Тегеран-82. Побег

– Боялись, что разгневанная толпа узнает, где врагов предали земле, и осквернит их захоронение.

– А что стало с Ниной?

– Похоронив Грибоедова на горе Мтацминда, как он и завещал, она на 17-м году жизни надела черное платье и не снимала его 28 лет, до самой своей смерти. В 1857-м году в Тифлисе вспыхнула холера. Нина отказалась уехать из города и, ухаживая за своими родственниками, заболела сама и умерла. Когда-нибудь ты обязательно окажешься в Тбилиси, поднимешься на гору и своими глазами увидишь созданный Ниной памятник…

Пока папа описывал, какое трогательное надгробие над прахом мужа воздвигла юная Нина в память их трагически оборвавшейся любви, мы, поприветствовав дежурного офицера, миновали посольскую проходную и вышли на аллею, ведущую к главному зданию посольства. Перед ним сидел, невозмутимо взирая на нас с постамента сквозь бронзовое пенсне, Александр Сергеевич Грибоедов, наш «не Киров». После всего услышанного я увидела его другими глазами.

Я представила, как он, в посольском мундире и со своим вечным пенсне, спускается по ступенькам навстречу разъяренной толпе… И как кидается на закрытую крышку его гроба юная Нина… Теперь бронзовый Посланник сидит здесь, в новом «Саду посла», невозмутимо взирая на город, где его растерзали так, что невозможно было узнать. А высоко над Тбилиси, в монастыре святого Давида, что на горе Мтацминда, обхватив распятье, рыдает коленопреклоненная женщина, отлитая из бронзы. Это Нина. Все свое великое и трепетное чувство безутешная вдова вложила в слова, горящие золотом на холодном черном камне надгробия:

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской.

Но для чего пережила тебя любовь моя!»

Мне захотелось расплакаться.

Но я молча проводила папу до служебного входа.

– Пока, почемучка! – потрепал он меня папа по затылку перед дверью. – Погуляй полчаса, я скоро освобожусь.

Я задумчиво постояла перед мраморными мемориальными досками, золотыми буквами на трех языках – фарси, русском и английском – извещавшими, что это здание в 1943-м году приняло Тегеранскую конференцию, в ходе которой «большая тройка» – СССР, Великобритания и США – решала судьбы мира.

Посидела на той самой лестнице, на которой 37 лет назад сфотографировались на память лидеры держав-союзников – Сталин, Черчилль и Рузвельт. Теперь этот снимок красовался во всех учебниках истории. В этом же здании в Тегеране 43-го останавливался президент США Рузвельт: ему отвели апартаменты справа от зала заседаний, который теперь стал мемориальным. Памятная доска ничего об этом не говорила, но в посольстве все и так об этом знали.

Все остальные здания на территории нашего посольства, кроме этого, исторического, построили позже. Оно да бронзовый Грибоедов на гранитном постаменте в 80-м остались единственными свидетелями того, как в 43-м решались вопросы войны и мира. Хотя вековые деревья в посольском парке, возможно, помнили даже то, как решались они во времена Грибоедова. Жаль все же, что чинары не умеют говорить.

На территории в этот час было пустынно: посольские уважали послеобеденный сон. Я прошлась к своей бывшей школе. С запертыми дверями и наглухо зашторенными окнами она выглядела сиротливой и заброшенной. Только табличка у дверей выдавала, что эта безликая белая коробка служила нам школой. В историческом смысле моя московская Первая английская давала ей сто очков вперед, располагаясь в здании довоенной постройки, в котором до Великой Отечественной была женская гимназия, в войну госпиталь, а после войны – первая школа для нужд Наркомата Иностранных дел, созданная по личному указу наркома Вышинского.

Папа освободился даже быстрее, чем обещал. На обратном пути я больше не «почемучничала»: для одного дня информации и так было с избытком, и все, что мне теперь хотелось – в тишине над ней поразмыслить. Папа тоже был задумчивым – наверное, его загрузили по работе. Мы сделали покупки по маминому списку и вернулись домой, перекидываясь только незначительными фразами.

