Мещане

Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка подумав:

– Напротив, очень люблю и уважаю.

Последнее слово он как бы проглотил.

– За что?

– Вы не мещанин и не торгаш.

– Благодарю, благодарю!.. – воскликнул Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.

Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность разговаривать.

Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух – всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: «Мы были там с барином!»

– А как там живут, лучше или хуже нашего? – спросил его однажды повар.

– Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе – борову, – оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.

Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила[104 - Виктор-Эммануил. – Имеется в виду Виктор-Эммануил II (1820–1878), первый король объединенной Италии.]: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий – неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него.

Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора – расфранченная, стройная и весьма миловидная – разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова «Первый чин»? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог – по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей.

Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:

– А гроб господень вы видели там?

– Где?

– Где вы были, как нам рассказывали.

– Дурак! – обругал его Прокофий – вероятно за нетвердое знакомство с географией.

– Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы[105 - Афонские горы – в Греции район сосредоточения ряда монастырей и скитов, одно из «святых мест» православной церкви, когда-то усердно посещаемое богомольцами из России.], – сказала Маремьяша. – Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!

Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.

– А ты вынимал жеребий? – обратился он затем к одному из молодых лакеев.

– Вынимал-с! – отвечал тот.

Прокофию давно уже вся его собратия говорила «вы», и даже иногда с прибавлением «с».

– Ведь притянут теперь тебя, – продолжал Прокофий.

– Говорят-с! – отвечал лакей.

– И прямо тебе турка пулю в лоб всадит… благо лоб-то широкий, – пошутил над ним повар.

– Что ж, на то и война! – произнес ветрено молодой лакей.

– Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! – оборвал еще раз повара Прокофий.

– Это верно! – согласился тот и ударил себя по животу.

Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.

– Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян… – начала было она выпечатывать.

– А зачем они нам? – остановил ее озлобленным голосом Прокофий. – Видал я их много; шлялись они к нам в Париже… Барин им денег давал, поил и кормил их!..

Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.

– Наталья Сергеевна на что уж была добрая, – продолжал он с искаженным от злости лицом, – и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: «Моли бога об нас!..» Христарадник народ, как и у нас вон!.. – заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.

Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!

– Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги – все равно, что Христу помог!.. – осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.

– Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! – воскликнул Прокофий.

Дормидоныч поникнул окончательно головой.

– Что ты все бранишься и кидаешься на всех! – заступилась, наконец, за старика Минодора.

– Ты сама такая же шваль! – окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.

– Какой дерзкий мужчина! – сказала Маремьяша, разведя руками.

– Да, вот и поживи с ним! – не утерпела и высказалась Минодора.

– Удивляюсь! – проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.

Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!

Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.

– Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? – спросила она.

Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.

– Мы едем с барином! – отвечал он ей.

– Куда?

– На войну! На Кавказ.

– Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети!