Тегеран-82. Побег

– Снова в наказание, – улыбнулся папа. – У петербургской «золотой молодежи» того времени, среди которой вращался Грибоедов, в моду вошло «вольнодумство». Большинство ограничивалось пустопорожними разговорами на балах, но Грибоедов примкнул к тем, чьи идеи вылились в движение декабристов. Близость поэта к опасным для монархии элементам не осталась незамеченной при дворе. Император не арестовал Грибоедова только благодаря хлопотам того же генерала Ермолова. Но и в столицах оставлять его царь не желал, поэтому собственноручным указом вернул его в Персию – теперь уже в должности министра-посланника. Император счел, что там как раз поучительная для горе-вольнодумца опасная обстановка.

– И что Грибоедов? Согласился?

– Ну, в то время царям не отказывали, – засмеялся папа. – Как, впрочем, и в любое другое. Грибоедову пришлось собираться в путь. Но ехать он очень не хотел, будто предчувствуя беду. Поэт объяснял свое состояние своему приятелю Пушкину так: «Вы не знаете этих людей: вы увидите, дело дойдет до ножей!»

– Какому Пушкину? Тому самому?!

– Ну да, тому самому – «светилу русской поэзии». Пушкин и Грибоедов вращались в одном кругу и приятельствовали. Собираясь в Персию во второй раз, Грибоедов спрашивал сам себя: «Что сделано?» И сам себе отвечал: «Да, „Горе от ума“ и Туркманчайский договор отменно удались…» Поэт называл чин посланника, который дал ему император, «павлиньим» – вроде свадебного генерала. Читала же Чехова? Грибоедов говорил, что в Персии ему «многое придется делать так, как делать бы не следовало». Он понимал, что император дал ему такой красиво называющийся чин, чтобы использовать в непростой обстановке.

– Пап, а ты откуда все это знаешь?! – мой папа походил на Шахерезаду, у которой в каждой сказке таилась другая сказка – и так тысячу и одну ночь! Папа тоже мог рассказывать увлекательные истории бесконечно, они не кончались у него никогда. Если только он сам уставал.

– Я хорошенько обнимал чинару! – хитро прищурился папа и продолжил: – И вот Грибоедов снова по пути в Персию оказывается в Тифлисе. И снова он в угнетенном состоянии духа и всячески пытается оттянуть прибытие на удручающее его место службы. Вот тут-то он и влюбляется отчаянно в княжну Нину Чавчавадзе.

– Ты же говорил, что он воспринимал ее ребенком! Как же так вышло?

– Совершенно верно, – согласился папа. – Грибоедов сам признавал, что это было внезапное озарение, что он воспылал в одну секунду, не посмотрев, что у Нины уже есть настойчивый обожатель, почти жених. И этот жених – Сергей Ермолов, сын того самого генерала Ермолова, который спас Грибоедова от царского гнева и ареста из-за его связей с декабристами

– Но как же тогда он взял и в нее влюбился?! – меня очень волновал вопрос, когда же друзья отца перестают видеть в его дочери только ребенка?!

– Нину Чавчавадзе, дочь своего друга, он знал с детства и даже учил ее игре на фортепиано. Но в тот приезд в Тифлис, зайдя к Чавчавадзе, вдруг увидел не девочку, но девушку. Грибоедов, говорят, всегда подтрунивал над «романтизмом и сентиментализмом», но в тот раз сам признал, что все его поведение вдруг стало «гимном сентиментальности». Он во всех красках описал это смятение чувств в своих воспоминаниях (см. сноску-5 внизу). Позже Соня Орбелиани, давняя подруга княжны Чавчавадзе, пыталась выведать у нее подробности того вечера, но Нина только краснела, смущенно опускала ресницы, теребила кончик газового шарфа и говорила тихо: «Не знаю, право же, не знаю! Как во сне!». А потом добавляла: «Как солнечным лучом обожгло!». Ну а что Грибоедов? Как только он понял, что юную Нину тоже «обожгло», он немедленно попросил ее руки. Вся родня невесты тут же их благословила.

– Но ей же было всего 16!

– Ей тогда и 16-ти не было, до дня рождения оставалось два месяца. Но все равно в те времена этот возраст считался нормальным для замужества. Тем более, в Грузии. Александр и Нина обвенчались и вместе отправились в Персию, со свитой и целым караваном свадебных подарков и домашней утвари.

– В Тегеран? – уточнила я.

