неловкость и конфуз тоже могут быть беспредельными. Держась за настоящую опору, Роман стоит,
огорчённо покачивая головой; от неловкости, кажется, покраснела и спина. Хорош, однако, он был
со своим независимым видом! Девушка же от смеха едва не складывается вдвое. Но как она
смеётся! Смех девушки проникает в душу и отдаётся в ней так, будто, где-то в глубине её, он уже
хранится. Роман ещё раз смотрит на незнакомку и снова понимает странное: она незнакома, но он
её знает… Да тут впору ещё раз улететь… Хочется даже протрясти свою сонную, чумную голову,
чтобы освободиться от этой раздвоенности и чертовщины.
Но вот уже и остановка. На выходе девушка мешкает с неудобной ношей, которая длиннее
двери. Роман, взявшись помочь, теперь уже и вовсе забирает трубку.
– Вы извините меня за мой дурацкий смех, – говорит она на остановке, – но это же правда
смешно.
– Вам куда? Туда или сюда? – специально не реагируя на её извинение, спрашивает он,
показывая в разные стороны.
– Туда, – кивает она в другую сторону от общежития.
– Нам по дороге, я провожу.
– Проводите, – соглашается она, – честно сказать, боюсь ходить одна. Задержалась у подруги.
Болтаюсь с этой трубкой по всему городу, как ненормальная.
– А зачем она вам?
– Чтобы папу моего спасти.
– Трубкой?!
– Ну да. От мамы спасти. Он у нас инженер, изобретатель. Ему в голову пришла какая-то идея,
а он человек азартный: посидел, посмотрел по сторонам, потом сбросил штору, снял трубку и
распилил её на куски. А теперь мама пилит его уже целую неделю. У подруги нашлась одна такая
лишняя, вот я и ездила за ней после работы. Да заболтались немного.
Без волнения, конечно же, не обходится ни одно знакомство. Обычно это волнение-азарт,
волнение от предощущения удачи или провала. Но тут оно с каким-то иным, более тонким, словно
душевным привкусом. Уж не примета ли это его главного знакомства? Не даёт покоя ощущение
знакомости её взгляда. И ещё голос. Она чуть-чуть картавит и это тоже кажется знакомым. Хотя…
Хотя на самом-то деле у него, вроде бы, не было ещё ни одной девушки или женщины с
картавинкой. Этот странный момент полуузнавания вызывает даже невольную улыбку – ну прямо
как в кино или в книжке, когда встретившиеся говорят: кажется, мы знакомы с тобой уже тысячу
лет. Но ведь тут-то так оно и есть. Ведь тут-то какая-то совершенно очевидная реальность…
– Как вас звать? – спрашивает Роман.
– Ирина, – отвечает она.
И в имени её слышится узнавание. Ирин-то у него, наверное, уже с десяток, но почему-то
именно ей это имя подходит больше всех. Однако думать уже некогда.
– Мы уже пришли, – сообщает девушка, когда они сворачивают во двор, – а вас как зовут?
– А меня… – отвечает он и не успевает досказать даже так мало.
– Ну, Ирэн, ты совсем совесть потеряла! – строго выговаривает ей статная дородная женщина в
расстёгнутом пальто, шагнувшая навстречу от ближайшего подъезда. – Почему так поздно?
Ирэн?! И всё! Водоворотом разверзаются, расступаются воды памяти. Ирэн! Голубика! Да как
же не догадался он в глаза-то ей внимательней взглянуть?! Роман стоит, ослеплённый памятью, а
в голове, как в калейдоскопе, – одна картина за другой: Пылёвка, детство, солнечная веранда
Макаровых, велосипед, шелушащиеся от загара ноги, тёплая вода Онона, тальниковый берег и
Голубика – эта хрупкая фарфоровая девочка с синими-пресиними глазам, двоюродная сестра
Серёги, забавно не выговаривающая букву «р». Помнятся ещё свои детские отчаянные страдания,
помнится, что маму её зовут Тамара Максимовна. В доме Макаровых тогда лишь дядю Володю
звали по имени, а всех женщин – по имени отчеству: Надежда Максимовна, Тамара Максимовна, а
уж Ирина была Ирэн или Голубика. А букву «р» она так до сих пор и не выговаривает, но эта
картавость придаёт ей особый шарм. Всё это надо как-то за одно мгновение пережить и не