Высшая мера

– Воры они на то и воры! Жулье, значит! Им палец в рот не клади, значит, по локоть откусят! Через пару дней, даже те кто и выходил из этой компании на работу, и те бросили, вроде бы как забастовку, значит, устроили. Начальник к нему, мол, что же ты гад делаешь-то, договор дороже денег! А он ему в ответ, вот УДО мне оформи и дружкам моим, там и побалакаем. Начальнику, значит, деваться некуда, он все и оформил, а про то, в главному управлении прознали, вроде стукачка у нас завелось, ну и начальника нашего сгоряча в расход пустили, значит. Упокой Христос, его душу грешную! Пресквернейший был мужик, доложу я вам…А заместо него, вас, значит, прислали…А пока вы не прибыли наш политрук обязанности исполняет. Парень молодой, горячий Ковригин фамилия. Он этап принимать поехал. Сегодня ночью прибыть должон!

– Этап?– нахмурился Коноваленко.

– Вроде как пополнения зэковского,– охотно пояснил Головко, закуривая самосада из холщового кисета. Лошади поводья он отпустил. Она брела сама по себе, отдыхая. Андрей заметил, что сержант кобылу любил, берег ее, давая отдохнуть через определенные версты,– но вы особо не переживайте. Их мало прибудет, человек десять, не боле…У нас и без них все бараки переполнены. Лейтенант сделает и оформит все в лучшем виде.

– Ясно…– проговорил Андрей. Со времен Харькова он научился подозревать в людях самое плохое. Хитрый и пронырливый карьерист Секретарь Власенко объяснил ему на живом примере, что доверять никому кроме себя никому нельзя. И если в составе лагеря есть «крот» или сексот, то лучше его будет определить и вычислить сразу. Обо все об этом он ни словом не обмолвился Головко, молча стал наблюдать за пролетающей мимо природой. Хвойные леса сменялись лиственными, засыпанные пушистым свежим снегом, они казались чуть ли не нарисованными, будто на картинке из сказки Морозко. Густые еловые лапы, увенчанные ледяными шапками, стояли ровными рядами вдоль проселочной дороги, по которой они ехали величаво и солидно. По правой от них стороне бежала вдаль двумя нитками рельс железнодорожная ветка. Судя по снежному насту, образовавшемуся поверх головок рельс, поезда здесь были редкостью и ходили нерегулярно. Левее, утопая в лучах холодного зимнего солнца, играющего бликами в разлившейся речке, в засушливое лето, судя по всему, пересыхающей до размеров ручейка, тек один из притоков Яваса. Сильное течение несло в себе обломки веток, куски бревен и прочий хлам, собравшийся с берегов. Зрелище было удивительное и завораживающее. Шумный поток гудел, ревел и рвался из берегов, ломая с хрустом камыш по пойме. Андрей попросил остановиться.

– Я думал такое бывает только весной!– кивнул он в сторону реки.

– Не зря мокши говорят, что второе название Яваса «беспокойный». Еще день два и встанет лед, скует это все намертво до самого апреля, а сейчас он на последнем издыхании у нас…– объяснил Головко. Самокрутка дотлела, обожгла сержанту губы.– Надо ехать, товарищ капитан, значит…Иначе до ночи не управимся, а ночевать в лесу дело малоприятное, особливо, значит, с барышней.

– Поехали, действительно!– кивнул Андрей, усаживаясь обратно не телегу.– Чего это я, правда? Нигде раньше такой природы не видел.

– То ли еще будет!

– Это точно! А вот скажи мне, сержант, ты упомянул слов «мокши»…Это кто ж такие будут?

– Местные, мордва! Их по ихнему мокши зовут. Они нам иногда еду продают, что охотой зарабатывают.

– А что с питанием перебои?– встревожился Андрей.

Головко снова промолчал, мол, сами увидите, чего языком зря трепать. Или же не понимает, что организму на одной тушенке, да стылой гнилой картошке не протянуть долгую саранскую зиму? Ничего он ему не сказал, лишь прицокнул на кобылу громче обычного, погнав ее чуть быстрее. Под это мирное укачивание, вернувшее Валю в детство, женщина уснула, чувствуя себя в полной безопасности, впервые за последние полгода.

Неизвестно сколько они добирались до лагеря. Она открыла глаза, когда вокруг уже серело, а на лесную дорогу, по которой трусила легкой рысью лошадка, спускались сумерки. Верхушки елей окутал густой туман, спускаясь все ниже и ниже, клубясь по яркам и оврагам теплой белой ватой. Валя проснулаьс оттого, что ноги ощутимо стали подмерзать. Поднялся северный пронизывающий ветер, ледяным колким огнем обжигающим лицо.

Головко молчал, кажется, дремая на козлах, а муж о чем-то сосредоточенно думал. Что творилось в его голове, было одному Богу известно, но у Валентины, за столько лет изучившей мужа, появилось стойкое ощущение, что ничего хорошего злая полуулыбка ни ей, ни работникам лагеря не предвещает.

