Путь скорби (Via Dolorosa)

Между окном и штурвалом в теплоте солнечных лучей лежал кот. Он изредка поднимал свою усатую мордочку и равнодушно осматривал новую, ещё пахнущую свежим деревом рубку. Иногда задерживал взгляд на капитане, щурился одобрительно и снова погружался в дрёму. До той самой поры, пока не раздавались по палубе звуки бегущих маленьких ножек. Тогда кот поднимался, потягивался, выгибая спину, закрывая от солнечного света половину окна, и спешил навстречу.

– Марфушка, доченька моя проснулась! – Кричал сквозь корабельный шум дед Григорий. А на палубу выбиралась маленькая девочка с чудесными карими глазами и радостно улыбалась, увидев высунувшееся из рубки счастливое лицо деда. А кот уже был рядом, уже тёрся у ног своей спасительницы, выгибал спину, оплетал малышку пушистым хвостом и усердно мурлыкал, показывая свою безграничную кошачью любовь. И пока девочка не оказывалась в заботливых руках бабушки Матрёны, кот ни на секунду не покидал её. Ходил рядом, преграждал путь к шумным ямам на палубе и близким волнам у борта, сидел у ног или лежал на коленях, наслаждаясь гладящими его детскими ручками. И только когда малышка засыпала, кот позволял себе вернуться в рубку, чтобы следить за правильным курсом и безопасным маршрутом.

Убаюкав ребёнка, Матрёна тоже выходила на палубу, подходила к открытой двери рубки и выслушивала почти всегда один и тот же вопрос деда Григория:

– Как Марфушка? Не заговорила?

Матрёна качала головой, утирала невольную слезу и снова качала головой.

– Ничего, ничего! – Как всегда бодро говорил дед Григорий. – Вот закончится война, прогоним немца, а там, в жизни-то мирной да спокойной, заговорит. Чего там! Мы с ней песни разучим. Я её нашим флотским частушкам научу, а Петрович нам на гармошке подыграет.

А навстречу «Зайцу» вереницей тянулись порожние баржи, чтобы через день другой вернуться наполненными до краёв, и снова уйти, и снова вернуться в этом бесконечном хороводе войны.

Глава 2. Сёма

Детская ладонь выскользнула из материнской руки, и женские пальцы затрепетали, задёргались не в силах поймать драгоценную свою частичку. Она, наверное, даже кричала, звала его, но Сёма не слышал. Людской поток разделил их, маму уносило всё дальше и дальше, а мальчика вытолкнули на край, а потом и вовсе столкнули в большую рытвину у разрушенного бомбёжкой дома. Смертельный страх гнал людей, заставлял их искать укрытия от чёрных самолётов, распростёрших свои меченные свастикой крылья.

Мальчик попытался выбраться из ямы, но сыпучие края вновь и вновь сбрасывали его вниз, не давая зацепиться за спасительный край. В очередной раз, схватившись за осыпающийся край, мальчик почувствовал, что земля начала вздрагивать. Уже знакомый с этими колебаниями Сёма скатился на дно ямы, свернулся клубочком и закрыл голову руками. Земля вздрагивала всё ощутимее, людской поток над мальчиком загудел, почти переходя на вой и понёсся с новой неведомой доселе силой. Всё это Сёма слышал, слышал уже не раз и знал, что сейчас происходит. Через короткое время разрывы бомб станут ближе, их чудовищный грохот станет нестерпимым, невозможно страшным до такой степени, что перестанет существовать в этом мире. Напротив, весь мир станет этим грохотом, одним сплошным нескончаемым взрывом, в котором маленький мальчик на дне ямы будет жить до самой своей последней секунды.

