Исповедь изумленного палача

Доклад Красного закончился, и над заседающими старшими офицерами – а за плечами у них имелись сложные и успешные операции в разных странах мира – явственно сгустились два облака. Одно – объективная проблема, связанная с полученной информацией. Другое – облако субъективных, но конкретных последствий для участников обеих историй. Конечно, если информация подтвердится.

После приступа внушительного молчания настала очередь обсуждения плана действий. Три пары глаз уперлись в Артема Ивановича в ожидании спасительного предложения, за которое все с удовольствием ухватятся и немедленно начнут действовать.

– Нужен посторонний для Службы индивидуал, знакомый с обоими Сан-Верде, которого все там знают и который отработает без шума и пыли. У меня есть такой: известный тебе Глеб Орлов, – возвестил Артем Иванович, глядя в серо-стальные глаза Красного.

Прозвучал вопрос, приведший полковников в некоторое замешательство:

– Это мой Орлов?

– Твой, твой Орлов. Только на двадцать два года старше дня вашего знакомства.

Красный встал и подошел к окну.

«Орлов какой-то», – подумали полковники. Они же не знали о давней и непростой истории, связавшей юнца Орлова и Льва Красного, в ту пору всего лишь подполковника.

Глеб Орлов: Московская предыстория

Я был одноклассником и ближайшим другом Давида, сына майора, а потом подполковника Красного – много лет, с первого класса английской спецшколы. В Москве начала шестидесятых это заведение считалось элитным, и родители отыскивали любые возможности пристроить сюда своих отпрысков.

В нашем с Давидом случае все прошло легко: я был внуком академика, а за Давида мягко попросил куратор из спецслужб. Дополнительным аргументом в моем случае была моя мама – очень молодая, невероятно красивая, брюнетка с сияющими карими глазами и тонкими чертами лица. Обычным комплиментом для нее было: «Ты похожа на артистку Фатееву, но в сто раз лучше!» И даже не будь моя мама дочерью академика, под масленым взглядом директора школы Иосифа Штольца меня зачислили бы на «ура».

Во время очередного родительского собрания в группу сраженных красотой моей мамы попал и Красный. Он не мог оторвать от нее взгляд. Красный принялся ухаживать – деликатно и ненавязчиво, неизменно получая в ответ уроки умения соблюдать строгую дистанцию. Мама была классной, порода проявлялась во всем, делая ее несравнимой и недосягаемой для других женщин, что неизменно вызывало их ненависть, а у мужчин – восхищение.

Тем не менее отношения между мамой и Красным все-таки переросли в приятельские. Однажды они даже сходили в театр. Но дальше этого, как ни старался Красный, дело не пошло. Зато я часто крутился у Красного дома, и он мог беседовать со мной на разные темы, неизменно сворачивая на маму, которая была замужем за капитаном дальнего плавания – моим отчимом, о котором сказать, в общем, нечего.

Так продолжалось несколько лет. Из первоклашки я вырос в смазливого, рослого, спортивного чувака, самбиста-разрядника, любимца не только сверстниц, но и девушек одним-двумя классами старше, что было признаком абсолютного успеха и моей дешевой гордостью. Моя дешевая же известность была связана с публичными драками за девушек, наглым поведением и изобретением неповторимых выходок на нелюбимых уроках. Чувство реальности заместилось у меня чувством вседозволенности. Жизнь была легкой, веселой, необременительной и тупо беспроблемной. Проблемы, конечно, оставались и почти всегда были связаны с социальным неравенством, порождающим унижение интеллигентских выродков. Оно могло проявиться хоть где – в московском дворе или на подмосковной даче. И в любом случае такое унижение случалось со стороны часто полууголовных сверстников, и столь же часто – с ножами, готовыми к использованию.

Из далекого будущего я наблюдаю себя тогдашнего с омерзением и пониманием неизбежности расплаты за попущенное мною же собственное отношение к подаренной мне жизни избалованного барчука. И ужасные события, которые обрушились на меня и на все мое окружение, как раз и стали такой расплатой.

