Высшая мера

– Ирина…

– А меня Валентина Владимировна. Нам еще вместе работать и работать! Не объявлять же каждый раз, что ты осужденная, право слово? Сколько ты уже отбыла здесь?

– Недолго…Три года,– с грустью проговорила Бергман.

– Вот видишь, еще семь лет! – улыбнулась Коноваленко.– Только у тебя есть хотя бы призрачная надежда выйти, а у меня ее похоже нет…– с грустью заключила она.– Так что у нас с инструментами, медикаментами? А то приказано неким Ковригиным осмотреть этап…

– Все там!– затараторила Ирина, провожая Коноваленко внутрь медпункта.– Ковригин – наш замполит. Молодой, а противный, скажу я вам, человек. Сам неопытный, им сержанты, как хотят крутят, но из политически правильных и благонадежных…Ой…– умолкла он, поняв, что ляпнула что-то не то.

– Говори, я сама с мужем из неблагонадежных…– со вздохом проговорила Валя, осматривая убогую обстановку медпункта, минимум лекарств и мебели. Одела халат, в который можно было три раза укрыться. Рассмеялась.

– Этап это надолго! – со знанием дела сообщила Ирина, собирая в небольшой потертый саквояж фонедоскоп, трубку и пару градусников.– Смотря еще сколько зэков прибыло. Бывало до ночи карточки их оформляешь…

Валя подумала, что это именно то, что ей сейчас надо. Загрузить себя работой по самую макушку, чтобы не думать, не мечтать и не видеться с мужем. Можно даже тут себе постелить…Прикинула она, глядя на узкую кушетку, сбитую из плохо оструганных досок. Главное матрац потеплее найти.

– Ты мне поможешь с оформлением!– то ли приказала, то ли попросила Валентина.– Я еще не в курсе всего…

– С удовольствием, Валентина Владимировна!– радостно подтвердила Бергман.– Я для этого здесь и нахожусь, чтобы помогать вам! У нас еще есть санитарка – Маруська из пятого отряда, но сегодня попросилась отлежаться. Температурит!

– Ну-ну…– кивнула Валентина, направляясь к двери.

– Завтра будет, как штык, уверяю вас, Валентина Владимировна!– преувеличенно подобострастно пообещала Ирина.

– Губы вытри…– проходя мимо, проговорила будто бы невзначай Коноваленко.– Помада размазалась.

Бергман густо покраснела и рукавом мазнула по щекам. Валя молча взяла у нее из рук саквояж и кивнул на умывальник.

– Я подожду на крыльце. Черт его знает, где у вас тут карантин находится.

ГЛАВА 12

Все вокруг, все в лагере было для меня в новинку. Даже то, что заключенным самим приходилось закапывать трупы своих сокамерников, повергло меня в настоящий, не сказать шок, но придало определенной жути этому месту, куда я попал.

Жизнь по ту сторону решетки оказалась на поверку точной копией происходящего за ней. Тут властвовала строгая иерархия, делящая людей на четыре примерно одинаковых по своей численности сорта. Первый – это местная элита, некое подобие ЦК партии, роль которой исполняли воры в законе и близкие к ним фартовые. Вторые – это люди попроще, сидевшие первый, в крайнем случае второй раз, выбравшие для себя нейтральную манеру поведения, простые работяги с завода, крестьяне от сохи, не имевшие желания делить людей на элитных и низшего сорта, те которые пахали на исправительных работах с утра до ночи, делая выработку не только за себя, но и за того парня, который ходил здесь в так называемом «отрицалове». Третий сорт людей – это те, кому не посчастливилось заработать хоть толику авторитета в лагере, попавшие сюда по статьям презираемым в уголовном мире, будь то изнасилование, педофилия и прочие извращения. Таких сразу загоняли «под шконку». Они были некой прокаженной кастой, к которой нельзя было притрагиваться, разговаривать, принимать от них что-либо и всячески унижаемые. Таких было немного, но в каждом бараке, в каждом ШИЗО присутствовал такой, тоскливо смотрящий на остальную часть камеры из-за свеого уголка подле параши – ведра, которое выполняло в камере роль сортира. И четвертая часть обитателей хмурых бараков Темниковского лагеря ГУЛАГА – это работники сего учерждения, ставшие по воли своей профессии заложниками этой территории, огороженной колючей сеткой на нескольких гектарах бесплодной, неурожайной и неприветливой земли. Многие хотели вырваться отсюда, строили карьеру, планы, считали, что это всего лишь ступенька для чего-то большого, но по факту среди этих сосен и многовековых дубов, в тишине саранских болот пропадали, как и сотни тысяч своих подопечных, имея разницу лишь в том, что в огромном глубоком рву, наполовину заполненном талой водой, их тела не закапывали, устанавливая над каждой могилой деревянный крест с латунной табличкой, кое-как выгравированной в местной мастерской.

Обо всем об этом мне по пути в ШИЗО рассказал Качинский, которому за долгое время следствия по его делу, пришлось побывать в лагерях разного значения и формации. Арест его то отменяли, принося извинения, то снова начинали бесконечные допросы, от которых Лев Данилович устал и согласился написать чистосердечное признание.

– В какой-то момент, Саш, я решил, что так будет проще. Пусть срок идет хоть…Десять лет не так много, но и не так мало, чтобы оттягивать неизбежное. Может быть ты удивишься, но я все еще храню в душе надежду, увидеть свободное небо.

Он поднял вверх голову, на секунду остановившись, жмурясь от мокрых серо-грязных снежинок, падающих с неба плотным дождем, и лицо его озарилось блаженной, почти счастливой улыбкой. Будто свободное небо уже висело надо головой.

