Камбала. Роман в двух книгах. Книга вторая

– Всё? – спросил старлей, – надеюсь, что больше не увидимся, – подумав, добавил, – при таких вот обстоятельствах.

– Надеюсь! – ответил тихо я, вспомнив поговорку: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Мы вышли из комендатуры, за рекой в стороне залива был багровый закат. Солнце уже село, а зарево затянуло небо до самого горизонта. Идти было недолго, мы поднялись на мост, откуда вид на залив был ещё красочней. Прошли через КПП и свернув налево, мимо химического полигона с подвалом для «окуривания», при имитации химического заражения, учебного корпуса, где обучались иностранные подводники и вот уже наша казарма.

Как ноги не хотели подниматься по трапу на второй этаж. Хотелось упасть вот здесь, у входа, в курилке на скамью и просидеть всю ночь до окоченения, так было неудобно перед парнями, которые, в первую очередь ждали даже не меня, а то, что я обещал им привезти в качестве презента.

– Тебя, что занести, – спросил Самарин, – пошли, пошли.

Он подтолкнул меня легонько так, что я чуть не ушёл в пике и еле успел ухватиться за дверную ручку, а в противном случае, дверь пришлось бы открывать головой и в другую сторону, внутрь.

«Сарафанное радио» сработано на высшем уровне. Когда я вошёл в кубрик, по выражению лиц было уже понятно, что о том, что случилось, знают даже ленивые, которым ничего не интересно. Товарищи, окружили меня и сочувствовали от души тому, в чём я, по большому счёту был виноват. Даже клёш на моих брюках в 35 сантиметров не мог бы вызвать тот резонанс, как признаки нахождения в состоянии опьянения и, ещё хорошо, что водка, которую я вез в часть не фигурировала в протоколах.

А с другой стороны, вот эти голодные взгляды, взявших меня в окружение молодцов, они не столько пирожков ждали и того же сала, сколько того, что по ясной причине не фигурировало в протоколах. Всё очень просто, как дважды два. Видимо, принимавший меня в комендатуре капитан, сейчас сидит дома в пижаме, смотрит по телевизору футбол и периодически, сказав жене, что пива для просмотра футбола купил, попивает водочку, предназначенную вот этим голодным от этого матросам и старшинам.

– А ты, что не догадался водку в грелку и в портфель сунуть, а продукты можно было бы и авоське нести, все так носят и ничего.

– Знал бы, где упаду, Хус, я бы соломки подстелил. А по большому счёту, мне нужно весь жизненный путь соломой застелить. Так как падать часто приходится, а так, упал, но без шишек и синяков.

– Ладно, дайте страдальцу поспать по-человечески часа полтора, а после отбоя поднимем и поговорим. Щас на камбуз кого-нибудь из «карасей» пошлю, пусть чаю принесут к пирожкам. Нужно же будет их «приговорить», пока ещё грызутся, – подытожил допрос, который пытались надо мной учинить, Вова Урсулов.

Я прилёг на свою койку, которая отдыхала полмесяца от меня, но уснуть, конечно, не мог. Мысли о том, что теперь ожидать начинали беспокоить меня. Но, с другой стороны, дело сделано и какая разница, что будет? «Дальше Кушки не пошлют», вспомнил я такую поговорку и то, что там должно быть ещё несёт службу сын бабульки, которому я, проживая на квартире в Зернограде, подписывал посылки, собранные заботливыми материнскими руками. Да и в космос за это не сошлют, а вот «губы», видимо, не миновать. Хотя я и так сколько её обходил. Пора узнать её изнутри, а не в карауле.

По привычке, после отбоя, когда движения в кубрике практически затихли и не спали только те, кому это разрешалось, мы приступили к трапезе. Правда на этот раз она была не веселая, для меня, как минимум. Да я-то и кушать не хотел, чая, хоть и не горячего уже попил с удовольствием, хотя, какой это чай, с камбуза – тёплая водичка.

Рассказывал я нехотя о том, как дома и все ответы сводились к одному – «дома и солома едома». Я больше рассказывал о том, какая дома весна, чудесный цветущий май на юге от балтийской весны, конечно, выгодно отличается. Я постоянно пытался перевести разговор на тему, а «как тут служба?», но у меня это плохо получалось.

