Путь скорби (Via Dolorosa)

Плотно закрыв дверь каюты, Егоров побежал на мостик. Катер вступал в бой.

Глава 3. Великий

Ветер нежно поглаживал пушистую траву аэродрома, пригибал по-осеннему желтеющие травинки и медленно отпускал, чтобы они снова распрямились. Огромная рука так и ходила вперёд-назад по большому, уставленному самолётами полю. Солнце катилось к закату, окрашивая багровым засыпающую бесконечность южной степи.

Прямо за взлётной полосой чернела короткая полоска леса, а если долго вглядываться в восточный горизонт, можно было заметить чёрные столбы. Там на безопасном расстоянии шла война. Горел город, сотнями умирали люди, каждое мгновение взрывались и рушились дома, но даже если знать об этом, сложно себе представить, что весь этот кошмар имеет хоть какое-нибудь значение для уставших лётчиков, выбравшихся отдохнуть в предзакатной прохладе.

Магнус фон Ульрих лежал на траве аэродрома, приподнявшись на локтях и задумчиво жевал только что сорванную травинку. Сок травинки был сладковато-горький, и очень нравился немецкому лётчику. Этот вкус возвращал его домой, к семье, к большому фамильному дому, к детским воспоминаниям, к родным просторам. О, Саргемин, милый сердцу уголок, речные каналы, поросшие раскидистыми деревьями берега спокойных вод, велосипедные прогулки с кузинами, белые платья, воздушные шляпки и полные снеди плетёные корзинки. Боже, как это далеко, как это было прекрасно.

Зажмурившись, Магнус стал вглядываться в багровый диск исчезающей за горизонтом звезды и пропустил момент, когда рядом на траву опустился Хафнер, командир второй эскадрильи. Хафнер держал в руках дымящуюся чашку кофе и был в весьма благодушном расположении.

– Как ваше настроение, оберлейтенант? – обратился он к Магнусу.

Лётчик неопределённо пожал плечами, продолжая рассматривать пылающий диск. Капитан подул на горячий напиток, осторожно попытался отпить, но, передумав, снова обратился к Магнусу:

– Вы же с начала компании в России?

– Да.

Хафнер немного помолчал.

– Вы зря высказали Шперрле о нашем вчерашнем деле. Он прекрасный лётчик и настоящий патриот, к тому же, его связи в министерстве могут сыграть с вами злую шутку. Вы же должны понимать, что мы здесь не играем в благородных рыцарей. Война – это наша с вами работа, и мы должны выполнить её как можно лучше и как можно быстрее. Мы и так изрядно задержались в этой глуши.

Решив, что кофе уже достаточно остыл, капитан сделал большой глоток и, поморщившись, продолжил:

– Я сражался с русскими в Испании и могу сказать, что это очень упрямый и очень идейный враг. Уговорить их, как французов, не получится. Да, они безусловно проиграют, но сколько крови нам успеют попортить. Здесь я не могу не согласиться с нашим голосом нации, все, кто сопротивляются нам, не должны существовать, тем более здесь в диких, нецивилизованных краях.

Оберлейтенант выплюнул травинку и сел, обхватив руками колени.

– Капитан, ни вы, ни я не устраивали охоту за женщинами и детьми, когда русские волокли свои баржи подальше от нас. Что-то мне не кажется, такое поведение очень цивилизованным и оправданным с точки зрения боя.

– Согласен с вами, но, повторюсь, это война, и здесь нужна именно такая война. Будь у них возможность поступить подобным образом, они поступили бы намного более жестоко. Это не люди, Магнус, все люди здесь, по эту сторону, вы глубоко заблуждаетесь, считая их равными, и пусть вас не обманывает их вид. Мужчины, женщины, дети, старики – здесь они не люди, вы должны это усвоить.

Хафнер положил свободную руку на плечо Ульриха.