– Еще долго?– неожиданно спросил он, недовольно кривя губы.

– Так, значит, уже почти приехали, товарищ капитан!– встрепенулся Головко, поправляя съехавшую на глаза шапку-ушанку, бывшую ему на несколько размеров больше положенного.

Уставшая, но почуявшая дом, лошадь напрягла последние силы и вынесла их на небольшую сопку, хрипя и закусывая удила. Перед глазами Вали предстал огромный поселок, построенный в форме правильного квадрата, огороженного по всему периметру тремя рядами колючей проволоки. Там, куда вела, извиваясь по склону сопки дорога, располагались широкие ворота, возле которых примостилась серенькая невзрачная будочка. Возле будки, перетоптываясь с ноги на ноги, бродил замерший, с поднятым воротником потрепанной шинельки красноармеец в буденовке с синей пятиугольной звездой. На плече у него висела винтовка Мосина, бьющая его при каждом шаге по бедру. Он довольно резво наворачивал круги вокруг будки, дуя на окоченевшие от холодного пронизывающего ветра пальцы, изредка приплясывая, чтобы согреться. Над воротами был растянут транспорант из красной кумачовой ткани. На нем широкими белыми буквами было начертано, что труд облагораживает человека и призыв к исправлению. Транспорант был старый, кое-где потрепанный. Один край его был слегка надорван и тревожно хлопал на ветру.

Далее стройными правильными рядами тянулись грубо сколоченные бараки. Они были четко разделены на некое подобие улиц. На каждой такой улице располагалось друг за другом до десяти строений, вряд ли пригодных для проживания людей. В самом дальнем углу периметра виднелся длинный широкий ров на всю длину лагеря. Его Валентина бы ни за что из той точки, где они приостановились, никогда бы не заметила, если бы рядом с ним на белом снегу не выделялся вал рыжей глины. За стройными рядами бараков стояло двухэтажной здание, сложенное из толстых массивных бревен, с настоящими окнами и шиферной крышшей, что было настоящей редкостью для этих мест, слева от него, еще одно, чуть поменьше и поскромнее, но все же то же солидное. Из высоких каменных труб в этих двух зданиях вился в небо тонкий серый дымок, который уже трудно было различить в сгущающихся сумерках и спускающимся тумане. По всему периметру, в пределах трех рядов колючей проволоки, на каждой улице отдельно в начале и конце, а так же по углам установлены были вышки. На каждой вышке сидело по пулеметчику, зорко всматривающемуся в каждое движение на улицах лагеря. Хотя лагерь был, на первый взгляд, пуст и покинут. Лишь в самом последнем из бараков звенело что-то и беспрестанно работало.

– Вот, значит, и есть наш Темниковский лагерь, сокращенно ТемЛаг!– гордо улыбнулся Головко, понукая кобылу к движению. Их качнуло в телеге, а Валентина вообще опрокинулась на спину. Дорогое пальто помялось, на него налипла целая куча соломинок. Она недоволльно отряхнулась, вспомнив, что совсем недавно встречали их по-другому, на красивой машине, а не на телеге, молодой офицер, а не старый сержант-сверхсрочник, глуховатый и повторяющий через слов «значит». При мысле о Сашке, ее сердце тревожно забилось, но она сумела совладать с собой, сделав каменное лицо. Не дай Бог, заметил бы ее воодушевление Андрей, не миновать большого скандала.

– Посторонись!– раздалось позади них бравурное и молодцеватое. Топот сотни пар сапог заставил заморенную кобылу шарахнуться в сторону, принимая правее. Валя обернулась, ища глазами источник крика.

По той же самой дороге, по которой они приехали в лагерь, маршировала огромная толпа мужчин самого ужасного вида. Многие из зэков еле передвигались. Этих немногих бедолаг старались поддерживать за руки соседи, шагающие рядом. Оборванные, грязные, немытые, ошалевшие от вшей и непосильной работы люди двигались в их сторону странной комковатой массой, мало напоминающей строй. Рядом с ними справа и слева двигались человек десять молодых конвоиров, каждый из которых был вооружен автоматом ППШ, а с двумя из вертухаев трусили, поджав уши две немецкие овчарки, зорко поглядывающие за строем, подгоняющие толпу громким и звонким лаем, оглушительным эхом разносящимся по дороге.

