Алька. Технилище

Затариваться не пришлось, Лёнчик уже обо всём позаботился, поэтому, заняв вожделенный столик, оставили его стеречь место, часть отправилась за едой, часть приконвоировала уборщицу – чтобы по-быстрому навести порядок.

Сели за стол, Ленька рассказал о том, как он принимал роды у жены – скорая опоздала, и роды прошли без участия акушеров, но он справился: принял сына, шлёпнул по попе, чтобы он закричал, завернул его в простыню и отдал жене. Пуповину не стал перерезать – дело незнакомое, без опыта решил не браться. Когда вышел послед, растерялся и, не зная, что с ним делать, выкинул его в унитаз, но воду спускать не стал.

Появившаяся через полтора часа после родов бригада скорой помощи одобрила все Лёнькины действия. Акушер, перерезая пуповину, заявил:

– Да ты, считай, готовый акушер, тебя хоть сейчас в бригаду к нам можно брать. У нас после медтехникума приходят – ничего не могут, а ты роды принял – и молодцом. А где послед?

Лёнька отвёл бригадира в сортир, акушер покрутил головой, извлёк послед из унитаза, промыл его под струёй воды в раковине, положил в специальную сумку, взяли сына, жену и уехали в роддом.

– Тут я и понял, что у меня ноги ходуном ходят, – произнёс Леонид. – Какая учёба, опять же сын родился двадцать третьего, ну как не отметить?

И отметили: выпили за удачные роды, за сына, за жену, за его новую профессию – акушер, за День Советской армии, да ещё много за что. Но ситуацию контролировали, все пустые бутылки Леонид складывал к себе в портфель, поэтому, когда в зале появились менты с дружинниками, мы сидели, поглядывая на всё происходящее с улыбками – улик-то нет. Бригада эта начала споро выводить из зала компании целиком. Принцип, по которому милиция забирала в те годы людей в участок, всегда был один – человек должен самостоятельно перемещаться, быть чистым и желательно хорошо одетым. Почему именно так, понятно: если идёт сам, то не надо напрягаться, тащить на себе, если чистый – не испачкаешься, хорошо одет – значит, что-нибудь можно будет с него похлебить самому, а не выйдет самому, то потянет государство, например, штраф какой-нибудь. Поэтому, забирая компании сидящих за столами, они и не подумали подойти к группе, у которой один из «пассажиров» уже отдыхал на полу, просто, не запариваясь, перешагивали через него. Минут через пятнадцать, когда зал опустел наполовину, они подошли к нам и потребовали:

– Так, поднимаемся и все за нами.

– Куда?

– В автобус?

– А с какой стати?

– За распитие в неположенном месте.

– Какое распитие, мы не пили. Докажите.

Тут один из этих грёбаных бригадмильцев протиснулся к окну, отодвинул длиннющую, в пол, занавеску – и нашим глазам открылся ряд стоящих у батареи бутылок. Наши возмущённые вопли, что это не наша посуда, не возымели никакого действия, они и сами это знали, и им было наплевать. Они не собирались ничего доказывать, важно было набить автобус под завязку, отрапортовать и отправиться отмечать, всё ж таки мужской праздник как-никак.

Привезли нас не в отделение – в штаб комсомольского оперотряда, это славное племя продолжателей дела Лаврентия Палыча, работу которых курировали два скучающих милиционера, радостно потирая руки, сообщили нам, что на работу нам всем будут отправлены письма о нашем проступке, после чего записали наши данные и отправили нас по домам. Мы на прощанье вежливо посоветовали засунуть им копии этих писем себе куда-нибудь, где потемнее, и отправились восвояси.

Промаявшись на работе весь следующий день, я решил проконсультироваться с кем-нибудь из ребят относительно того, что мне следует предпринять, выбрал парня, который, как мне показалось, также как и я, вряд ли является образцом для подражания, подошёл, познакомились, звали его Володька Александров. Рассказал ему, что произошло и что ожидать, Вовка меня не порадовал, сказал, что из-за такого письма может пострадать не только отдел, а вся служба главного конструктора, то есть отделов семь или десять. Стало понятно, что нарыв надо вскрывать, и чем раньше я это сделаю, тем лучше, и, напустив на физиономию печальную мину, пошёл сдаваться к Скворцову.

Григорий Дмитриевич услышал такую не благостную весть, подпрыгнул на стуле и, махая рукой в направлении зала, закричал:

– Знать ничего не хочу, идите там, там кому-нибудь расскажите, идите к Нине Витальевне.

Изображая всей фигурой вселенскую скорбь, я поплёлся к рабочему месту нашего парторга – Нины Витальевны Шеремецинской. История, которую я поведал, ей явно не понравилась, но она, за что я ей бесконечно благодарен, не стала вскрывать мне мозги, объясняя, каков должен быть облик советского инженера, а, детально расспросив меня об обстоятельствах происшествия, пристально посмотрев на меня, сказала:

– Имей в виду: кварталку тебе точно не видать. Ладно, пойду в отдел кадров, надо будет попытаться письмо перехватить, а то вся служба из-за тебя пострадает.

Уж какая там кварталка, как бы с работы не вышибли, в НИИТавтопроме мне, признаться, нравилось.