– Сначала в Табриз, – ответил папа. – В предыдущую «командировку» Грибоедова наше посольство располагалось в Табризе – как обычно, бок о бок с британским. И русская, и британская дипмиссии покинули столицу всей Персии ради столицы иранского Азербайджана в угоду Аббасу-Мирзе – второму сыну шаха Фатх-али. Отец так его любил, что назначил наследником престола в обход своего старшего сына Магомета-Али. В то время сам Фатх-Али, утомленный войнами, практически отошел от дел, доверив управление страной любимому сыну. А поскольку Аббас-Мирза предпочитал Табриз и разместил свой двор там, дипмиссии иностранных государств предпочли держаться к нему поближе. Но в этот раз российскому Посланнику в лице Грибоедова предстояло прибыть ко двору самого Фатх-Али-шаха, чей дворец был в Тегеране. Дипломатическая задача перед Грибоедовым стояла не из простых: русский император требовал ускорить выплаты персидской стороной контрибуции, положенной по Туркманчайскому договору, так как российскую казну в тот момент истощала война с Турцией. А персидский двор, напротив, планировал задобрить Посланника щедрыми дарами и выпросить через него у русского императора отсрочки. Денег на выплату «кураров» – оговоренных ежемесячных сумм – в шахской казне катастрофически не хватало. Ходила молва, что даже шахский гарем пожертвовал в пользу контрибуции России все свои драгоценности, вплоть до того, что с пеньюаров шахских жен спороли бриллиантовые пуговицы. Чего уж говорить о простом народе, который трудился, не зная передышки, ибо взносы в казну стали непосильными. Сам же российский Посланник говорил о своей миссии так: «Уважение к России и к ее требованиям – вот что мне нужно». Нину он оставил в Табризе, а сам отправился с караваном и свитой в Тегеран.

– А почему он жену с собой не взял? – подозрительно осведомилась я.

– Ну ты прямо маминым тоном это спросила! – оценил папа и показал мне большой палец. – Нина была хрупкая, тоненькая и уже беременная, и Грибоедов побоялся брать ее с собой в малознакомый ему город.

– А ты нас с мамой брать не побоялся! – отметила я.

– А я не побоялся, – признал папа. – Но вы же справляетесь!

– Справляемся! – важно подтвердила я и, ради пущей ассоциации себя с Грибоедовым, в которую я про себя играла в течение всей нашей беседы, уточнила: – А наше посольство в Тегеране тогда было там же, где сейчас?

– Поскольку при Аббасе-Мирзе русские дипломаты жили в основном в Табризе, свою тегеранскую резиденцию русская миссия на то время отдала на постой казачьим бригадам. И ты отлично знаешь это место!

– Зарганде! – обрадовалась я. – Старая бильярдная и бимарестанские конюшни!

– Совершенно верно! – согласился папа. – Сооружение, которое за пару веков не разрушилось, а всего лишь превратилось в «старую бильярдную», в свое время служило главным зданием российской дипмиссии. Там проходили важные встречи, туда съезжались короли и шахи. А когда из-за Аббаса-Мирзы наш дипкорпус съехал в Табриз, в главном здании расположилось командование русско-персидских казачьих бригад, а сами казаки жили вокруг во времянках…

– А их лошади стояли в наших дачах! – восторженно дополнила я.

Мне нравилось чувствовать себя частью истории, быть хоть как-то причастной к событиям, вошедшим в учебники.

– И именно потому, что в наших дачах стояли казачьи лошади, – продолжил папа, – а Грибоедову надо было поселиться в центре Тегерана, поближе ко двору Фатх-Али-шаха, его разместили в богатом доме начальника шахской артиллерии Мухаммед-хана Зембуракчи-баши. Как обычно, по соседству оказались англичане. Тегеранская резиденция британской дипмиссии находилась сразу за забором дома Зембуракчи-баши. В народе это место называли «Баге-Ильчи» – Сад посла». Это вот там, за углом, между нашим и британским посольством.

– Ты рассказывал, что в той резне выжил всего один человек, – вспомнила я. – Он был предатель?

– Выжил секретарь русской миссии по фамилии Мальцов. Насчет его предательства мнения историков расходятся: одни считают, что предатель, другие, что нет. Но так или иначе, он единственный очевидец того страшного погрома в Баге-Ильчи. Он потом писал, что разграблено там было все – деньги, бумаги, журналы миссии.

– И потом на этом месте построили наше посольство, а Зарганде оставили дачей?

– Особняк, в котором погиб Грибоедов, долго стоял заброшенным и полуразрушенным. А русской миссии шах велел выделить красивое место неподалеку, тоже в самом центре. Там и построили главное здание нашего посольства, вокруг которого позже появились и остальные постройки, которые мы с тобой видим сегодня. Несколькими караванами перевезли туда всю обстановку и хозяйство из табризской миссии, включая свадебные подарки, полученные Грибоедовым и Ниной Чавчавадзе – редкие картины, уникальные столовые сервизы и парадную люстру, присланную в дар самим императором. Ты все это видела в большом и малых мемориальных залах главного здания.

