Путешествие в глубину моей памяти через тернии сна

– Что-то нож кухонный пропал, никак не найду уже второй день!

– Главное, пропал наяву, а вот во сне – плохая примета, особенно если ржавый.

– Да ну вас, вы сейчас тут мне нарасскажете страстей-мордастей! – воскликнула Валентина, кокетливо тряхнув головой.

Силин торжественно взял в руку бокал с вином и произнёс тост:

– В молодости мы ждём счастье в будущем, потом считаем, что оно осталось позади, а надо жить настоящим, вот оно, здесь, сейчас, в этот момент!

– Вчера – это уже поздно, а что будет завтра – Бог его знает, – вздрогнула она.

– Самое ценное – это сейчас, – продолжая пить вино, заключил Силин, шаловливо подмигнув.

По мере того как вино в бутылке уменьшалось, тосты становились всё длиннее, анекдоты – пошлее, а лица – краснее и красивее. Силин взял её за руку, поцеловав запястье и слегка притягивая Валентину к себе. Она не сопротивлялась, но и не шла к нему. Тогда он приблизил лицо к ней, и они слились в протяжном поцелуе, наполненным обоюдной страстью, шаловливая рука Силина скользнула ей под юбку, между ног. Она пересела к нему на колени, и он стал неловко, быстро её раздевать, вязаная кофточка соскользнула на пол, обнажив плечи и грудь. Неожиданно Валентина громко вскрикнула и с застывшим от ужаса лицом соскочила с его колен, кухонным полотенцем она прикрыла свою наготу и круглыми глазами смотрела в направлении коридора. Профессор повернул голову и застыл от удивления.

В дверях стоял Олег Петрович с огромным кухонным ножом в руке и остекленевшими глазами мертвеца c кривой улыбкой смотрел на них.

Мгновение – и произошло бы непоправимое. Силин привстал, протянул руку в сторону Олега и твёрдым голосом человека, уверенного в себе, сказал:

– Сейчас я сосчитаю до трёх, и ты сядешь на стул. Раз, два, три.

Олег покорно сел на стул и тупо смотрел на Силина, а тот продолжал:

– Брось меч, воин, он тебе больше не нужен.

Олег послушно уронил нож на пол. Силин подошёл к нему, взял его за кисти рук и стал их трясти.

– А сейчас баиньки, сына, иди в свою комнату поспи, завтра рано утром вставать, в школу идти, ты портфель собрал?

– Да, собрал, – вздрогнул Красильников.

– Ну иди поспи, спокойной ночи!

Олег нехотя поплёлся к постели, плюхнулся в неё и заснул безмятежным сном ребёнка, только верхняя губа иногда слегка подрагивала.

– Я сама как во сне, – очнулась Валентина. – До сих пор не могу в себя прийти, а ведь он мог поубивать нас. Как вам удалось это сделать, профессор? Вы что, экстрасенс? – спросила она, застёгивая кофточку.

– Нет, конечно, это был всего лишь гипноз, причём самый простой, вызвать доверие у подсознания, вводя в заблуждение сознание. «Сон разума рождает чудовищ», – говорил когда-то великий Гойя, – сказал он, качая головой. – А я бы добавил, что у сна своя материя, действующая в полнейшей независимости от нейронов, у него свои правила игры, своё пространство, своя алхимия.

– Я вам, кажется, уже говорила, что у вас уж очень просто всё получается.

– Вот только с женщинами у меня не всё просто, – ответил Силин, обнимая её за талию.

– Пустите, я вас прошу, он снова проснётся, – сказала Валентина, откидываясь назад, но не освобождая себя из его объятий.

– Будьте покойны, он спит сейчас как ребёнок и будет спать вплоть до завтрашнего утра, – ответил он, целуя в шею и подбородок запрокинутой назад головы.

Долгожданный последний звонок, наконец неограниченная свобода, о которой так долго мечтали, на улице осень, грустная пора для романтичных меланхоликов. Первое похолодание, обилие красок, чувств, бесшабашная молодость, друзья, последние гулянья по городскому парку, что рядом со школой, целующиеся пары на скамеечках, пожухлые лисья на дороге. Не знаю, что происходило со мной в то время, но очень хотелось чего-то, а вот чего – я сам себе не мог объяснить, на меня находила то грусть, то радость, причём абсолютно беспричинно. Мои чувства к Тане были неоднозначны, меня всё ещё тянуло к пацанам играть футбол и в то же время не покидало какое-то неизвестное до сих пор чувство привязанности, обязывающее встречаться с ней, меня просто разрывало на две части – неугомонное юношеское бунтарство и любовь к однокласснице. Раньше после уроков я провожал её домой, потом был свободен и спокойно гонял в футбол, мне казалось, что появилась какая-то гармония. Тем не менее надвигалось время разлуки, каждый из нас прекрасно это понимал, она решила поступать в институт, а я готовился к службе в армии, отжимался по пятьдесят раз дома на полу, бегал по утрам, часами не отходил от турника во дворе.

Каждый раз, прощаясь, мы подолгу целовались около её дома за углом около дерева, подальше от любопытных соседей, а тут вдруг она предложила подняться к ней, оборонив с напускным безразличием, что родители уехали к друзьям на дачу погостить, аж на целых три дня.

Чайник быстро вскипел, выкидывая из тонкого носика клубы пышного пара, в холодильнике нашлась колбаса, масло, немного хлеба, зелёный горошек Globus.