Началось с ерунды. Во время подаренного мне мамочкой путешествия в Ленинград на зимние каникулы я увидел в Музее блокады Ленинграда жуткого вида кастеты и понял, что могу смастерить такие же. Из листового свинца, которым меня снабдила мама, изучавшая рентгенографию металлов на химфаке МГУ, я отлил четыре изделия разных размеров.

Полюбовавшись новыми игрушками, я стал носить одну из них с собой, нередко надевая на всякий случай на руку. А случаев было сколько угодно. У школы, где хулиганствующие сверстники ждали учеников спецшколы, чтобы отнять деньги и извозить мордами в грязи. На дачном пляже озера в Малаховке, где регулярно происходили массовые побоища благополучных юношей из окружающих дач. И просто на темных улицах где-нибудь в Удельной, где я всем своим видом, а особенно лицом, напрашивался на мордобой.

Яркой иллюстрацией этой стороны моей жизни явился случай, имевший место глубокой осенью 1969 года на углу Мещанской улицы и Банного переулка, где незадолго до полуночи стояла банда из полутора десятков полупьяных подростков, не привлекавших ни малейшего внимания местной милиции. Миновать ее по дороге от метро к своему дому я никак не мог. Банда выслала ко мне, мирно проходящему мимо, наглого рыжего свиноподобного парня. Он не мешкая порвал рукав моей шикарной канадской куртки, привезенной отчимом из очередного дальнего плавания.

Рыжий тут же получил удар кастетом по лицу. Зрелище получилось ярким: кожа на переносице лопнула и расползлась, кровь хлынула всерьез, покрыв всю свинячью морду. Рыжий пьяно промямлил: «Ты меня ударил», превратившись от боли и неожиданности в растерянного, да еще пьяного мальчишку, которого мне стало определенно жаль.

Но этим мои ощущения в тот момент, к сожалению, не ограничились. Пришел мой привычный с далекого детства дар предсмертного предвидения. Только в этом случае он явился продолжением моего истеричного состояния, что не повлияло на конечный результат – видения мертвой, раздробленной до появления мозгов головы рыжего. Потом я быстро вернулся в реальность Мещанской улицы и имел удовольствие понаблюдать на удивление ленивую реакцию банды на раскрошенное кастетом лицо рыжего – кто-то не видел, а кто-то не понял, что произошло. В результате ситуация позволила мне быстро покинуть сцену.

От потрясения и внутренней паники я пошел не к дому, а назад – к метро. Там я сел на троллейбус и проехал обратно – мимо размахивающей руками компании, окружившей скорую помощь и милицейскую машину.

Мне было сильно не по себе – сосало под ложечкой от неприятного предчувствия. Но этот эпизод был детской игрой на лужайке по сравнению с тем, что произошло двумя днями позже.

Банда развернула на меня охоту с патрулированием улиц и переулков вокруг дома. А тем временем участковый запустил дело об избиении свиноподобного рыжего.

Я не мог избежать поздних возвращений с тренировок по самбо в зале ЦСКА. Чувствуя себя зверем в загоне, мне нужно было всякий раз мухой промчать расстояние от остановки до подъезда. Путь лежал через большую арку со стороны Мещанской – и, уже во дворе, мимо помойных баков вдоль кирпичной стены электробудки, за которой следовал узкий темный проход. Тут-то, в этом самом проходе, и случилось событие, грубо и бесцеремонно повернувшее мою жизнь.

После кровавой драки по дороге домой я был готов к повторению чего-то подобного в любую секунду, а потому и надевал свой самый тяжелый и устрашающий кастет.

В тот вечер, когда я уже почти вошел в подъезд, из него выскочили двое – рыжий с подельником, явно ожидавшие меня в засаде. Они принялись бить меня металлическими прутьями – судя по резкой боли от каждого удара. Я совершил известный трюк – упал на колени, пригнув голову, и уже из этого положения изо всех сил ударил подельника рыжего кастетом по колену. Тот взвыл и повалился на бок.

В голове вертелось еще одно правило: беги, растягивай врагов и бей поодиночке. И хотя растягивать было некого, я развернулся и побежал что было духу к проходу между будкой и домом. За спиной ухали тяжкие шаги рыжего.