Я попыталась осознать, что на том самом месте, где я бываю чуть ли не каждый день, полтора века тому назад зарезали автора «Горя от ума». А папа продолжал, ему, похоже, тоже нравилось быть частью истории:

– Эту улицу какое-то время по привычке называли Баге-Ильчи, что в переводе значит «сад посла». А после встречи в этом месте «большой тройки» в 1943-м она стала Черчилль-авеню. А уж при нас революция переименовала ее в куче-Нёфле-ле-Шато. Видишь, как причудливо закольцовывается история! А теперь мы с тобой гуляем по этой улице!

Мы как раз подходили к главному входу в посольство по Нёфле-ле-Шато. Второй – малый – вход на нашу территорию был со стороны жилого дома ГКЭС, стоящего по Рузвельт-авеню, после революции превратившейся в проспект шахида Муфаттеха.

– «Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это „совестью“ и „воспоминанием“. И были пустоты…» – вдруг сказал папа.

– Ты о чем? – не поняла я.

Папа улыбнулся:

– Да о своем, можно сказать! Это моя любимая цитата из «Смерти Вазира-Мухтара» Юрия Тынянова (см. сноску-6 внизу). Для меня она означает конец света. Ведь если «отцы стали бояться детей и заискивать», значит, мир перевернулся и на смену мудрости пришли простейшие инстинкты.

Это было сложновато для меня, поэтому я просто спросила, о чем эта книга:

– Это роман литературоведа Тынянова, посвященный как раз тому, что мы с тобой сейчас обсуждаем – последним годам жизни Грибоедова, – пояснил папа. – Написан он в 1928-м году, почти ровно через сто лет после его гибели.

– Значит, и похоронили Грибоедова прямо в нашем посольстве? – догадалась я. – Или отвезли на Русское кладбище в Дулаб?

– Нет, узнав о трагедии, семья Чавчавадзе потребовала перевезти тело Грибоедова в Российскую империю. От самой Нины страшную весть о гибели ее мужа какое-то время скрывали, а узнав правду, она от горя потеряла их с Грибоедовым ребенка. Едва оправившись, она стала говорить, что перед самым отъездом в Персию Александр Сергеевич, будто что-то предчувствуя, просил ее «в случае чего» похоронить его на горе Мтацминда, что в Тифлисе. Нина уверяла, что муж сказал ей эти слова, когда они в последний раз любовались Тифлисом с высоты Мтацминды. Убитая горем, она желала только одного – во что бы то ни стало исполнить последнюю волю любимого. Но тело Грибоедова не сразу смогли опознать…

– Почему? – уточнила я со всей непосредственностью, присущей моему возрасту.

Наблюдательные дети с хорошей памятью чуть ли не с самого рождения слышат, видят по телевизору и читают в книгах столько всего про всякие войны, битвы и сражения, что добросовестно считают их неотъемлемой частью взрослой жизни. И чего ужасаться какому-то одному из них, если из кровопролития состоит вся история человечества?!

– Все тела погибших в Баге-Ильчи были настолько изуродованы, что опознать их поименно не представлялось возможным, – сказал папа отстраненно, будто речь шла о каком-то кино.

– Я не верю, что персы могут быть такими жестокими! – искренне заявила я.

Мне и впрямь сложно было даже вообразить знакомых мне иранских мужчин – например, садовника Барзулава, водителя Зуда или Яваша, завхоза Аршали или хаджи Рухи – разгневанными до такой степени, чтобы изрезать несколько десятков человек, да так, чтобы их невозможно было узнать! Даже санитара морга Мамну я не могла представить за этим занятием.

– Историки до сих пор спорят об истинных мотивах убийства Грибоедова и всей его свиты, – ответил папа. – Но факт, что мы его потеряли. Тело Грибоедова смогли опознать только по простреленному в свое время на дуэли с Якубовичем мизинцу левой руки. Лицо покойного было обезображено в такой степени, что местные зороастрийцы даже утверждали, что вместо Грибоедова похоронили другого погибшего. А сам Посланник в резне выжил, но в Россию вернуться не захотел. Ушел в зороастрийскую общину, где прожил долгую безмятежную жизнь, направляя всю свою гениальность на поклонение Солнцу.

– А может это правда?! – с надеждой спросила я.

– Он не бросил бы Нину, – на секунду задумавшись, ответил папа. – И Родину, конечно, тоже. Думаю, это красивый, обнадеживающий, но миф. Тело Посланника отправили с караваном в Тифлис. А останки 35-ти казаков, самоотверженно защищавших миссию, армянские прихожане тайно захоронили в братской могиле во дворе церкви святого Татевоса в Тегеране. Яму рыли в глубокой ночи, а землю рабочие-армяне выносили и выбрасывали подальше от церкви. Чтобы замаскировать место последнего пристанища казаков, над их могилой высадили виноградник.

– А зачем ее маскировали?