Варнак

– Суть дела вы все уже знаете, – Хан обвёл собрание тяжёлым взглядом, от которого души самых младших, наверное, трепетали, а старших – наполнялись гордостью: мы – сила! – Пересказывать не буду. Или кто-то не знает?

Собрание отозвалось молчанием.

Хан выждал минуту, кивнул.

– Наш закон вы все тоже знаете, повторять не нужно. Но этот, – кивок на Пастыря, – человек не знает. Для него скажу: всякий чужой, кто оказался на территории Братства без разрешения, с целью шпионажа, должен быть казнён на месте. Это первое преступление и за него полагается смерть. У этого человека, братья, есть ещё одно преступление, за которое полагается смерть: подрывная деятельность. Он пытался убить Стрекозу, он пытался пробраться в лагерь мимо часовых. С какой целью – это вы не хуже меня понимаете.

По залу пробежал шорох и гул голосов. Взгляды собравшихся на минуту сконцентрировались на Пастыре так, что он почувствовал их физически: любопытные, испуганные, выжидающие взгляды полусотни подростков. И почувствовав их, Пастырь улыбнулся краешком губ, но отчётливо – так, чтобы каждый смотрящий на него глаз видел: ему, Пастырю, трёп этого пришибленного царька равнобедренен. Пастырь себе на уме и бессмертен, как Кощей.

Встретился глазами со взглядами нескольких пацанов, жёстко и вопросительно заглядывая в душу…

Да брось ты, Хан! Мальчишки как мальчишки. Может быть, ты и успел загадить им мозги и души, но ты, Тохтамыш, кажется, переоцениваешь свои способности. Не нужен ты им. Им сейчас покажи папку с мамкой – и всё, побросают они пистолетики, заревут и кинутся под родительское крылышко. Наигрались они уже в войнушку по самое не хочу, похоже…

Людоедики…

Ничего. Забудется это потом, как страшный сон.

Забудется ли?..

Забудется. В этом возрасте легко забывается.

Или нет?.. Не помню.

А вон те, постарше, что сидят ближе к столам – это, похоже, «гвардия». Эти – да, волчата. Они, видать, попробовали уже человеческой кровушки, поняли, что жизнь человеческая ни хрена не стоит. Усвоили, что шестиграммовый плевок свинца способен решить многое. С этими дипломатия не прокатит, этих нужно бить в лоб, чтобы выбить из головы дурь. И не факт, что выбьешь.

– В общем, братья, – продолжал между тем Хан, – мы должны вынести наше суровое, но справедливое решение по закону военного времени. Прокурор, говори.

Поднялся сидящий по правую руку, рядом с Меченым, пацан лет шестнадцати.

– А чего тут говорить, – произнёс он, кривя рот, обводя пустым взглядом зал, небрежно задержав его на Пастыре. – И так всё ясно. Виновен по всем статьям. Приговариваю к смерти.

– Ты кто, Куцый? – недовольно проскрипел Хан.

– В смысле? – не понял тот, поглядел на вождя, вмиг утратив свою развязную спесь.

В повисшей в зале абсолютной тишине Хан взял графин, стоящий в центре стола, неспешно набулькал стакан воды. Выпил.

– Я спрашиваю, кто ты здесь такой? – пояснил, вытирая рукавом губы.

– Это… Прокурор, – ответил Куцый.

– Ну и с какого бодуна ты приговор выносишь?

– Ты ж сам сказал: к смерти, – опешил прокурор.

– Я сказал?! – вспылил Хан. – Ты первый раз на суде?! Прокурор не выносит решения, это понятно?! Прокурор – просит. Просит для обвиняемого такого-то наказания, урод!

– А… Ну, это… – поник Куцый. – Прошу для подсудимого смертной казни.

– Садись, – бросил ему царёк.

«Прокурор» сел. Слышно было, как скрипнул под ним стул. По залу пролетел шепоток и тут же стих, едва Хан поднял от стола взгляд.

– Ну что, сказать, братья, – произнёс он. – Требование прокурора законно и обосновано. Но мы не можем вот так просто взять и осудить человека из ненавистного нам прошлого. Всякое преступление должно быть наказано, но наказание бывает разным. Быть может, у мужика есть смягчающие обстоятельства…

– Нет у меня ничего, – не выдержал и вмешался Пастырь. – Всё забрали, когда шмонали. Так что, никаких обстоятельств нет.

Кто-то среди мальцов прыснул, кто-то не выдержал и загоготал.

Хан расстрелял пацанов длинной очередью взгляда, повернулся к Пастырю.

– Мы уже поняли, что ты весёлый мужик, – сказал он с лязгом стали в голосе. – Но на суде тебе разговаривать запрещено. Тебе дадут последнее слово, потом. Тогда и скажешь про обстоятельства. Понял?

– Ты меня на понял не бери, – небрежно бросил Пастырь. – Понял?

– Короче, – процедил Хан. – Выслушаем сторону защиты. Давай, Гнус.

Сидящий слева белобрысый шкет лет четырнадцати неуверенно поднялся, старательно не глядя на «подсудимого».

– Чего? – спросил он тихо.

– Что – чего? – вздохнул Хан.

– Чего говорить-то? – ещё тише произнёс Гнус.

– Тебе видней, – усмехнулся вожак. – Что ты можешь сказать в защиту подсудимого, то и говори. Может, ты какие-нибудь смягчающие его вину обстоятельства знаешь.

– Не знаю, – испуганно ответил пацан.

– То есть, нет, что ли, никаких? – поторопил Хан.

– Нет, наверно, – пожал плечами пацан.

– Не хочешь ли ты сказать, что согласен с требованием прокурора приговорить подсудимого к смерти?

– А? – Гнус непонимающе уставился на Хана. – Нет.

– Нет? – оторопел вожак. – Чего «нет», Гнус?

– Ну, это… типа… правильно.

Пастырь засмеялся. Смотреть на это представление было смешно и жалко. Вслед за Пастыревым, прокатился смешок и по залу. Некоторые откровенно ржали. Даже Меченый покривился уголком губ. «Адвокат» покраснел – аж, кажется, до кончиков волос.

Под тяжёлым взглядом хана смех захлебнулся, быстро стих.

– Короче, Гнус, – произнёс вожак. – Я так понял, что тебе нечего сказать в защиту подсудимого?

– Нечего, – с облегчением замотал головой «адвокат» и поспешно опустился на своё место.