Через пару недель в обеденный перерыв в отделе собрали комсомольское собрание, на котором мне поставили марксистко-ленинскую клизму правильного поведения в неслужебное время. Больше всего неистовствовал какой-то замшелый дед-ветеран, который ушёл на пенсию лет двадцать назад, но был председателем совета ветеранов института и участвовал во всех показательных порках. Таков был порядок, и я смиренно вынес положенную процедуру.

В конце квартала меня привели на ковёр к главному конструктору. Руководитель наш, выслушав мою историю, сказал:

– Понимаю, у друга сын родился, да ещё при таких обстоятельствах, не откажешься, но почему вы просто в ресторан не пошли?

– Да нам это как-то не по карману.

– Что вам, в ресторан накладно по случаю праздника сходить?

– У меня зарплата сто сорок и жена не работает, сидит дома с маленьким ребёнком.

Полемика наша вызвала оживление среди сидящих членов комиссии, состоящей из профоргов и парторгов отделов, входящих в службу главного конструктора, кто-то его спросил:

– А Вы сами-то в ресторан частенько ходили в студенческие годы?

– Да какие рестораны, в общаге наварим картошки, селёдки купим, если деньги есть, а нет – так под солёные огурчики.

Тут про меня забыли, и все с воодушевлением стали вспоминать, как они проводили время в молодые годы. Первым спохватился, как и положено, главный конструктор и, чтобы закончить процедуру выволочки на правильной ноте, сказал:

– Ну, ладно, вот ты мне скажи. Скоро майские праздники, как ты собираешься их провести?

Было понятно, что все ждут от меня горячих заверений, что теперь-то я ни в жисть, никогда, ни грамма. Все поймут, что я вру, но всех это устроит. Скажешь, чего все ждут, и иди себе, вроде бы отмылся. В душе будет гадостное чувство, но ничего, один раз не пи…орас. И я понимал, что надо сказать, но не смог себя побороть и ответил:

– Ну, вот представьте, сдадим сессию, ребята соберутся, пойдут отмечать. Может быть, почти вся группа, и что же я? Пойду, конечно.

Главный конструктор посмотрел на меня с некоторой оторопью и сказал:

– Ну, вы хоть постарайтесь не попадаться.

– Обещаю – больше никогда.

– Ладно, иди работай.

История была закрыта, вернувшись в отдел, я стоял у кульмана, что-то чертил, когда ко мне подошёл наш профорг, бывший на комиссии. Улыбаясь, он шепнул:

– Слушай! Тебе через пару месяцев надо выпить где-нибудь и снова в ментуху загреметь.

– Зачем?

– Главный сказал: «Интересный парень. Толковый, не врёт. Не боится сказать, что думает, с такими работать приятно. Надо присмотреться к нему». Так выпьешь – снова к нему на разбор попадёшь, глядишь, и присмотрится, двинет тебя куда-нибудь.

***

Летом мама уехала на родину к своей крёстной и вернулась счастливая, с ведром топлёного сливочного масла и с бабой Настей, которую по инерции тоже все звали крёстной. Она рассказала, что приёмная дочь крёстной и её мужа дяди Паши уговорила их продать дом и переехать в Москву, где родители будут жить с ней, но пока она взяла к себе отца, а крёстная временно поживёт у нас. Баба Настя стала жить с нами, привыкала к городской жизни, адаптация её проходила непросто, иногда возникали проблемы.

Первая возникла примерно через неделю, придя домой после работы, я обнаружил, что наша входная дверь расколота примерно посередине сверху донизу. Левая половина была надёжно закрыта на замок, но, толкнув правую половину, я беспрепятственно проник домой, прошёл на кухню, где хлопотала баба Настя.

По приезду мы показали ей, как пользоваться водой, это не вызывало у неё никаких проблем до тех пор, пока однажды днём не отключили воду. В будний день мы на работе, баба Настя открыла кран, смотрит, а воды нет, ну и стала крутить-выкручивать кран до конца, пока не докрутила до упора. Смотрит – вода так и не появилась, решила дождаться нас. Часа через два дали воду, а напор воды у нас был таков, что раковина не справлялась, и вода, заполнив раковину, полилась на пол. Крёстная стала закрывать кран, но она, по всей видимости, забыла, что выкручивала его минуты три, поэтому, покрутив его и увидев, что вода льётся так же интенсивно, она стала крутить его в другую сторону, раскручивая, затем снова закручивая, и в итоге, поняв тщетность своих усилий, выбежала на балкон и стала кричать:

– Караул, караул.

По счастью, во дворе, как всегда в летнюю пору, мужики резались в домино, увидев, что в пятом подъезде на шестом этаже кто-то хочет укокошить бабку, примчались к нашей квартирке, стучат, звонят, а маменька так, на всякий случай, бабулю заперла и ключ ей не оставила, ну и за дверью только бабка, уже полузадавленная, еле хрипит:

– Караул, караул!

Понятное дело, надо бабку спасать, стали выбивать дверь. Двери у нас были будь здоров, массивные, но с какого-то раза смогли – раскололи её к чёртовой матери. Вбегают.