– Чего замерли, как бараны, значит!– рявкнул позади сержант Головко. Мы шли в третьей шеренге, позади на нас наскочили, создалась толкучка.– Давай шевелились!

Сержант схватил Качинского за рукав телогрейки и грубо потянул вперед. Строй сломался. Конвоир зычно матерился, пытаясь навести порядок.

– Шевелись, голь перекатная!

Расстерянные, испуганные люди кое-как собрали себя в нечто подобие строя. За всем этим Кислый наблюдал с нескрываемым удовольствием и презрением, находясь чуть в стороне от всех.

– Чего стоишь лыбишься, значит?– заметил его Головко, заталкивая каждого на место.– Ну-ка бегом в строй! Или в ШИЗО захотел?

– ШИЗО нам дом родной, гражданин начальник!– лениво сплюнул на снег Кислов, занимая место со своими корешами в конце колонны.– Ты своими бубенцами на свою Матрену дома звенеть будешь, а здесь уважаемые арестанты идут.

– Я тебе сейчас покажу арестанта знатного, сука!– рявкнул Головко, замахиваясь автоматом на вора в законе. Тот ловко ушел в сторону, пропустив удар совсем рядом с головой, что еще больше взбесило Головко. – Ты чего борзеешь, вошь лагерная? Ты на кого бочку катишь?

Кислый ощерился, приготовившись драться. Присел на полусогнутых, готовый к нападению. По его мягким, почти кошачьим движениям, было легко понять, что шансов у Головко никаких. Правая рука вора иногда склонялась чуть ниже, поглаживая голенище кирзового сапога, готовая мгновенно вырвать находившуюся там финку.

– Только подойди, сука мусорская!– прошептал зло вор, не сводя глаз с сержанта, опешившего и не ждавшего такой реакции от зэка, привыкший к тому, что они в основном покорны и бесправны.

– Ты это брось, Кислов, значит!– не очень уверенно уже сказал Головко.– Тебе с зоны не соскочить! Только срок себе новый, значит, наживешь…

– А мне места понравились, хочу тут лишний трояк покорячиться, начальник…– Кислый дернулся в сторону, сделав обманное движение, заставив отшатнуться в стороны и сержанта, и зрителей.

– Если сейчас нападет,– прошептал мне на ухо с горечью Качинский,– всем в ШИЗО париться минимум месяце…

– Зачем он это?– нахмурился я. Даже дураку было понятно, что из лагеря. Напав на конвоира не сбежать…Кругом вышки с пулеметами, охрана на КПП.

– Самоутверждается так…– вздохнул Лев Данилович.– Мы, Саша, попали в такое общество, где каждый пытается сразу показать то, на что он способен, чтобы авторитет свой поддержать. А мы страдай…

– Трояком не отделаешься, Кислов!– покачал головой Головко, с перепуга перестав твердить через слово «значит».– Вышка без суда и следствия…

– А мы рискнем…– я уловил его резкое движение в сторону, краем глаза. Оно не оставляло шансов сержанту-увальню почти никаких шансов. Мгновенное, воздушное перемещение Кислого влево от противника, должно было принести за собой смертельный удар, если бы я в последний момент не выставил вперед ногу и сломал стройное, как росчерк пера движение вора. Тот вспоткнулся, потерял темп и тут же получил оглушительную зуботычину от Головко.

– Вот и все…– вздохнул сержант гневно пнув вора под ребра. – Делов-то…

Он, конечно, видел, как я подставил Кислову подножку. Бросил на меня короткий взгляд, в котором легко читалось спасибо. Подошел к обездвиженному вору, поймавшему могучий удар справа мужицкого кулака.

– С-сука…– процедил он. – В карцере сгною, тварь…

Оставшиеся в стороне от ссоры зэки переглядваались между собой, мысленно просчитывая чем это всем им грозит. Тут уж каждый за себя, своя рубашка ближе к телу, никакого чувства плеча и товарищества, только грубый расчет и шкурные интересы.

Прихлебатели Кислого наблюдали за всем со стороны. Я поймал на себе гневный взгляд одного из них, но сделал вид, что не заметил его. Мало мне проблем с Кисловым, теперь еще и с этими.

– Чего замерли, бараны?– будто бы очнулся Головко, хмуря косматые брови.– Кому сказано, шагом марш в карантинный барак! И без того на месте топчемся целый день.

Вокруг, действительно, начинало смеркаться. Длинные вытянутые тени многовековых сосен вытянулись вокруг лагеря в плотный забор. На сером небе засветилась луна, все еще бледная, но уже достаточно хорошо различимая. Подморозило. Промокшие ноги мгновенно почувствовали перемену погоды. Набрякшие от талого снега кирзачи стали колом, будто выструганные из дерева. Я переступил с ноги на ногу, пытаясь вернуть ногам былую чувствительность.

– Шевелись, значит!

Подгонять этап больше не требовалось. Даже самые уставшие спешили спрятаться от промозглого сырого ветра куда-то в помещение. Строй двинулся внутрь территории лагеря, оставив бесчувственное тело Кислова на покрывшимся коркой снегу. Поймав мой взгляд, Головко добродушно пояснил:

– Подберут солдатики, не переживай, не замерзнет! Такую сволочь так просто не изничтожить, значит! За нападение на сотрудника ему ШИЗО положено на месяцок. Посидит в четырех стенах, одумается, значит…

Я кивнул, догоняя вырвавшегося далеко вперед Качинского, по одному виду которого можно легко определить, что моих действий он не одобряет и против заигрывания с администрацией лагеря.

– Я понимаю, Александр,– произнес он тихо, как только я его догнал и занял место по правую руку в неровном строю от него, – что в ваших действиях в отношении Кислова говорил офицер НКВД…

– Бывший…– поправил его я, нахмурившись.