– Ну-ка стоять!– проревел сержант в длинной шинеле, с покрытым легким инеем воротником. Зэки шарахнулись в сторону, испуганные громким криком, подчиняясь абсолютному выработанному инстинкту страха опасности. Овчарки бросились вперед, срываясь на лай, натягивая поводки. – Стоять, твари!– прокричал конвойный, останавливая толпу, ломящуюся без разбору кто в лес, кто по дрова. Валентина вдруг увидела небритые впалые щеки, серые, будто посыпанные пеплом грустные глаза, напряженные, словно ждущие чего-то плохого лица. В них осталось мало чего человеческого, сломленные, задушенные режимом, они жили каким-то нечеловеческим напряжением воли, сами не понимая зачем, для чего, почему…

– Товарищ начальник лагеря, бригада седьмого отряда возвращается с места вырубки по лесозаготовкам в полном составе. Больных и отсутствующих нет! Докладывал старший сержант Серков,– доклад Андрей принимал уже стоя.

– Больных нет?– уточнил Коноваленко, стараясь не замечать полуживых людей покачивающихся в руках товарищей.

– Никак нет!

– А эти?

– Симулянты!– вытянулся в струнку Серко.– Завтра же будут наказаны тремя сутками карцера!

– Ну-ну…– нахмурился Андрей.– Можете продолжать движение!

– Становись! Смирно, граждане заключенные!– проорал Серко.– За мной шагом марш!

Бригада кое-как восстановила относительный порядок. Последовала за сержантом, проходя мимо Валентины, так и сидевшей с открытым ртом на телеге. Настолько поразительным, ужасающим было состояние зэков, что их движение напоминало движением живых мертвецов из книги ужасов. Пустые глаза, обтянутые синюшной кожей черепа, бесконечной веренницей тянущиеся друг за другом.

Когда колонна скрылась в воротах, Андрей дал командовать двигаться дальше. Насколько Валентина знала мужа, такая картина его, несомненно, озадачила.

– Поторопись,– приказал он коротко Головко, настороженно наблюдающему за его реакцией на первую встречу с контингентом.

– Будет сделано!

На КПП их проверили, доложили по форме, все так же сопровождая неизвестно чего ждущим взглядом. Это раздражало и пугало.

– Что я тут делать буду…– вырвалось у Вали, когда они проскочили через весь лагерь, осмотрев «главный прашпект», как сообщил им радостно Головко. Картина вокруг была грустной и безрадостнойж. Вырвалось случайно, но Андрей ее прекрасно расслышал. Повернулся к ней вполоборота, сверля острым колючим злым взглядом.

– Тоже чему ты училась так долго в институте…Людей лечить!

– Но…– попыталась возразить она, внутренне сжимаясь от предчувствия чего-то нехорошего.

– Что но? Тут есть вакансия главврача. Образование тебе позволяет им быть, а то, что это зэки, и тебе придется ходить к ним в бараке одной, рисковать жизнью, общаясь с ними, рисковать здоровьем, так не этого ли ты хотела, когда трахалась со своим…Клименко? Я хоть не верующий, но уверен, что каждому воздается по заслугам его. Так, Головко?

Сержант, будучи сверхсрочником, а значит человеком опытным, сделал вид , что не расслышал вопроса. А Валентина не стала спорить, боясь очередного всплекса гнева супруга и его последствий.

ГЛАВА 9

Рано утром я проснулся от встревоженного голоса отца Григория. Потом раздался шум, команда просыпаться.

– Встать, твари!– прикрикнул сержант, бросаясь к нашей решетке, перегораживающей вагон.

– Господи помилуй, душу усопшего раба Божьего!– тараторил батюшка истово крестясь. Рядом грустно вздохнул Качинский. Пришлось вставать. Открыл глаза, вставая на ноги. Рядом с нарами воров лежал труп молодого паренька, за которого вчера мне пришлось вступиться. Мальчишка лежал в луже собственной крови, глаза открыты, смотреть грустным обреченным взглядом куда-то в потолок, будто видят там что-то, что недоступно нам, все еще живым.

– Боже мой…Совсем молодой парень…Как же так…грех-то какой!– качал головой отец Григорий, плаксиво, по-бабьи всхлипывая.

– Красиво ушел…– заключил Кислый, который тоже проснулся, и теперь сидел на нарах, поджав ноги по-турецки. Рядом его «шестерки» напряженно зыркали по сторонам, готовые в момент любой опасности защитить своего главаря.

– Откуда у него лезвие?– кивнул Качинский на открытую ладонь паренька. На ней валялся обломок лезвия от безопасной бритвы, которой мальчишка располосовал себе вены.

– Прошляпил досмотр!– заключил Кислый.

Я подошел поближе, рассматривая парня. Никаких следов борьбы, синяков. Ушибов и ссадин – абсолютно умиротворенное лицо, как будто он был даже счастлив закончить свой путь так.

– Кто-нибудь что-то слышал ночью?– спросил я, осматривая сокамерников.

– Ты свои замашки ментовские брось! Чай, не в кабинете у себя на Лубянке допросы тут устраивать!– буркнул Кислый, сверля меня упрямым мстительным взглядом. Федор со своими работягами отвернулся, а отец Григорий с Качинским пожали плечами.