Четыре пера

– Твой отец?! Ты написал ему?

– Нет, я сам поехал в Саррей и рассказал.

Снова лейтенант Сатч почувствовал угрызения совести.

– Ну почему я не заговорил тогда, в ту ночь? – сказал он в бессилии. – Ну какой же ты трус, если преспокойно отправляешься в Саррей, чтобы предстать перед отцом и рассказать свою историю! Подумать только – не написать в письме, а явиться лично и, глядя в глаза, рассказать! Гарри, я могу поручиться за себя, как за многих других, когда требуется проявить храбрость, но клянусь – так поступить я не смог бы.

– Нельзя сказать, что это было приятно, – сказал Фивершэм просто; этим – единственным – описанием беседы отца с сыном он и удостоил своего старшего товарища. Но Сатч знал отца и знал сына, и вполне мог догадаться, что заключала в себе эта фраза. А Гарри заговорил о результате своей поездки в Саррей.

– Отец продолжает слать мне карманные деньги. Мне они нужны, каждый пенс нужен; иначе вообще бы не взял. Но сам я домой больше не поеду. По крайней мере, я этого не планировал уже давно.

Он достал из кармана записную книжку, вынул из неё четыре белых пера и разложил на столе.

– Ты сохранил их? – воскликнул Сатч удивлённо.

– Я действительно храню их как сокровище, – спокойно сказал Гарри, – Вам это покажется странным, ведь для Вас они символизируют мой позор. Но для меня они – нечто большее. Они – моя возможность загладить вину.

Он оглядел зал, затем отделил из всех перьев три, продвинул их по скатерти вперёд и, наклонившись поближе к Сатчу, сказал:

– Что, если я смогу заставить Тренча, Каслтона и Виллоуби, каждого по очереди, взять своё перо обратно? Не могу сказать, насколько это вероятно, да и вообще – возможно ли, но шанс, что такая возможность выпадет, есть, и я должен дождаться его. Они, каждый из троих, поскольку ведут активный образ жизни, рано или поздно предстанут перед опасностью и нуждой, и мало кто на их месте смог бы этого избежать. Быть готовым к такому моменту – вот отныне моя карьера. Все трое сейчас в Египте. Я уезжаю в Египет завтра.

Лицо лейтенанта Сатча неожиданно озарилось счастьем. Вот он – исход, о котором он и не думал, единственный к тому же, он понял наверняка после того, как услышал эти слова. А он-то, знаток человеческих натур, столь опрометчиво не придал значения предусмотрительности и расчёту, присущим изучаемому им характеру! Препятствия на пути Гарри Фивершэма, вероятность нехватки духа в последний момент, невыпадение ни одного из трёх шансов вообще – эти обстоятельства он не учёл. Глаза его засияли гордостью, будто три пёрышка были уже взяты обратно. Благоразумие оказалось на стороне Гарри Фивершэма.

– Трудностям не будет конца, – продолжал Гарри, – вот только одна из них. Я гражданский, а они – все трое – военные, и в кругу военных; всё это уменьшает мои шансы.

– Однако для того, чтобы ты убедил их в исправлении своей ошибки, эти трое не обязательно должны будут попасть в такое же опасное положение, что и ты, – возразил Сатч.

– Нет, конечно. Существуют другие способы, – согласился Фивершэм. – План возник в моей голове в тот самый момент, когда Этни заставила меня взять перья и добавила к ним четвёртое. Я уже был готов разорвать их, когда в моём мозгу отчётливо вырисовался этот выход из положения. В течение последних нескольких недель я домысливал его, пока сидел и слушал сигнальные трубы из казарменного двора. И я уверен – другого выхода нет. Но попытаться очень даже стоит. Видите ли, если они втроём заберут свои перья назад, – он сделал глубокий вдох и очень тихим голосом, потупив глаза в стол, так что выражение его лица оказалось скрыто от Сатча, добавил, – тогда, не ровен час, может, и она своё возьмёт обратно.

– Думаешь, она будет ждать? – спросил Сатч, и Гарри быстро поднял голову.

