Исповедь изумленного палача

Меня брала оторопь от органичности собственного вранья. Но такой уж была игра, которую я придумал.

Имелся и еще один момент, потребовавший от меня сделки с совестью. На внезапный вопрос Гаджиева о Вольском – надо полагать, о его человеческих качествах – пришлось соврать, сославшись на отзыв Грохота: дескать, честный служака, без двойного дна. Я выговорил это и прикусил язык. Покосился на Гаджиева и прикрыл свое смятение подбадривающей полуулыбкой все понимающего друга.

Моя откровенность вызвала ответную волну, и цель была достигнута. Гаджиев рассказал, что идея самоубийства волнует его давно. Началось, скорее всего, с «Мифа о Сизифе» Камю и его главного вопроса: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?

Постепенно идея суицида все больше занимала Гаджиева. Он как коллекционер собирал ощущения, образующие цепочку, приводящую к логическому выводу о неизбежности добровольного ухода из жизни. Заметное место в раздумьях Гаджиева занимало ощущение самоубийства как «смерти на миру», или в другом варианте – «приглашения на казнь», или суицид как трагическое, но естественное следствие рокового стечения обстоятельств.

Гаджиев успокаивал себя тем, что ни в одном из текстов Нового Завета нет ни осуждения выбора и способа смерти Иуды, ни осуждения самоубийства вообще. Его завораживала традиция древности, по которой потенциальный самоубийца доказывал правомерность своего решения и в случае одобрения получал яд от государства.

Пути к покаянию в грехе будущего самоубийства Гаджиев не видел. Успокаивал себя толкованием возможного самоубийства не как греха, а как раскаяния и самонаказания. В последнее время Гаджиев чувствовал бессмысленность жизни и полную потерю контроля над нею. Гнев, вызванный собственным существованием, одиночество, стыд и униженность. Неодолимое желание все это прекратить.

При этом Гаджиев считал себя православным христианином, и добровольный уход из жизни все же страшил его. Покончить с собой – значит, расписаться в неверии, стало быть, о спасении души и речи нет. Не успокаивала его и православная идея принесения своей воли в жертву как средства стремления в лучший мир через смерть.

Временами Гаджиев допускал, что он вовсе не христианин. Тогда открывались необозримые дали, в которых можно было отыскать все, что душе угодно. Например, если Бога нет, то он сам себе Бог. А чтобы утвердить себя как Бога, можно себя и убить, доказав отсутствие страха смерти. Тут пришелся кстати и Камю со своим подходом к смерти как способу познания мира. Но тогда появлялось чувство беззащитности, ведь о бессмертии души, как в христианстве, и говорить нечего.

Имелся еще один вариант самообмана: Кант со своим вопросом о реальности окружающего мира в «Критике чистого разума». Как удобно в упор не видеть того, что с тобой происходит: нет этого всего, и точка!

Если бы я не понимал главной причины этих метаний, с немалым интересом углубился бы во все это. Но тут философствовать не хотелось.