Высшая мера

– Не зря, Господь учит, возлюби ближнего своего, как самого себя!– вступил в разговор батюшка, дотоле молчавший.

– Жаль только многие этого не понимают!– вздохнул Качинский, пытаясь согреть дыханием замерзающие пальцы. Подумать только, в шаге от нас работала на всю свою мощь буржуйка, трещали дрова, а здесь было ужасно холодно. Печки не хватало объема, чтобы отопить все пространство теплушки, и грелись от нее лишь те, кто был ближе всего, то есть конвой.

– Поймут! Поймут!– горячо заверил странного мужчину с ожогом батюшка.– И все заповеди Его вспомнят! И не убий! И не укради!

– Только будет это очень нескоро....– усмехнулся грустно Качинский.– Наш народ – народ крайностей. Бросает нас всю историю, как щепку от одного берега к другому…Нет культуры европейской, Петр Великий силой заставил догнать и перегнать немытую Европу, в болотах под Петроградом сгноив одиннадцать миллионов, нет порядка во власти, будьте любезны получить революцию. Нет в вас веры, вот вам атеизм! Надо провести индустриализацию, построить заводы, вот вам за пять лет новый промышленный гигант, а человек? Человек не интересен, всего лишь расходный материал, таких много по России-матушке, помрут эти, найдем других. И пока не наступит такой момент, когда будет нужна новая национальная идея, объединяющая миллионы наших соотечественников, не будет веры в этой стране… Ибо, не нужна сейчас вера людям в Бога. В заводы, машины, оружие нужна, а в Бога нет…

Видимо, спор был давний. Батюшка недовольно нахмурился. И замолчал, раздумывая над словами Качинского. Наступила тишина, которой я решил воспользоваться, чтобы познакомиться с новыми попутчиками.

– Мы так и не познакомились с моими спасителями…– повернулся я к мужчине с ожогом, нарушив тягостное молчание.

– Это уж проще простого,– горько усмехнулся попутчик,– Лев Данилович Качинский бывший поручик лейб гвардии кавалерийского полка, дворянин в прошлом, в прошлом полковник Красной армии, главный инспектор кавалерии в Западном военном округе, ныне зэка. Осужден на десять лет лагерей за пропаганду империализма в рядах РККА,– он снова улыбнулся и в глазах мелькнула плохо скрываемая грусть,– а дело-то и выеденного яйца не стоило…Всего-то решил объяснить высоколобым представителям Генштаба, что переделать трактора в танки невозможно!

Я промолчал. По долгу своей службы я много встречал вот таких вот бывших «белых» офицеров, перешедших после революции семнадцатого в стан Красной армии. Многие из них были действительно вредителями и имели цель разрушить армию молодого социалистического государства изнутри. И лишь часть из них попадала в лагеря случайно, угодив под каток беспощадной машины под именем советское правосудие.

– Бывший лейтенант НКВД Клименко Александр Сергеевич. Осужден по навету и глупости, в результатах интриг начальства…

– Все мы тут молодой человек по глупости,– вздохнул горестно батюшка, а вот в глазах Качинского я прочел плохо скрытую настороженность.

– Это отец Григорий!– кивнул на священника поручик. Доброжелательность из его голоса и интонации сочувствия улетучились. Сейчас он смотрел на меня волком, будто это именно я оставил ему огромный ожог на щеке.

– А я организовал в своем приходе террористическую ячейку, целью которого была свержение социализма и восстановление монархии, а так же возвращение всех привелегий церкви,– даже радостно сообщил батюшка,– мы все тут чьи-то агенты, террористы и революционеры…А вы знаете, молодой человек, в моем приходе самой молодой прихожанке было всего шестьдесят лет! Вот она-то и должна была выйти на улицу, чтобы спровоцировать протест народных масс! Графиня Остроухова…Добрейшей души человек! Жаль её…Погибла при допросе, сердце не выдержало!– священник вздохнул и перекрестился.– пусть земля ей будет пухом!

Мне почему-то стало стыдно. Нет…Я попрежнему верил, что революции в белых перчатках не делают, что для того, чтобы построить что-то новое, надо для начала сломать старое, но так близко, так глубоко я еще не сталкивался с жизнью этих людей. Сейчас, сидя с ними в одной теплушке, по одну сторону лагерной решетки, мне они уже не казались такими отъявленными негодяями и предателями, какими виделись из уютного кабинета Харьковского НКВД.

