниц и изысканностью их одеяний. Глаза и лицо его уже носили ту неподдающуюся объяснению печать, которая метит людей, оказавшихся надолго заброшенными в далёкие уголки планеты. Среди прогуливающихся одна из женщин улыбнулась ему и, прежде чем он успел подняться со стула, подошла. Это была миссис Адэр. Она оглядела его с головы до ног быстрым взглядом, почти украдкой, и это сообщило Дарренсу о том, что он занимал некоторую часть её мыслей. Она сравнивала его с тем портретом, что был в её воображении уже три года, выискивала те отметинки изменений, которые эти три года могли на нём оставить. Дарренс же обратил внимание на то, что она была одета в чёрное. Она, сразу поняв возникший в его разуме вопрос, ответила на него:

– Мой муж погиб полтора года назад, – объяснила она спокойным голосом, – конь на скачках сбросил его. Он умер тотчас же.