Мы оказались в темноте прохода, где я провел в дворовых играх все детство и мог с закрытыми глазами проскочить его насквозь, минуя куски разбитых бетонных блоков и прутья арматуры. Инстинкт опять сработал, и я, проскочив торчащие прутья, прижался спиной к кирпичной стене за секунду до того, как рыжий рухнул мне под ноги, споткнувшись и разбив себе лицо острыми осколками кирпича.

В этот момент я перестал быть собой. Погоня, страх, ненависть к безнаказанной пьяной банде, горечь от унижений, через которые пришлось пройти в разное время юности, привели меня в бешенство. Враг попытался подняться, все еще держа железный прут в руке. По этой руке и пришелся первый удар, с которого началась расправа.

Много позже, уже наблюдая прошлое, я не мог себе объяснить, как была потеряна связь моих действий с моим же интеллигентным мозгом, которым я так гордился и который делал меня, как мне хотелось верить, на несколько голов выше окружающих.

Существующая отдельно от интеллигентного меня рука с кастетом наносила удар за ударом. Сначала по вражеской руке с прутом. Потом по спине и затылку отползающего врага, визжащего при каждом ударе.

Потом все стихло. Слышны были только удары моего норовившего разорваться сердца, которому вторил пульс в висках. С тишиной пришло и спокойствие, которое, по сути, было потерей сознания.

Я стоял на коленях над растерзанным врагом и ни о чем не думал. Меня наполнял покой и четкое понимание того, что я убийца лежащего передо мной человека. Более того, меня накрыла зверская радость от того, что произошло.

Мертвое и очень тяжелое тело я оттащил в самый темный угол у стены электробудки, накрыл старым дырявым куском брезента и завалил мусором. В кромешной тьме оценить результат проделанной работы было невозможно, но я посчитал ее достаточной.

Теперь предстояло убраться незамеченным. Вернуться во двор и пройти вдоль освещенных подъездов было немыслимо. С трудом я добрался до кирпичной стены, отделяющей проход-склеп от соседнего двора, и с огромным усилием перевалился на ту сторону.

Ночь была, на счастье, темной и безлюдной. Я вышел на Переяславку, небольшую улицу с деревянными домишками на задах нашего дома, и пробрался в темноте к своему подъезду.

Оказавшись в своей комнате, я с трудом осознавал реальность, плохо понимал обращенную ко мне речь и был неспособен внятно отвечать на самые простые вопросы.

Все, что я проделал на следующее утро, происходило на автомате: принял душ, оделся, позавтракал, сел в автобус, доехал до школы.

А когда столкнулся с Давидом Красным, прошипел:

– Мне срочно нужен твой отец!

Давид завороженно смотрел на меня, будто не узнавая, поскольку все было чужим – лицо, глаза, змеиное шипение вместо голоса. Он понимал, что происходило что-то из ряда вон, не терпящее никаких вопросов.

Кудрявый Давид тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и подошел к телефону-автомату у входа в школьную столовую. После короткого разговора я получил инструкцию. И, не говоря ни слова, исчез.

Потом был двор продовольственного магазина, железная дверь без вывески посреди мусорных куч и разбитых ящиков, стук в эту дверь и начало другой жизни за ее порогом.

На стук отозвался улыбчивый боец, вооруженный карабином с примкнутым штыком.

Он спросил:

– Вы Глеб Орлов?

Получив кивок, пропустил меня внутрь удивительного помещения. Оно было очень светлым из-за стеклянной крыши и отсутствия межэтажных перегородок. На уровне второго этажа его окружала галерея с несколькими дверьми, вероятно, ведущими в кабинеты местных небожителей.

На галерее стоял улыбающийся подполковник Красный, который совсем недавно превратился в главного начальника всемогущей Конторы одного из самых крупных районов столицы. Он приветливо помахал рукой, приглашая подняться по боковой лестнице.

Как и его сын часом раньше, отец явно поразился мертвенной бледности моего лица.

Какое-то время мы обходились без слов. Подполковник усадил меня на стул, положив огромные руки мне на плечи, и уставился немигающими глазами-молниями.