– А эти?– я кивнул в сторону кучковавшихся работяг, обращаясь в основном к отцу Григорию, потому как Качинский демонстративно повернулся ко мне спиной и даже засопел, делая вид, что спит.– Эти тоже враги народа?

– Эти сами по себе, как и воры!– пояснил доброжелательно священник.– Сказали, что посадили их за мешок пшенницы, во что мне, если быть честным, искренне верится. Откуда-то из тамбовской губернии они, из одного колхоза. В этом году неурожай случился, дети пухнут с голода, а дать им нечего, вот мужики и решили украсть общественное, мол, пшенницы много, и не доглядят толком....

– Доглядели…– угрюмо проговорил я.

– А то!– усмехнулся отец Григорий.– Старшему среди них, бригадиру, значит, десятку впаяли за расхищение народного имущества, остальным по пятерке. Вот того усатого Федором зовут. Он у них за главного. Вот такая у нас нынче власть, товарищ Клименко…

Необычное обращение «товарищ», от которого за время долгого мытарства по тюрьмам я отвык, неожиданно резко резануло по уху. Я поморщился и поправил священника:

– Саша…Саша меня зовут!

– Александр – защитник значит!– перевел с греческого батюшка.– Сильное имя! Давай спать уж, Саша…– вздохнул он.– Неизвестно, что ждет нас завтра. Говорят в лагерь мы едем, где эти…– незаметно отец Григорий кивнул на нары, где слышались смешки и шлепки карт. – Правят бал…

С этими словами он повернулся на бок, подложив под голову острый худой локоть. Обвисшая ряса его не грела, как он не пытался завернуться в нее поплотнее.

– Спокойной ночи!– пожелал он мне и Качинскому вполголоса, закрывая глаза.

– Спокойной!– буркнул в ответ поручик, недовольно засопев.

Жизнь мне подкидывала очередной непростой экзамен, помещая меня в те условия, где заветная фраза «лейтенант НКВД» не имела уже никакого значения, а главными были лишь твои личностные качества, да человеческое, что еще сохранялось в душе, спрятавшись в ее самом дальнем уголке. Как говорил классик, впервые в истории встретилась Россия , которая сажала, и Россия, которая сидела…И это не предвещало мне легкой и беззаботной жизни в лагере. Вздохнув я попытался уснуть, борясь с очередным приступом головокружения и тошноты после удара сержанта.

Сон не шел. Я крутился, вертелся на месте, пытаясь хотя бы подремать, но жесткие доски пола, то впивались мне всеми своими швами в мои ребра, то из щелей дуло так, что мороз пробегал по коже, заставляя подрагивать и кутаться в ничего не согревающую телогрейку.

Что теперь с Валей? Увидимся мы когда-либо с ней? Как поступил с женой Коноваленко? Жива ли она? Все ли у нее нормально? Как мать? Все эти вопросы, на которых и ответов-то не было, роились в моей голове, мешая уснуть. Вкупе с долгим, почти постоянным напряжением всех сил моего организма, это давало жуткий эффект. Голова была чугунная, глаза, словно засыпали песком, потому я был даже рад, когда еще не рассвело, а сержант уже подошел к решетке нашей импровизированной камеры, позвякивая алюминевыми мисками.

– Кушать подано, животные!– весело проговорил Ковригин, наблюдая со своего места за раздачей пищи.

Камера зашевелилась. Мои горе-попутчики засуетились, каждый хотел успеть раньше остальных к небольшому окошку, оставленному специально для того, чтобы туда проходила металлическая миска и руки арестанта. Первым рванул за едой цыганенок. Он, как будто и не спал, а только и ждал команды, когда принесут кормежку. Следом потянулись работяги, отец Григорий. Степенно двинулся к раздаточному окну Качинский, и лишь воры не тронулись с места, наблюдая с легкой насмешкой за выстроившейся очередью.

Кислый потер голую грудь и тихо приказал пареньку устроившемуся под нарами:

– Метнись за хавкой!– мальчишка вздрогнул, но медленно двинулся в нашу сторону.

– Что сегодня у нас в меню, гражданин начальник? Чем честных бродяг попотчеваете?– уточнил он, скрестив руки на груди, так и не сдвинувшись с нар.