– О нет, – воскликнул он, – у меня об этом и мысли не было. Она даже не подозревает о том, что я намереваюсь предпринять, и я не хочу, чтобы у неё такое подозрение появилось до того, как намерение будет выполнено. Я подразумевал другое, – он заговорил неуверенно, впервые за весь вечер, – мне трудно говорить это Вам… Этни кое-что сообщила мне за день до того, как пришли перья, кое-что сокровенное. Думаю, что Вам можно рассказать. То, что она мне сообщила – это именно то, что заставляет меня поехать и исполнить свой долг. Если бы не её слова, я, скорее всего, никогда об этом и не подумал бы. В них я нахожу мотив и тешу надежду. Они, возможно, показались бы Вам странными, мистер Сатч, но прошу Вас, поверьте – для меня они совершенно истинны. Она тогда уже знала, что мой полк назначен в Египет, но не более. Ей не нужно было корить себя за то, что я подал в отставку. Вот её слова: если я погибну, то она, хоть и будет чувствовать себя одинокой всю жизнь, тем не менее, будет знать наверняка, что она и я ещё многое познаем друг в друге – потом.

Фивершэм выговорил эти слова с трудом, не глядя на собеседника, и так же, отвернувшись, продолжал:

– Вы понимаете? У меня есть надежда, что если мне удастся искупить вину, – при этом он указал на перья, – кто знает, может быть, мы всё-таки хоть кое-что познаем друг в друге – потом.

Такое заявление, вынесенное для обсуждения за испачканной ресторанной скатертью, могло, несомненно, кому-то показаться странным, однако каждый из двоих не ощутил его ни чудным, ни даже сколько-нибудь необыкновенным. Они, рассматривая простые и серьёзные вопросы, уже достигли той точки, когда на них не могла повлиять никакая окружающая неуместность. После того, как Гарри закончил, лейтенант Сатч ничего не сказал. Спустя некоторое время Фивершэм, готовый уже произнести какую-нибудь шутку, наконец посмотрел на него и увидел, что Сатч протянул к нему правую руку.

– Только когда вернусь, – сказал Фивершэм, поднялся со стула и, собрав перья вместе, вложил их в записную книжку.

– Я рассказал Вам всё, – сказал он, – а теперь буду дожидаться трёх подходящих случаев; они могут и не представиться в Египте. А могут и не представиться совсем, и тогда я вообще не вернусь. Или же представятся под самый конец жизни, долгие годы спустя. Вот почему я решил, что пусть хотя бы один человек будет знать всю правду, на тот случай, если я не возвращусь. Если Вы услышите определённо, что я никогда больше не смогу вернуться, то, прошу Вас, расскажите отцу.

– Я понял, – ответил Сатч.

– Только не рассказывайте ему всё, я имею в виду последнюю часть, то, что касается Этни и моего главного мотива. Потому что я не думаю, что он поймёт. А в другом случае – храните молчание. Обещайте!

Лейтенант Сатч пообещал, но с отсутствующим выражением лица, поэтому Фивершэм потребовал настойчиво.

– Вы не пророните ни слова из рассказанного, ни мужчине, ни женщине, какому бы давлению ни подверглись, и откроетесь только моему отцу при обстоятельствах, разъяснённых мной, – произнёс Гарри.

Лейтенант Сатч, ни секунды не колеблясь, пообещал во второй раз. То, что Гарри придал обещанию особое значение, было вполне естественно, поскольку любое раскрытие его цели вполне могло выглядеть лишь глупым хвастовством, да и сам Сатч не видел причины отказываться; он дал зарок и тем связал себя по рукам и ногам. Его мысли были теперь заняты тем, что можно будет говорить генералу Фивершэму, а что – нет. Даже если Гарри погибнет, так и не выполнив свою миссию, Сатч будет обязан, по его просьбе, скрыть от отца то лучшее, что было в сыне. И самое печальное было, по разумению Сатча, то, что сын поступил правильно, попросив его об этом; ибо то, что он сказал, было правдой: отец не смог бы понять. Лейтенант Сатч опять мысленно вознёсся к причинам всей несчастной истории: к безвременной смерти матери, которая смогла бы понять; к недостатку понимания в отце, ныне живущем в одиночестве; и к собственному молчанию в ту Крымскую ночь в Брод Плэйс.