– Дорогой мой, Магнус, я друг вашего отца, и вы мне как сын, которого у меня никогда не было. Я гораздо дольше вас на войне и могу сказать со знанием дела. Никогда не пытайтесь примерить совесть и мораль на войне. Чтобы вы ни делали, как бы ни старались остаться на войне человеком – вы проиграете. Эту прививку каждый получает по-своему, но получает каждый. Поймите, только одно сейчас имеет значение. Нам нужно быстрее закончить здесь и вернуться домой. Жалеть врагов – это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Повернувшись к капитану, Магнус откинулся назад и опёрся спиной о бочку с водой. Долго всматривался в траву возле себя, потом сорвал очередную травинку и сунул её в рот. Сжал зубами, снова почувствовал сладко-горький сок, но на этот раз воспоминания и пасторальные картинки не пожелали возникнуть из глубин памяти. Напротив, снова вспомнился вчерашний вылет, расстрел кораблей и барж, а также возмутительное пренебрежение Шперрле основной задачей.

– Вы правы, капитан, – солнце почти исчезло за горизонтом, и Магнус перестал щуриться, —я здесь второй год, и война по-прежнему кажется мне безумием. В моих юношеских мечтах всё выглядело по-другому. Столь любимые мною самолёты в бескрайнем голубом небе, благородные враги и мы – лучшие в этом мире пилоты великой страны, великой Германии, перед которыми трепещут и которых боятся. Рыцарские бои в небе и поверженные противники преклоняют пред нами колени.

Выплеснув подальше остатки кофе, капитан поставил кружку прямо на траву и сказал:

– Достойные мечты молодого человека из благородной семьи. Признаться, меня когда-то одолевали те же иллюзии. Небо само по себе слишком благородно и слишком возвышенно, чтобы думать иначе. До того самого момента, пока сам не увидишь кровь, искорёженные обломки самолёта и трупы своих друзей. Тогда признаёшься себе, что небо безжалостно и враждебно. Для кого как, но мне тогда совершенно перестала нравиться моя профессия. Я заставлял себя залезать в кабину самолёта, боролся с ужасом, охватывающим меня, когда двигатель ревел и нёс меня по взлётной полосе. Но когда я оказывался в небе, всё проходило, я снова становился влюблённым в небо пилотом.

– Скажите, Хафнер, – оберлейтенант немного замялся, – вы когда-нибудь поступали, как Шперрле?

– Конечно, – просто ответил капитан. —Это наша цель и наша задача. Мне приходилось расстреливать колонны беженцев республиканцев ещё в Испании.

– Почему вы так уверены, что все в этой колонне были республиканцы?

– Потому, что иначе они были бы на другой стороне фронта. Вы по-прежнему не понимаете, мой дорогой Магнус, не бывает так, что по другую сторону есть кто-то, кто не желает нашей смерти. Война по своей сути крайне проста, потому она и находит столько сторонников. Все, кто не одет в нашу форму или не на нашей земле, все они враги.

– Но дети, немощные старики?

– Ерунда, мой друг, все они враги, дети подрастут и станут мстить за своих родителей, а старики нам совершенно ни к чему. Жалость – это перегной так называемой культуры. У нас нет и не может быть жалости к врагам Рейха. А насчёт безумия…

Капитан задумался, погружаясь в глубины своей памяти.

– Помню, это было как раз в Испании, мы занимали аэродром в Саламанке, вы знаете как эти чумазые испанские крестьяне называли наши самолёты?

Магнус отрицательно покачал головой.

– Они называли нас «мускас», они поднимали головы, видели чёрные силуэты боевых машин, слышали их грозное рычание и в страхе разбегались, крича: «мухи», «мухи»! Это было презабавно. Так вот. Мы стояли в Саламанке, и мне довелось повстречать женщину, испанку, как мне рассказали, она потеряла всю свою семью или что-то вроде этого, возможно, франкисты плохо с ней обошлись, но она совершенно потеряла разум. Целыми днями она танцевала. Останавливалась на какой-нибудь улице и танцевала весь день. Одно время многие хотели посмотреть на это. И мы однажды сами натолкнулись на неё. Хочу вам сказать, это было прекрасно! Это было непередаваемо, безумие и танец, пластика её движений, которые больше не подчинялись разуму, они были так страшны и так органичны, но в тоже время нелепы. Просто завораживающе.