– А не все ли равно, Кислый? – огрызнулся сержант, разкладывая по мисками замороженные рыбьи хвосты.– Я хоть помои налью, все равно жрать будете, чтобы с голоду не сдохнуть!

– Помои сам жри!– буркнул вор, усаживаясь на нарах по-турецки скрестив ноги.

– Ты мне еще поговори!– многозначительно пообещал сержант.

– А ну, мужичье, дай дорогу фартовым!– прикрикнул Кислый с нар на живую очередь, выстроившуюся за едой.

Парень, которого послали за мисками с рыбьими хвостами, нерешительно двинулся в обход всех к раздаточному окну, вжимая голову в плечи, словно в каждый момент ожидая удара или оплеухи.

– Ты нам порцию пожирнее выбери, гражданин начальник!– попросил Кислый.– Воровской элите положено питаться вкусно!

Сидевшие рядом с ним на нарах зэки рассмеялись, поддержав своего предводителя.

– Ох, приедем мы в лагерь, Кислый…– покачал головой сержант, подавая четыре миски в окошко.– Договоришься ты у меня!

– Послушайте!– возмутился отец Григорий.– Мы же все стоим здесь за едой! Что за…

– Заткни хлебало, отче!– рявкнул тот, который был с синяком под глазом.

– Молчите…– тихо прошептал Качинский отцу Григорию.– Не лезьте на рожон!

Я промолчал, так как еще не совсем разобрался во взаимоотношениях царящих в этом коллективе. Дождался своей порции, которая представляла собой обрубок рыбьего хвоста, засоленного до невозможности, а потом еще и замороженного до состоянии ледышки. Уселся в углу неподалеку от Качинского и батюшки, наблюдая за сокамерниками краем глаза.

Рыба была безвкусной, ее изначальную породу определить было практически невозможно. Жесткое мясо с трудом отделялось от кости и оставляло после каждого укуса на губах солоноватый привкус. Содрав шкуру, я увидел замороженных белых скользких червей, уютно устроившихся в желудке у водоплавающей. Чуть не вырвал, с трудом сдерживая позыв рвоты. Брезгливо отодвинул миску в сторону, наблюдая за тем, как Качинский с отцом Григорием поглощает неаппетитный завтрак прямо с костями, почти не жуя.

– Это вы зря, молодой человек,– заметил батюшка, увидев, что я не ем,– еда – это такая вещь, что брезговать ею ни в коем случае нельзя! Ибо неизвестно когда в следующий раз придется поесть! Правда, Лев Данилыч!

Бывший поручик брезгливо и мучительно морщился, но жевал твердое, как подметка рыбье мясо. Услышав вопрос, кивнул, пряча от меня глаза. После того, как он узнал, что я бывший офицер НКВД его отношение ко мне резко поменялось. Он стал молчалив, угрюм и неприятен.

– Вон, смотрите, как наша воровская элита уплетает этот деликатес! За обе щеки, я бы сказал!– кивнул священник в сторону Кислого со товарищами, которые расположились на нарах полукругом и поглощали завтрак. Парень, который принес обед, попрежнему был возле нар, с жадностью и болью, стоявшими в глазах, он наблюдал, как зэки поедают свою и его часть.

– А…

– Ему, увы, достанутся только объекты,– поймав мой вопросительный взгляд, пояснил батюшка,– видите ли, молодой человек, лагерный мир – это мир кастового неравенства и строгой иерархии Кто-то, как мы, пока болтается в проруби, не приставая ни к одному берегу, кто-то, как Федор со своими работягами – мужики. Они честно отбвают свой срок, работают, как положено, дают дневную норму выработки, кто-то, как Кислый со своими дружками находится на вершине этой социальной пирамиды. Им положено все, что не положено простым сидельцам. Они вроде бы как Политбюро, простит меня наш вождь и учитель товарищ Сталин,– отец Григорий широко перекрестился и осмотрелся по сторонам, не слышит ли его крамольных речей еще кто-то кроме меня,– а есть те, кто внизу пирамиды…Как вот этот парень…– он кивнул на беднягу, облизывающемуся внизу на еду, как кот на сметану.– Им до конца срока предназначено питаться объектами с барского стола и обеспечивать быт таких, как Кислый. Их называют «шестерками».

– Я смотрю, отец Григорий, вы неплохо разобрались в этой иерархии…– заметил я.