– Если бы только я заговорил тогда, – печально сказал он и, бросая сигарный окурок в чашку из-под кофе, встал и дотянулся до шляпы.

– Случаются события, которые исправить нельзя, Гарри, – сказал он, – однако никогда не известно, исправимы они или нет, до тех пор, пока не постараешься исправить. А стараться имеет смысл всегда.

Следующим вечером Фивершэм отправился через пролив в Кале. Вечер выдался таким же непогожим, как тот, в который Дарренс покидал Англию; и Фивершэма так же, как и Дарренса, пришёл проводить друг, ибо последнее, что выхватил его взгляд, пока почтово-пассажирский кораблик разворачивался, отчаливая от пирса, было лицо лейтенанта Сатча, стоящего под газовым фонарём. Лейтенант не изменил своего положения до тех пор, пока пакетбот не скрылся из глаз в темноте, а биение лопастей стало неслышимо, после чего, прихрамывая под дождём, направился в свою гостиницу. Он осознавал, с горечью осознавал, что стареет, и, поскольку уже давно не чувствовал сожаления по этому поводу, ощущение это показалось ему очень странным. Ещё со времён Крыма он был самим мирозданием переведён на половинный оклад, как он выразился однажды при генерале Фивершэме, и вследствие этого, а также из-за воспоминаний об одном волшебном времени года, проведённом до крымских событий, он взирал на предстоящий пожилой возраст, как на идущего навстречу друга. Однако в ту ночь он молил Бога о том, чтобы дожить до дня, когда сможет поприветствовать сына Мюриэл Грэхэм, возвратившегося, искупив свою тяжкую вину, вновь с добрым и честным именем.

7. Последняя рекогносцировка

– Никого, – сказал Дарренс, засовывая полевой бинокль в пристёгнутый к ремню кожаный чехол.

– Никого, сэр, – согласился капитан Мэзер.

– Будем двигаться вперёд.

Разведчики пошли во главе, войска возобновили порядок. Сзади, замыкающими, перевозились две семифунтовые горные пушки. Подразделение Верблюжьего корпуса, в котором служил Дарренс, также двинулось вниз, с мрачного хребта Хор Гвоб, что в тридцати пяти милях к юго-западу от Суакина, на плоскогорье Синкат. Это была последняя рекогносцировка в полном составе перед эвакуацией из Восточного Судана.

На протяжении всего утра верблюды, медленно покачиваясь, поднимались вверх, преодолевая глубокую, сланцево-глиняную лощину, пролегшую меж отвесных, красноватых скал. Потом скалы остались позади, и начались горные отвалы красноватого же оттенка, которые далее дробились, превращаясь в каменную пустыню. Лишь изредка пучки травы да изорванные ветром ростки мимозы нарушали мёртвое однообразие. Сменяя засушливую местность, открылся вид на зелёный кустарник Синката, росший внизу, в долине; приятный вид заповедного парка радовал глаз, но кавалеристы, оставаясь в сёдлах, ещё более насторожились.

Растянувшись по диагонали, пересекая немую долину, рота молча шла к горам Эрковита. Было одиннадцать часов. Солнце поднялось и остановилось в середине бесцветного, безоблачного неба, тени верблюдов на песке укоротились, а сам песок заискрился белизной, подобно пляжу Сцильских островов. В то утро в густой листве не шелестело ни ветерка, и тени ветвей лежали на земле так отчётливо и недвижимо, что сами казались ветвями, когда-то очень давно разбросанными здесь бурей. Изредка слышалось лишь, как резко лязгало оружие, как мягко и размеренно стучали по песку подушечки верблюжьих стоп, да временами вспархивала голубиная стая, встревоженная приближающейся кавалькадой. И всё же на плоскогорьи существовала не сопровождаемая шумом жизнь. Передние всадники, ехавшие по гладким, аккуратным песчаным наносам, извивающимся меж кустов, напоминающим дорогу для экипажей, время от времени видели мечущиеся далеко впереди бело-бурые пятна – это стада газелей вскакивали с земли и бесшумно бежали прочь, к окружающим холмам. Казалось, что там не больше часа назад возникла деревня.