– Ты колбасу с маслом ешь или без? – поинтересовалась она

– Мне всё равно, но вообще-то без, слишком жирно получается.

Хлеб душисто хрустнул у неё под ножом, я понял, что голоден, от обильной слюны во рту.

– Фигуру бережёшь, – улыбнулась она

Нехитрый обед с двумя бутербродами, стакан индийского чая быстро исчез, растворяясь в молодых желудках.

– Скоро ты пойдёшь в армию, – оборонила она с грустью в глазах.

– А ты в институт и, наверное, забудешь меня, два года – это большой срок, – сказал я, испытующим взглядом смотря на неё.

– Вот ничего ты не понимаешь, – буркнула она, странно посмотрев на меня.

Я подвинул табуретку к ней, и мы стали упоённо целоваться, потом она ушла в комнату, оставив меня одного, включила проигрыватель, поставила свою любимую заезженную пластинку Антонио Вивальди. После характерного скрипа иголки зазвучали «Времена года», я же сидел, как дурак, один на кухне и ждал её. Из комнаты доносилась божественная музыка, «Весна» сменилась летом, потом «Осень», и после недолгих сомнений я решил пройти к ней в комнату. На стене между сервантом и дверью висело небольшое зеркало, перед которым она стояла, успев сменить школьный наряд на лёгкий ситцевый халат в крупных цветах ибикуса. Она причесывала длинные вьющиеся волосы большим коричневым гребешком. Первый раз я их видел распущенными, обычно они всегда были заплетены в тугие косички с белыми бантиками на конце, мягкий шёлк их линий притягивал к себе, так и хотелось запустить туда растопыренные пальцы. Её спокойные голубые глаза смотрели в зеркало и, казалось, не замечали меня. Губы, накрашенные красной помадой, ярко блестели, рядом на столе лежала небольшая пудреница со скомканной ваткой. Мне больше ничего не оставалось, кроме как осторожно подойти сзади и обнять, целуя её в шейку.

Под тонким ситцем халата оказалась обнажённое упругое тело девушки, особенно поразили меня её небольшие груди с тёмными сосками, от которых я не мог оторвать взгляд. В моих руках ощущался весь трепет её невинности, словно трепыхание маленькой птички в грубых руках человека. Целуясь, она стала раздевать меня по пути в кровать, куда мы вместе, ничего не соображая, устремились, оставляя за собой на полу одежду. У нас была абсолютная неопытность в вопросах секса, но любопытство к оголённой плоти просто разрывало нас. Впервые можно было всё, трогать и смотреть. Временами мы звонко смеялись, как припадочные, от щекотки. Не знаю, как у неё все происходило, но, думаю, так же, как и у меня, потому что минут через десять я кипел, как котёл с кипятком, который забыли снять с огня, готовый в любую минуту взорваться, если не выпустить вовремя пар. Отдаться мне она, однако, не спешила.

После новой череды бурных ласк, когда плоть уже была готова к обоюдному совокуплению, она внезапно оттолкнула меня и сказала:

– Не надо, не сегодня, – и добавила тревожным голосом: – У нас ещё будет время для этого.

Поймав мой удручённый взгляд на себе, виновато улыбнулась, холодной ладонью взяла в руку скипетр и стала неумело теребить его.

Поздняя осень. Над унылой гладью озера, подёрнутой мелкой рябью от случайного ветерка, клином летели на юг дикие гуси. Их плавный полёт с гоготанием в воздухе напоминал о листопаде, о предстоящих холодах, грустная пора. Они грациозно летели, слегка помахивая крыльями, что было крайне неожиданно от столь неповоротливой и неуклюжей птицы, плывущей ровным косяком в пятнадцать особей на юг. Время от времени, покрикивая, они спрашивали друг друга, все ли на месте, всё в порядке.

Дома, как всегда, душно и скучно, включили паровое отопление. По требованию родителей ещё совсем недавно Олег заблаговременно уволился с работы, на которой проработал каких-то три месяца, и теперь готовился к призыву в армию, усиленно занимаясь теперь уже гантелями и штангой, которую ему одолжил сосед сверху, дядя Коля, бывший танкист. Во дворе Олега знали все от мала до велика, он родился и вырос на этой улице, в этом доме, хрущёвской пятиэтажке, ходил в соседнюю школу. На улице, куда он вышел покурить, вечерело, зажглись жёлтым светом один за другим уличные фонари, он сделал пару затяжек и сразу же выбросил сигарету в сторону, плюясь от горечи табака, который попал в рот. Это тоже входило в подготовительный курс перед армией: как ему рассказывал дядя Степа с первого этажа, на перекур ходят лишь те, кто курит, а остальные пашут без остановки.

– Олег! Слышь, дружище, – кто-то позвал его сверху.

– Да, слышу, слышу, Сергей Петрович, хотели чего? – отозвался Олег с нотками раздражения.

– Будь человеком, сгоняй за дрелью к Никитиным, в соседний подъезд, на пятый этаж.

– За какой ещё дрелью?

– Как за какой? Она у нас одна на весь дом, Погореловых инструмент, мне Егор сам сказал, что последний раз отдавал Никитину – тому, что инженер.

– Ну да, разбежался, а чё буду иметь с этого?

– Рваный дам за все услуги!

– Неделю назад, за пивом сгонял для вас, позавчера за молоком в гастроном, теперь за дрелью аж на пятый этаж, у вас обещанного даже не три года ждёшь. Ищите дураков, Сергей Петрович, а я покурю лучше здесь, – сказал он, лукавя.