Времени больше не было, был тяжёлый гул одного единого для всей бомбёжки взрыва, который придавил Сёму, вжал его в землю так, что почти похоронил под своей страшной тяжестью. Мальчик не понимал, зачем эти красивые и страшные стальные птицы так поступают с ним, с мамой, с сестрой, с его любимым двором, где он с друзьями играл и был так счастлив. Зачем они здесь? Никто не мог ответить мальчику. А чудовищный гул всё катился и катился по земле, перемалывая торчащие в разные стороны кости города, растирая в пыль крупицы жизни, бессмысленно пытающиеся укрыться от смерти.

Когда всё закончилось, мальчик смог выбраться из ямы по пологому сильно осыпавшемуся краю. Некогда высокий и стройный, красивый в своём изящном убранстве многолюдной жизни, город, стал карликом, его прижали к земле и топтали подкованными подошвами сапог, надеясь совсем истончить, втоптать в небытие, стереть имя и память о нём. Сёма огляделся, кое-где из укрытий появлялись люди, они опасливо смотрели на небо и, торопливо вытаскивая узлы и котомки, спешили к реке, туда, где их, возможно, спасут.

Мальчик брёл по искалеченной улице и всматривался в лица мёртвых жителей, они лежали повсюду, лежали так, как застала их смерть. Здесь были истории, истории страха, истории последней надежды и предсмертной тоски. Если тела преграждали путь их осторожно, словно боялись разбудить, сталкивали в канаву, воронку или просто в сторону.

Мамы нигде не было, ни мамы, ни маленькой сестры, ни их пёстрого чемодана, оклеенного красивыми открытками, ни отцовского рюкзака, который мама нацепила на плечи и который так странно смотрелся на её худенькой спине. Не было больше ничего, только живые, спешащие к спасению, и мёртвые, которые больше никуда не спешили.

Кто-то что-то спрашивал у мальчика, кто-то хотел взять его с собой, но мальчик отворачивался или безучастно садился на землю, ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Гул чудовищного вала бомбёжки стоял в его голове, он словно заполнил весь череп и заглушал все звуки внешнего мира, заглушал все желания и чувства. Через некоторое время мальчик уже перестал обращать внимание на живых и мёртвых, он больше не искал маму.

Когда, запинаясь и покачиваясь, Сёма добрался до реки, баржа с людьми уже отходила, буксир отчаянно толкал её к противоположному берегу. Берегу, где нет страшного гула, где мамы не исчезают, где сестрёнка агукает и, схватив свои ножки, смешно заваливается набок, а если дать ей свой палец, то она схватится за него крепко-крепко так, что не отнимешь. Там есть дом и светлая столовая, где мама разливает душистый суп и вкладывает в руку ароматный кусок хлеба.

Буксир очень старался, но баржа была очень большой и медленно, неохотно подчинялась его стараниям. Мальчик сел на песок, вокруг валялись выпавшие или выброшенные вещи. Сёма протянул руку в и подобрал бордовый шарф, это был такой лёгкий, почти прозрачный шарф, который женщины любили надевать по вечерам. У мамы тоже был такой, только синий, светло-синий. Прижав к лицу, мальчик вдохнул запах вещи. Шарф пах домом, у него был домашний запах, не такой, как запах настоящего Сёминого дома, но это был домашний, уютный запах. Мальчик натянул шарф на шею и как мог завязал концы. Может быть, хотя бы этот домашний запах поможет ему вернуться в то время, когда не нужно было бежать и прятаться, бояться и умирать.

Баржа, влекомая маленьким буксиром, добралась почти до середины реки, когда снова появились самолёты. Эти были меньше тех, что летели высоко и сбрасывали бомбы, они летели над самой водой так, что казалось, они вот-вот коснутся брюхом поверхности реки. Они были красивы, почти также, как те, что разрушали город, они были похожи на птиц. Распластав крылья, самолёты чуть клюнули носами и стали стрелять. Мальчик не слышал этот дробный стук пулемётов и металлического эха пуль, бьющих по воде, по бортам баржи, по людям. В голове Сёмы по-прежнему гудел смертельный вал бомбовых разрывов, но, когда до берега дошёл многоголосый вой умирающих и охваченных ужасом людей, Сёма услышал. И этот вой был нестерпимее, чем гул взрывов, он был просто непереносим, и мальчик что есть силы зажал руками уши.