– Всё-таки по этому пути шли караваны на юг, в Эрковит и Хор Бараку. Вон шалаши, которые построили здесь суаки для отдыха, – сказал Дарренс, отвечая собственным мыслям.

– А вон там сражался Тевфик, и погиб с четырьмя сотнями своих воинов, – указывая вперёд, сказал Мэзер.

В течение трёх часов войска походным порядком пересекали плоскогорье. Был месяц май, и солнце распекало людей невыносимой жарой. Они уже давно утратили бдительность и ехали, сонно покачиваясь в сёдлах и молясь о приходе вечера, посеребрённого сиянием звёзд. Три часа верблюды шли, чудаковато потряхивая ухмыляющимися мордами, когда внезапно, в сотне ярдов от себя, Дарренс увидел разбитую стену с провалами окон, сквозь которые просвечивало небо.

– Тот самый форт, – сказал он.

Три года минуло с тех пор, как Осман Дигна захватил и разрушил его, но за это время не имеющие крыши развалины выдержали ещё одну осаду, не менее упорную. Быстрорастущие деревья туго опоясали стены форта и вторглись внутрь, и он стал из-за них не виден ни сзади, ни справа, ни слева, и путешественник мог наткнуться на него разве что совершенно случайно, как Чайлд Роланд на Тёмную башню. И только спереди, на некотором расстоянии друг от друга, возвышались, точно часовые, три огромных дерева гемейза[3 - Сикомор-гемейза – дерево семейства тутовых.], раскинувшие пышную, тенистую листву, и песчаные насыпи под ними свидетельствовали о вырытых колодцах.

В правой части форта, в тени кустов, росших ровными рядами и окаймлявших песок, словно речные берега, солдаты рассёдлывали верблюдов и готовили пищу. Дарренс и капитан Мэзер обходили форт кругом, когда Дарренс, дойдя до южного угла, остановился.

– Смотри, – произнёс он.

– Кто-то из арабов был здесь, – предположил Мэзер, в свою очередь останавливаясь и глядя на серую кучку древесной золы на почерневшем камне.

– И притом недавно, – добавил Дарренс.

Мэзер ещё прошёл вперёд, преодолел несколько неотёсанных ступеней и, миновав осыпающуюся входную арку, пошёл по неимевшим крыши коридорам и комнатам. Дарренс ботинком поворошил пепел. Обуглившаяся и местами побелевшая хворостина затлела красным. Он придавил её ногой, и в воздухе, едва показавшись, растворилась струйка дыма.

“Совсем недавно”, – добавил он самому себе и последовал за Мэзером внутрь форта. Там изо всех углов грязных стен, из трещин и пола торчали молодые побеги деревьев. Сзади укрепление усиливали крутой вал и глубокий ров. Дарренс уселся на парапет, возвышающийся над валом. Над головой его кружили голуби. Он принялся размышлять о долгих месяцах, в течение которых Тевфик, должно быть, ежедневно напрягал зрение, наблюдая с этого самого места за горным перевалом, открывающим путь из Суакина; как он, подобно ещё одному генералу на далёком юге, всё высматривал, как ружья спешащих к нему войск вот-вот засверкают на солнце. Но помощь так и не пришла. Мэзер же, сидя рядом с ним, думал совершенно о другом.

– Гвардия уже мчится на всех парах к Суэцу, пробираясь сквозь коралловые рифы. Ещё неделя, и придёт наша очередь, – сказал он. – Что за страна, сам Бог забыл о ней!

– А я ещё вернусь сюда, – сказал Дарренс.