Перед сном я тихонько приоткрыла краешек глухой черной портьеры на своем окне. В черном небе над Каримханом вальяжно висела сытая, лоснящаяся круглая луна – такая близкая и неподвижная, будто передо мной была картинка из «Тысячи и одной ночи». У моей бабушки было полное собрание этих сказок – нарядный желтый многотомник с бирюзовым орнаментом, золотым тиснением и волшебными картинками. К сожалению, с собой бабушка эти книги никому не давала, говоря, что внуков у нее много, а многотомник один. Но в гостях у нее читать его можно было, сколько хочешь. Я, правда, только рассматривала картинки: углубляться в чтение во время чинно организованных бабушкиных застолий было неприлично. Но пока взрослые уносили пустые тарелки и накрывали стол к чаю, я успевала пролистать все плотные глянцевые вкладки с иллюстрациями, прикрытыми тонюсенькой занавесочкой из шуршащей папиросной бумаги. Картинки были дивные – яркие, объемные, словно живые.

* * *

На следующее утро – 27-го декабря 1980-го – я проснулась от того, что мама с орущим братом на руках с кем-то возбужденно общалась по телефону. Папы дома не было.

Из обрывков маминых фраз я вдруг с ужасом поняла, что все, что вчера рассказывал мне папа, сегодня из «событий давно минувших дней» превратилось в нашу реальность. И эта сегодняшняя явь, в отличие от вчерашних историй, и впрямь непосредственно меня касается. Не теперь не только потому, что я «помесь Есенина с Шахерезадой» и живо интересуюсь историей мест, где нахожусь. Полтора века спустя эта история вдруг повторилась в жутких деталях: на наше посольство напала разъяренная толпа, снесла ворота, сорвала флаг и, сметая все на своем пути, ворвалась в «грибоедовский», ныне мемориальный, зал приемов, перед которым я только вчера стояла, любуясь мемориальными досками. И, судя по маминым репликам, полностью его разгромила, заодно разбив церемониальные сервизы из китайского фарфора, подаренные Грибоедову и Нине на свадьбу, и ту самую «грибоедовскую» люстру, подарок царя, заботливо перевезенную в Тегеран из табризской миссии специальным караваном.

– Неужели? – говорила мама в трубку, чуть не плача. – Прямо рухнула?! Ужас! Растаскивают на память? Какое варварство! Зеркала разбили? Они же антикварные, царских времен! Рамы золотые, а не золоченые! А картины? Там же бесценная живопись! А вазы? А императорский фарфор?

– А папа? – закричала я, вскакивая с постели. – А где папа?

На картины мне было плевать, лишь бы моему папе не уготовили участь Грибоедова! Он, конечно, не был Посланником, но он был моим папой, которого не было дома, и в тот момент я волновалась только за него.

– Это звонила дяди Володина тетя Галя, – сообщила мама, завидев меня. – Не волнуйся, уже все закончилось.

– Где мой папа??? – прокричала я – и в следующую же секунду почувствовала себя полной дурой.

Я бросилась к входной двери. Я бы добежала бегом до Нёфле-ле-Шато, но мама с братом на руках перегородила мне путь, словно мадонна с младенцем:

– Успокойся, все хорошо, папа сейчас придет!

Брат кричал, мама укачивала его, всем своим видом выражая, что ничего не изменилось, и сейчас она, как обычно, вручит мне «кулек», в который туго закручивали младенца с тех самых пор, как о мамином отказе от пеленания проведала бабушка. Она быстренько вправила дочке мозги, разъяснив, что «буржуазные бредни о вреде пеленания приведут к тому, что у ребенка будут кривые ноги». А в свертке из пеленок младенец лежит по стойке «смирно» и ноги с руками растут у него прямо.