И, так как врать я до сих пор не научился, да и не научусь уже никогда, не хочу просто врать и не буду, то пришлось, хоть и отнекивался изначально, признаться, что на отношениях, а вернее, на переписке с девушкой, которой я писал длинные письма, «поставлен крест» и я свободен, как буревестник, вспомнил я песню Максима Горького. И почему она песней называется, скорее стон, крик призыва, буйства души. Видимо потому и вспомнил, что в его положении скоро должен оказаться уже я. Когда это произойдёт, завтра, послезавтра – не знаю.

В курилке подошёл Хусин и по-дружески спросил:

– Сань, может в сундучок «нырнём», да поправишь своё здоровье? На тебя смотреть даже жалко.

– Брат, жалко, не смотри. Не нужно ничего, это лишнее. Я должен это всё прочувствовать и пережить, иначе, если этого во мне происходить не будет – я пропаду, просто, как личность пропаду. Понимаешь, брат?

– А, что теперь казнить себя?

– Нет, просто нужно побыть самому с собой, подумать, «с какой ноги начинать шагать дальше». Для как такового стимула служить, в плане рьяно, примерно, как бы зарабатывая поощрение, чтобы доказать всем, что я не хуже, а в чём-то и лучше других, уже нет смысла. Думаю, выбрать среднее, служить честно – это однозначно, иначе я не умею, не имею никакого права и не только из-за данной присяги. Я, просто, не могу пакостить кому-то и за что-то, а делая себе неприятно, тем самым наказываю только себя, другие же от этого не страдают – вот, что важно, – говорил вслух, думая, что отвечаю своему внутреннему голосу и меня никто не слышит.

– Ну ты философ! – откровенно удивился мой близкий товарищ.

– Ты лучше скажи, ты со Светой встречался в увольнении? – решив сменить тему, спросил Хуса.

– Сань, ты мог бы прямо спросить, видел ли я твою Иринку. Приезжала в первый выходной, после твоего отъезда. Обиделась, что ничего ей не сказал. Сказала, если захочет с тобой разговаривать, то это будет «крупный разговор».

Я засмеялся от души, впервые за сегодня, уж точно, это была самая приятная новость. Значит я кому-то нужен, это замечательно.

– Чего ты ржёшь? Серьёзно, так и сказала. А Света проговорилась, что ей говорила: «Поехал к своей казачке. Можно подумать, что я хуже. Ну, пусть только приедет – узнает, где раки зимуют…».

Я засмеялся ещё сильнее и не мог остановиться.

– Не веришь? Спросишь у нее, в увольнении… Это же тебя, наверное, и увольнения лишат, да?

– Какое увольнение, Хус? Мне «губа» корячится. А смеюсь я с того, что ты сказал, «там, где раки зимуют», из-за того, что я знаю где, я же Камбала, с Раком дружу. Извини, брат, рассмешил. Пойдём. «Утро вечера мудренее».

После завтрака, уже по традиции, я столкнулся с быстро идущим из своей каюты «кэпом». Его походку можно было отличить среди тысяч, такая она была характерная и не по годам старческая.

Увидев меня, он практически шарахнулся, как от приведения, возможно, что это был его юмор, что горькой пилюлей отзывался у меня в душе. Все его нравоучительные высказывания были всегда «в десятку» и такими, какие никто больше, кроме него не мог никогда сказать, при том не повторяясь.

– Знаешь, кто ты?

– Так точно, товарищ командир. Камбала.

– А, что ты сделал, знаешь?

– Проступок нехороший, товарищ командир.

– Нет, ты не проступок сделал. Ты наср… мне в карманы и ода полные…

Я машинально посмотрел на карманы его кителя, в которые были опущены руки, как будто они у него мерзли и таким образом он хотел их согреть. Командир смотрел на меня немигающим пристальным взглядом, пытаясь, как бы добраться до самого нутра и прощупать его. Я стоял, словно загипнотизированный, как кобра под музыку дудки факира.

