Варнак

– Как вы намерены отсюда выйти, скажите на милость? Неужели станете шагать по трупам детей? То, что ваш сын погиб, ещё не даёт вам права…

– Пойдёшь или нет? – перебил Пастырь.

– Нет, – решительно ответил доктор.

– Угу… Мясом быть привычней и проще, да?

– Я не позволю вам уйти!

– Сдашь меня, что ли? – поднял брови варнак.

Лекарь поелозил на кровати, скрипя пружинами. Погасил керосинку. Не раздеваясь, лёг поверх синего байкового одеяла. Отвернулся к стене.

– Да, – ответил через минуту.

– Ну-ну, – покачал головой Пастырь. – Ты не торопись, подумай хорошенько, док. Я ведь могу уйти тихо. А могу – с шумом и треском. Я в любом случае уйду. Хана кончу и уйду. Но если пацаны начнут сопротивляться, будет много раненых… Так что ты подумай: стоит ли шум поднимать.

Перевалов не ответил. Прикинулся спящим. А может, и правда спал. Совесть-то чиста у человека, чего… Он же о детях печётся.

Не спалось. Пастырь ворочался с боку на бок на вонючем матраце, скрипел зубами от злобы и бессилия, от безнадюги и нетерпения.

А время текло медленно-медленно. В темноте оно, кажется, замедлило свой ход, задремало. Торопи его, не торопи – только молчит и глумливо лыбится, сволочь!

Он представил уже десяток способов, которыми будет убивать царька. Хрустели непроизвольно сжимавшиеся кулаки, раздувавшиеся ноздри втягивали провонявший клозетом спёртый воздух.

Пастырь шипел в узкоглазую рожу: «Ты, мразь, лишил меня будущего. Ты меня прошлого лишил, ублюдок!» и сдавливал окаменевшими пальцами горло Хана. Тот хрипел, мочил штаны и медленно умирал. Чтобы через мгновение снова ожить и принять другую смерть – сдохнуть под громоздким Пастыревым кулаком, ломающим его приплюснутую переносицу, превращающим в месиво губы и глаза, дробящим лоб…

– Пётр Сергеевич! – кричал он.

– Какой я тебе Пётр Сергеевич, мразь! – с перекошенным ртом отвечал Пастырь, ломая ублюдку шею.

– Пётр Сергеевич!

Он вздрогнул, открыл глаза.

– А? – отозвался в темноту.

– Ничего, – сонно произнёс со своей половины Перевалов. – Вы стонали. Сердце как у вас?

– Нет у меня сердца, – ответил он.

Отвернулся к стене. Повозился на тощем и холодном матраце. Уснул.

21. Подрыв

Когда Пастырь проснулся по своему обыкновению в половине седьмого, Перевалов уже сидел на кровати.

Приглушённо светила керосинка. На тумбочке стояла на спиртовке эмалированная, облезлая и закопчённая, кружка. Закипала вода.

– Я в шесть встаю, – пояснил док в ответ на удивлённый взгляд варнака. – Привычка. Кофе будете пить?

– Кофе? – у Пастыря глаза полезли на лоб.

– Ну да, – улыбнулся Перевалов, довольный произведённым эффектом. – Настоящий причём.

Он подкрутил керосинку, добавил света. Бормоча что-то себе под нос, напевая, снял кружку с огня, погасил спиртовку. Настроение у доктора, кажется, было отменное с утра.

Разлил по приготовленным кружкам кофе, подошёл с одной к решётке.

Пастырь, потирая глаза, принял кружку. Потянул носом давно забытый аромат – аж морозец пробежал по спине.

– Ага, – довольно кивнул Перевалов, заметив. – Я, знаете ли, с тревогой думаю о том дне, когда запасы кончатся. Есть, конечно, ещё растворимый – полно, можно сказать, – но кому оно нужно, это пойло.

– Я вот что подумал, Пётр Сергеевич, – заговорил он тихо, поставив табурет у разделительной решётки, усевшись и отпивая кофе. – Вот что я хочу вам сказать… Предложить.

– Угу, – кивнул Пастырь замолчавшему доктору, ожидая продолжения.

Тот, обжигаясь и отдуваясь, сделал несколько глотков, блаженно повёл плечами.

– Вы, Пётр Сергеевич, горячку не порите всё-таки, хочу я вам сказать. У меня, знаете ли, Хан тоже в печёнках сидит. Он, конечно, молодец, но не доведёт он мальчишек ни до чего хорошего.

– Это что же? – усмехнулся Пастырь. – Бунт на корабле?

– Да вы не смейтесь, – покачал головой Перевалов. – Чтобы детям выжить, им нужен толковый… руководитель. Не атаман безбашенный, каковым, собственно, является Хан. А именно руководитель. Наставник. Отец.

– Типа тебя?

Перевалов удивлённо посмотрел на варнака. Потом затряс головой:

– Да нет, что вы. Я – врач. В этой должности и останусь. А вот вы, Пётр Сергеевич, вы – как раз то, что нужно. Опытный, серьёзный, умелый, мужественный человек, который может стать для детей прекрасным примером, опорой, воспитателем…

– Я зэка, – усмехнулся варнак.

– Да полноте, милейший, не юродствуйте! – отмахнулся док. – Уж в чём другом, а в людях-то я разбираюсь. – И улыбнулся: – Я же хирург. Знаю людей не только снаружи, но и изнутри, хе-хе.

– Ну да, – вставил Пастырь. – Тебе ли не знать, мяснику-людоеду.

Доктор похмурился, понюхал кофе, отпил.

– Я не ел человечину, – сказал он. – И мы это прекратим, разумеется. Уведём детей в деревню. Организуем коммуну. С едой проблем, думаю, не будет. Руками вы работать умеете, не сомневаюсь. Головой – тоже. Можете многому научить детей. Так что с голоду не умрём…

Я вчера с Ханом долго разговаривал. Убеждал его, что от живого от вас пользы будет больше. Не знаю, убедил ли. Боится он вас – это очевидно. Боится и потому хочет убрать с дороги. В общем, всё что вам нужно сделать – это подождать до вечера. Если Хан примет… всё-таки неправильное решение, тогда я сам лично помогу вам убрать его. Но при условии, разумеется, что дети не пострадают и что вы займёте его место.

Вот вы мне скажите, Пётр Сергеевич, куда же это и зачем вы рвётесь уйти? У вас ведь… простите великодушно, но… у вас ведь никого не осталось. Ну, уйдёте вы, в никуда… А совесть потом не замучает, что бросили детей на этого пришибленного Хана?

– Ну, ты это… Ты, мясник, совесть мою пока в покое оставь. Тебе до неё никакого дела нет. Ты о своей подумай.

Пастырь поднялся, вернул Перевалову пустую кружку.