Мещане

– Не возьму-с! – отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.

Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой.

Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем, как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома, обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет или продаст ее врагам.

Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!

К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой. «Я пишу к вам, Бегушев, – уведомляла его Домна Осиповна, – за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму, и это все устроил мне муж мой… У меня была полиция, и муж умоляет меня, чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж, слушалась его довольно прежде… Бегушев, что вы такое: честный человек или подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя… «Я любила его жарче дня и огня, как другие», а потом не помню… «Черный цвет, мрачный цвет!»… Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!»

Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.

– Послушай, Маремьяша, – сказал он, когда та явилась, – сходи ты к одной госпоже Перехватовой… живет она на Никитской, в собственном доме…

Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.

– Знаю я этот дом… видала его! – подхватила сметливая Маремьяша.

– И расспроси ты там, – продолжал Бегушев все более и более сконфуженным голосом, – что эта госпожа не больна ли и не уехала ли куда-нибудь?

Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив его, возвратилась.

– Домна Осиповна, – начала она докладывать Бегушеву, – не знаю, правда ли это или нет, – изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя… супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов, губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший дом.

– Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! – воскликнул Бегушев.

– Прислуга их тоже удивляются тому, – отвечала Маремьяша. – «Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!»… В доме все раскидано, разбросано – страсть взглянуть.

– Хорошо, спасибо тебе! – остановил Бегушев Маремьяшу.

Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни копейки за исполненное поручение.

«Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так сейчас же с ума спятила», – обвинил он, по обыкновению, себя.

Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге. Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: «Зачем ты это делаешь?» – «Затем, – отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, – что там я могу хоть немножко быть полезен, а в другом месте нет». Граф Хвостиков, которому Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать, что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией. Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне и торжественно сказал ей: «Вы видите, я не обманул вас!»

Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых глаз.

– Прочти, что обо мне написано! – сказала она растроганным голосом мужу, передавая ему газету.

Тот прочитал.

– Это очень лестно и приятно! – проговорил генерал. – И вы автор этой статьи? – отнесся он к Хвостикову.

– Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор… он мне даже говорил о плане своего отзыва.

– Какой же он будет? Расскажите мне! – пристала к нему Татьяна Васильевна.

Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать… – Но что такое доказать, – граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.

– Что, собственно, фантазировал Долгов, – передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, – вывернулся он перед Татьяной Васильевной.

Она грустно потупила голову.

– Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, – проговорила она.

– Долгов, – продолжал с глубокомысленным видом граф, – как сам про себя говорит, – человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты… (Долгов действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, – заключил граф.

Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.

– Бегушев – эгоист, циник, чувственник! – решила Татьяна Васильевна, сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.

– Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, – отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так третировать Бегушева.

– Он потому тебе нравится, что на тебя похож! – возразила ему резко та.

Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький кабинетик.

На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.

Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова, принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших «каменщиков». Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, – на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны, чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, – логически соображал генерал, – поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени, собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней мере, в гостеприимстве.

Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.

– Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне… Я понимаю, что вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова.

– На службу к нему? – спросил Бегушев.

– Да, – отвечал горделиво Хвостиков.

Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и сказал только графу:

– С богом!

– Именно с богом! – повторил граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева уехал на железную дорогу.

Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение Траховых управляющим.

– Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете, – сказал ему прямо Бегушев.

– У них старост на это много, но я увижу тут народ! – возразил Долгов.

– Увидят этот народ, только уж не вы!

– Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?

– Может быть, и я! – отвечал протяжно Бегушев.

– Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на диване!.. – сказал он и мрачно задумался. – Вообще, скажите мне, Бегушев, вы меня нисколько не любите и не уважаете? – присовокупил он.