– Да, нас..л мне в карманы и ода полные. Смотри!

И при этом, «кэп» резко выдернул руки из карманов, а мне показалось, что сейчас из них вывалится то, о чем он сказал и всё это – моя «работа». От неожиданности я машинально отстранился от командира, пока стена коридора не стала преградой к отступлению. Видимо, на моем лице изобразился испуг или ещё что-то, что заставило «кэпа» толи улыбнуться, толи, что вернее, усмехнуться надо мной. Он заправил носовой платок, наполовину высунувшийся из кармана, и проследовал по коридору дальше.

Я долго не мог прийти в себя, а те, кто стал свидетелем этого урока, в очередной раз проведенного для меня, сдерживали себя, прикрывая даже рот, чтобы не заржать по лошадиному. Сегодня на построении дивизиона все прошло тихо. Видимо, ещё сведения комендатуры, задержались в дежурной части дивизиона и не дошли ещё до комдива.

Как говорят: «Семь смертей не видать, а одной не миновать», так и в моем случае. День прошёл хмуро и даже не от ожидания неминуемого наказания, а от того, что после дома была такая сильная ностальгия, что не передать. Будучи дома, я даже рвался сюда, на службу, а теперь уже пожалел, что так бесцельно практически провёл отпуск. Но, что было, то было, ничего назад не вернуть.

На другое утро, при построении дивизиона всё было, как всегда изначально. Это из тех установленных воинскими положениями ритуал, в котором, практически, ничего не менялось, кроме, может быть того, что в прошлом году был другой комдив, всеми уважаемый и даже любимый, а сейчас тот, кто в большей степени строгостью и мимикой Луи Фюнеса, кроме того, что с него смеялись от этих вот ужимок, которые, конечно, он сам не видел. Даже мичманы и офицеры позволяли себе передразнивать комдива, чего и подумать не могли о прежнем. Это не наговор на человека, это те впечатления и факты, которые чувствовал, видел и знал.

После завершения обязательных традиционных мероприятий приветствия и осмотра личного состава, командир дивизии подозвал своего адъютанта и взял у него лист бумаги. Потом, мельком взглянув на лист, сказал:

– У нас в дивизионе опять ЧП. С такими чудовищными фактами разгильдяйства я не намерен мириться. Мне поставлена командованием Военно-морской базой задача искоренить пороки, пережитки прошлого и упущения предыдущего командования дивизиона и я намерен «калённым железом выжигать всячески в подчинённых мной подразделениях пьянство, дезертирство, разгильдяйство и ненадлежащее отношение военнослужащих к своим должностным обязанностей, нарушению статей Уставов и самого святого, Присяги Родине. Пока я на этом посту этому не бывать никогда.

В конце пламенной речи комдив вошел полностью в образ известного французского актёра и речью и особенно мимикой и жестами. Пауза в несколько секунд показалась вечностью. Учащенно билось сердце и хотелось, чтобы всё быстрее завершилось.

– Старшина 1-й статьи Иващенко, выйти из строя!

Я положил руку на плечо стоявшего в первой шеренге впереди меня матроса. Когда тот сделал шаг вперед и затем вправо, я сделал четыре шага вперёд, остановился и выполнив движение «кругом», остался стоять по стойке «смирно» перед строем.

– Смотрите, все смотрите! Вот такие, как он будут, в случае войны стрелять вам в спины, – сделав паузу, продолжил с ещё большим ударением на эти слова и тыкая в меня пальцем, – в спины, в спины!

Пройдя мимо меня, развернулся, посмотрел в мою сторону и произнёс:

– Приказываю, разжаловать! Исполнить немедленно перед строем. Пусть другие видят, что их ждёт такая же кара за нарушения и совершенные преступления.

Старшина команды мотористов засуетился. Он знал, что нужно было прилюдно, перед строем срезать лычки. Ситуация критическая. Он шепнул что-то молодому мотористу и тот, сорвавшись с места, не побежал, а полетел в казарму. Благо, что она в 50—60 метрах от места, где по принятому распорядку выстраивалась наша команда. Каждая из команд и служб знали свои штатные места.