Я тогда был восторженным молодым человеком, подобно вам, и мне казалось, что это как раз то безумие и та красота, которая присуща именно войне. Сама война танцевала перед нами. Жаль, что это очень быстро закончилось. Кому-то из наших это всё не понравилось, в общем, кто-то прострелил ей голову.

К беседующим лётчикам подошёл невысокий очень худой офицер.

– Доброго вечера, господин Шперрле, – капитан поднялся и стал отряхивать форменные брюки, – оставлю вас с господином Ульрихом, вам есть о чём поговорить.

Капитан ушёл, а Шперрле присел на корточки, поднял забытую капитаном кружку, повертел её в руках и поставил на место.

– Я не обижаюсь на вас, Магнус, мы слишком много времени провели вмести и были вместе в бою. Понимаю, что у каждого есть свои претензии к этому миру, но только не понимаю, почему я? Мы спасали друг-другу жизнь не раз и не два, я считал, что наша дружба совершенно ничем не может быть омрачена.

Магнус опустил голову и довольно долго ничего не говорил, потом отбросил в сторону изжёванную травинку и сказал:

– Вы правы, Шперрле, я был слишком резок, и было неправильно так срываться на вас. Меня почему-то смутило ваше пренебрежение к основным целям нашей атаки, но теперь я передумал и считаю, что ваши цели были ничуть не менее важны. Это было временное замешательство, усталость от войны. Вы должны меня понять.

– Конечно, – скуластое хищное лицо Шперрле озарилось улыбкой, – конечно, мой дорогой друг, я всё понимаю. Вот!

Шперрле протянул Ульриху руку.

– Вот вам моя рука, и надеюсь, что наша дружба больше ничем не омрачится.

Магнус пожал протянутую руку и улыбнулся. Шперрле уселся рядом с товарищем и сказал:

– Сегодня, должно быть, будет вылет. Я слышал в штабе говорили о наступлении. Не очень люблю ночные прогулки, но, надеюсь, будет славная иллюминация. Вообще, странное дело, город разрушен, а варвары цепляются за последний клочок земли на этом берегу. Глупость какая-то, всё равно войну выиграем мы, не проще ли сдаться и не плодить вдов и сирот. Хотя, что с них взять, они дикие и глупые.

Вы представляете, дорогой мой Магнус, что некоторые из этих безумцев затеяли? Лично сам я не видел, но мне рассказал пилот из первой эскадрильи. Русские подтянули по реке свой речной флот, и матросы на этих судах отличаются совершеннейшем безумием. Так стоит такой матрос на берегу, а наш пилот заходит на боевой разворот. Любой нормальный человек спрячется и будет ждать, когда станет безопасно, но, в крайнем случае, будет стрелять. Эти же варвары совершенные безумцы.

Так вот стоит этот матрос и ждёт, и в последний момент, когда лётчик начинает стрелять, прыгает в сторону, перекатывается, совсем как дикое животное, и снова стоит, ещё, бывало, бескозыркой машет. Вы представляете, какая наглость и животное бесстыдство. Меня прямо, как представлю такое, зло пробирает. Слава богу, что вчера эти тупые овцы и их ягнята не способны были на такое.

Шперрле рассмеялся и похлопал себя по голенищу сапога.

– Славная была забава, честное слово не жалко было и весь боекомплект расстрелять, но слава богу справился и половиной. На одну бабу только жаль, аж три захода пришлось сделать. И ведь вижу, что попадаю, и одежда в клочья и кровь, а она ползёт и ползёт, я только потом заметил, что там дальше на песке ребёнок её сидит, или не её, кто их разберёт этих дикарей с их общими коммунами. Но с третьего захода я их обоих накрыл, очень славно получилось, взял немного большее упреждение и ровно так прошёл, красота!

Мечтательно закрыв глаза, Шперрле с удовольствием пережил в памяти момент своего триумфа.