Папа действительно появился в дверях буквально через минуту – в каких-то странных одеждах. Вместо привычного костюма, в котором он ходил на работу, или джинсов с футболкой во все оставшееся от работы время, на нем были полотняные штаны и странная мешковатая рубашка, а через плечо висела спортивная сумка. Из нее он достал какую-то белую тряпку и протянул маме со словами, что она может использовать ее в хозяйстве.

Мама невозмутимо приняла тряпку, не задав ни единого вопроса. Это было совсем на нее не похоже.

– Пап, а ты где был? – спросила я растерянно.

– Совершал утреннюю пробежку, – сообщил папа. – Бегал от инфаркта. А то сорок лет – опасный возраст, да, Ирина-ханум?

– Какой ты молодец! – сказала мама с чувством.

Это было еще удивительнее! Наша мама просто так никого не хвалила, особенно, папу и меня. Учитывая ее настойчивые рекомендации по здоровому образу жизни, я решила, что она хвалит папу за утреннюю зарядку. Это и впрямь был поступок, раньше за ним такого не водилось.

– Пап! – решила я поставить его в известность. – Пока ты бегал, на посольство напали!

– Да, я слышал, – ответил папа как-то рассеянно. – Я пробегал мимо.

Я вытаращила глаза в изумлении. Конечно, посольство было совсем недалеко от бимарестана и не далее, как вчера, мы гуляли до него и обратно пешком – но бегать через несколько загазованных перекрестков, под улюлюканье уличных торговцев?! Бежал бы тогда уж по Рухишкиной улице, там хотя бы машин и магазинов нет.

Тут папа вытащил из сумки хрустальную висюльку, похожую на осколок люстры. Вспомнив услышанные обрывки разговора мамы с тетей Галей, я сразу догадалась, что это за осколок! Это значило только одно: мой папа был ТАМ, когда обрушилась грибоедовская люстра!

– Какой ужас! – сказала мама, глядя на висюльку.

Из ее тона было не ясно, что именно в ее понимании ужасно? Растаскивать на сувениры историческую ценность, когда варвары крушат все вокруг? Или ужасно опасно находиться в эти минуты рядом? Я думала о втором.

Папа поспешил заверить, что внутри посольства не был, только снаружи понаблюдал беснующуюся толпу, переживая за наших, которые оставались внутри. А потом вышел дядя Володя, вынес папе «сувенир» от Грибоедова и рассказал как было дело.

– Все наследие нашего «не Кирова» разнесли! – печально констатировал папа (см. сноску-7 внизу). – Ну ничего, теперь на территории останется отряд пасдаров, чтобы ничего подобного не повторилось.

– О, я помню, как у нас там шахские солдаты стояли! – оживилась я. – С ними можно было играть в мяч!

– Да, после захвата американского посольства, – подтвердил папа. – Все-то ты помнишь! Это же уже больше года назад было!

– Такое забудешь! – буркнула мама.

– Интересно, а пасдары такие же веселые, как тот шахский взвод? – заинтересовалась я. – Они сначала стеснялись и делали вид, что нас не замечают. А потом с мальчишками в футбол гоняли, а нам улыбались.

– Пасдары еще веселее! – заверил меня папа. – Главное, чтобы они не допустили повторного нападения. Пока у нас только материальный ущерб, но мало ли… Неконтролируемая толпа способна на все, что угодно. Вот ты вчера говорила, – обратился он ко мне, – что персы не жестокие. Это так. Не существует полностью жестоких наций, в каждой есть люди лучше с нравственной точки зрения, есть хуже, а в целом все они нормальные, средние. Но если много «средних» людей собрать в огромную толпу и внушить ей, что она должна защищать какие-то свои ценности, она становится непредсказуемой.

– Это называется «стадное чувство», – подсказала мама.

– А кто и что им внушил? – не поняла я. – Что там вообще-то было?! Расскажи хоть!

– Да, расскажи! – присоединилась мама, покосившись на меня. – Мне Галя звонила, но только на два слова – сказать, что все живы.

– И растащили на память грибоедовские свадебные подарки! – ехидно добавила я.