Красивые и страшные железные птицы ещё несколько раз спускались к самой воде и клевали своими свинцовыми клювами воду, баржу и людей. Они не разбирали, что там под ними, им было безразлично, что рвётся сейчас внизу: податливая водная гладь, упрямое железо баржи или брызгающее красным хрупкое человеческое тело. Сёма очень боялся, что сейчас самолёты развернутся и полетят к нему, захотят клюнуть его, но они не разворачивались, им был неинтересен маленький мальчик в бордовом шарфе на узкой полоске берега. Им были куда интересней люди на барже, некоторые из которых бросались в воду, чтобы спастись, и это тоже было интересно, летающая смерть не оставляла возможность поклевать и их.

Расстреливаемая баржа всё отдалялась и отдалялась от берега с мальчиком, всё ближе становился спасительный берег. Буксир, раненый, надрывающийся, тянул баржу к спасению, тянул как мог из всех своих сил. Когда самолёты улетели, и крики стали почти не слышны, Сёма отнял руки от головы и сложил их перед собой. За его спиной что-то громыхало, непрестанно стрекотало и щёлкало, но он не обращал внимания. Ему вдруг представилось, что там на уходящей барже может быть мама и что, может быть, железные птицы не добрались до неё, и сейчас она сходит на берег и бережно несёт сестрёнку в светлый тёплый дом, который непременно есть на том берегу. А когда она уложит малышку спать, она сядет на эту же баржу и приплывёт к нему, к Сёме, к её сыну, ведь не может же быть, чтобы она забыла, что он её сын и что он ждёт её на берегу. И Сёма стал ждать. Он решил, что не будет двигаться с места, потому что мама может потерять его, а баржа обязательно придёт именно сюда. Он ждал и ждал, и ждал, а потом к берегу стало прибивать тела мёртвых людей, которых убили железные птицы. По большей части они лежали на волнах лицом вниз, но некоторые смотрели мёртвыми своими глазами в небо. Среди них были и взрослые, и старые, и совсем маленькие, меньше Сёмы, совсем как его сестра. Но это была не она, Сёма был уверен, что мама жива, а значит, и сестра жива. Среди этих покачивающихся мёртвых тел не было его родных.

Когда стемнело, к берегу подошли катера, солдаты прыгали с них на берег и бежали в сторону мёртвого города. Сёма хотел спросить их, не видели ли они его маму, но не решился. После долгого сидения он весь словно закостенел, даже поднять руку было для него почти невозможно.

Кто-то поднял мальчика на руки и спросил, где его родители. Сёма с трудом вытянул руку и показал на противоположный берег. Солдат, видимо, понял этот жест по-своему и понёс мальчика к катерам, но те, уже разгрузившись, быстро отходили от берега, солдат закричал, замахал рукой, но катера не отозвались и быстро скрылись в темноте. К солдату подошёл ещё один солдат и, указав на Сёму, сказал:

– Нужно его переправить, но сегодня на этом участке транспорта уже не будет. Может, кто-то из населения его пока возьмёт?

Солдат, держащий Сёму, покачал головой:

– Сейчас никого не найдём, пусть побудет с нами, а там видно будет. Пойдём.

Сёма обнял солдата за шею, и они пошли к обломкам зданий, а совсем недалеко, где выла, шумела нескончаемая схватка с лютым неунимающимся врагом, горизонт пульсировал алым

Мерный шаг солдата, тяжкий груз пережитого, чувство облегчения от встречи со своими – всё это сказалось на Сёме, и он, положив голову на тёплое плечо, погрузился в дрёму. Шли он недолго, но мальчику показалось, что прошла целая ночь или несколько часов. И когда солдат осторожно поставил ребёнка на ноги, чтобы завести в блиндаж, Сёма вдруг увидел странную фигуру на разрушенном перекрытии дома. Словно комочек темноты вырисовывался среди гнутой арматуры с нанизанными на неё кусками бетона. То и дело темнота ворочалась, то увеличивалась, то уменьшалась в размерах и вдруг сорвалась и взмыла в небо. Это была птица, очень большая чёрная птица. Сёма давно уже не видел в городе птиц, они исчезли после начала бомбёжек, или он их просто не замечал, а таких больших он не видел никогда. Ворон расправил крылья и почти бесшумно растворился в наступившей темноте, Сёме тогда показалось, что всё это причудилось ему.

В блиндаже уже находились двое военных, они склонились над картой и что-то чертили. Когда мальчик в сопровождении двух своих провожатых появился в круге света от горелки, один из военных поприветствовал Сёму:

– Ну, здравия желаю, солдат! Ты к нам с пополнением?

Вместо Сёмы ответил солдат, который нёс мальчика. Он вытянулся и приложил руку к пилотке:

– Здравия желаю, товарищ капитан! Лейтенант Захарин прибыл в ваше распоряжение, со мной взвод огнемётчиков.

Второй солдат также вытянулся, отдал честь и отрапортовал:

– Лейтенант Коновалов, прибыл в ваше распоряжение с пополнением из взвода автоматчиков.

Капитан отсалютовал в ответ, кивнул лейтенантам, чтобы устраивались, и спросил:

– А этого бойца где нашли?

Захарин чуть подтолкнул вперёд Сёму и ответил:

– При высадке, товарищ капитан, сидел на берегу, видимо, отбился от эвакуации.

Потом замялся и немного виновато добавил:

– Извините, не смогли его там оставить, там после налёта фашистов на баржу столько убитых…

Капитан помрачнел.

– Да, знаю, не прикрыли, не успели. А вы всё правильно сделали, располагайтесь, устраивайте своих людей, позже я объясню положение дел.

– А ты, друг, – капитан обнял Сёму за плечи и усадил за стол, – будь как дома. Сейчас поужинаем. Ты давно ел?

Сёма быстро кивнул и вдруг почувствовал, что страшно, до невозможности голоден, а ещё ему очень хотелось пить. Словно угадав желания своего маленького гостя, капитан, очистив стол, поставил перед мальчиком кружку с водой.

– Сейчас погреем тушёнку и поешь, – сказал капитан и отошёл к томящейся в углу буржуйке.

Неловко обхватив руками большую алюминиевую кружку, Сёма стал жадно пить, никогда ещё вода не казалась ему такой вкусной, она была сладкой, прохладной и такой замечательной, что мальчик зажмурился от удовольствия. Выпив почти половину, Сёма отодвинул кружку и придвинулся поближе к столу. Капитан уже нёс снятую с буржуйки большую открытую банку тушёнки, от которой шёл такой аромат, что Сёмин желудок громко заурчал от предвкушения. Поставив на стол угощение, капитан достал из вещмешка буханку чёрного хлеба, отрезал огромный ломоть и стал поверх него укладывать большие куски тушёного мяса. Горячий мясной сок обильно пропитывал хлеб, добавляя к своему аромату ещё и вкуснейший запах ржаного хлеба. Закончив, капитан осторожно передал угощение мальчику и сел напротив. Сёма ел это чудо и не верил своему счастью, свежая чистая вода и этот хлеб, весь пропитанный соком, с большими кусками волокнистого ароматного мяса, доставляли мальчику небывалое наслаждение.

Капитан с улыбкой смотрел, как Сёма уплетает ужин, и, когда мальчик закончил есть, протянул ему руку и сказал:

– Будем знакомы! Я – капитан Завьялов, для тебя дядя Андрей, а как тебя звать?

Сёма очень серьёзно пожал руку капитана своей маленькой детской ручкой и ответил:

– Меня зовут Сёма, меня мама так зовёт, а папа звал Семён, а сестра никак не зовёт, она не умеет разговаривать.

Капитан улыбнулся.