Тегеран-82. Побег

– А я и без ваших советов разберусь, что мне с моим мужем делать! – Мина-ханум в моем лице обиделась на доктора за то, что его жена упала прямо в руки моему мужу

К финалу все действующие лица окончательно отошли от своего первоначального образа, и сценка вышла страшно далекой как от исходного сценария, так и от сюжета рассказа Хосроу Шахани. Зато зрительный зал практически рыдал от восторга. Да и мораль у нашей пьески невольно осталась авторская – советы из журналов нужны только тем, у кого нет своей головы на плечах.

Несмотря на то, что наш худрук Грядкин в этот раз отказался от общего руководства подготовкой концерта, все кто обычно выступал на наших праздниках, свои номера все равно подготовили. Это был наш первый концерт после начала войны, и он показал, что бимарестанскую самодеятельность не задушишь, не убьешь. Только она стала еще более самодеятельной – в том смысле, что никто толком не репетировал, а по мере распития веселящей газировки в зрительном зале стихийно появлялись все новые желающие выступить. Они импровизировали на ходу, и это добавило программе живости и веселья.

Хор медсесетер исполнил свои коронные песни: самый большой фурор произвела «Кохана», где очень прочувствованно солировала тетя Моника. Пела она на украинском, половину слов я не понимала, но по всему было понятно, что песня про любовь – особенно, по виду сестры-мочи.

Потом вышел Грядкин, извинился, что в этот раз манкировал своей добровольно-принудительной должностью массовика-затейника и сослался на загруженность по работе. Ответом на это был такой дружный смех из зала, будто «объект гэ» удачно пошутил. Но Грядкин не смутился и заявил, что приготовил зрителям утешительный приз в виде стихотворения, которое сейчас продекламирует.

– Максимиллиан Волошин, читает Валентин Грядкин, – объявил он сам себя тоном профессионального конферансье. – «Любовь твоя жаждет так много, рыдая, прося, упрекая. Люби его, молча и строго, люби его, медленно тая…»

Публика и на это почему-то хихикала – не иначе, как выпила лишнего. Лично мне стих очень понравился. До такой степени, что я пообещала сама себе усмирить гордыню и первой пойти на контакт с «объектом гэ», чтобы переписать у него стихотворение в свой дневник.

Несмотря на смешки из зала, Грядкину долго хлопали, а тетя Моника больше всех. Его успех, видимо, возбудил доктора-зуба. В концертной программе он заявлен не был, но проявил инициативу – вылез из пьющего партера и изъявил желание тоже прочесть кое-что из своего любимого. Публика его инициативу горячо поддержала и ему передали микрофон. Дядя Аркадий откашлялся и начал глухим утробным голосом, слегка подвывая в конце каждой строки:

«На небесах горят паникадила,

А снизу тьма.

Ходила ты к нему иль не ходила?

Скажи сама!

Но не дразни гиену подозренья,

Мышей тоски!

Не то смотри, как леопарды мщенья

Острят клыки!

И не зови сову благоразумья

Ты в эту ночь.

Ослы терпенья, и слоны раздумья

Бежали прочь.

Своей судьбы родила крокодила

Ты здесь сама.

Пусть в небесах горят паникадила,

В могиле – тьма!»

– Аркаша, я никуда не ходила, клянусь! – закричала тетя Нонна, когда он закончил. – Только умоляю, скажи, что это!!!

Бимарестанты громко веселились, повторяя на все лады и адресуя друг другу вопрос: «Ходила ты к нему иль не ходила, скажи сама!»

– Да чего ты спрашиваешь, Ноннуся! – веселился доктор-попа. – Это он сам сочинил, сразу видно! Своей судьбы родила крокодила ты здесь сама!

– Я, конечно, в курсе, что средь вас я «осел терпенья», – обиделся доктор-зуб, – но здесь позвольте поставить вас на место.

– Ага, только поаккуратнее, не то смотри, как леопарды мщенья острят клыки! – посоветовал ему Грядкин. – Наши люди, знаешь ли, чужой успех плохо переносят!

– Кого это вы имеете в виду?! – насторожилась Тапонина мама. Она еще не очень освоилась и к большинству бимарестантов обращалась на «вы». На новогоднем банкете она была самая нарядная, ее узкое блестящее вечернее платье оголяло спину до самого четвертого позвонка, и всячески старалась произвести впечатление светской дамы – не увлекалась веселящей шипучкой, не хохотала и даже не улыбалась. Зато Тапонин папа оказался редкостным весельчаком. Со своей супругой он поругался еще в самом начале вечера и пересел под бок к доктору-коже. А его лыжница демонстративно повернулась к ним своей голой спиной и завлекла в беседу нашего «раиса» (директор – перс.), склоняясь к его уху и красиво хлопая густо накрашенными ресницами

Доктор-кожа была далеко не юна, не стройна и глубоко замужем, поэтому формальных поводов для ревности и возмущения у Тапониной мамы не было. Зато тетя Зоя была доброй и веселой и они с Тапониным папой сразу спелись: выпивали на пару, шептались и из их угла периодически доносились взрывы хохота. В сторону супруги Тапонин папа даже не смотрел, хотя у него как раз был повод для ревности. Наш «раис» был хоть и пожилой, но очень красивый. Выглядел он именно так, каким – в моем представлении – должен быть истинный джентльмен: высокий, подтянутый, с благородной сединой и внимательным взглядом карих глаз. Раис напоминал мне актера голливудского кино в роли какого-нибудь аристократа в летах – к примеру, Онассиса, второго мужа Джеки Кеннеди. Возможно, эту фантазию навеяло мне греческой фамилией раиса, но и сам он не был похож на остальных советских докторов, скорее – на знатного иностранца, какими я представляла их себе по фильмам. Лицо у раиса было смуглое, улыбка белоснежная, а сам он нетороплив и даже вальяжен. Сколько я его видела, он был спокойным, обходительным, всегда улыбался и никогда не повышал свой глубокий приятный голос. Разговаривал раис крайне мало, но даже молча создавал вокруг себя атмосферу, находиться в которой было приятно и как-то спокойно. Появлялся наш раис, как Чеширский кот из «Алисы в стране чудес» – сначала его улыбка, а уж потом он сам. Моя мама говорила, что у нашего раиса руки пианиста – пальцы тонкие, длинные и чуткие, а сама ладонь – узкая и аристократическая. По специальности раис был нейрохирургом, но в нашем госпитале как врач не практиковал, исполняя только административные функции директора.

В неформальной обстановке я видела раиса крайне редко – пожалуй, только на таких вот коллективных праздниках и то лишь в первой их половине, с началом танцев он обычно уходил спать. Ни с кем из коллектива семья раиса особенно не сближалась, хотя «раиску» – жену раиса – все любили, она была добрая приятная женщина и до войны иногда ходила с другими бимарестанками на совместный шопинг. А вот раис оставался для меня загадкой. Я знала только, что он водит красивый, длинный и блестящий, американский «додж», а его «раиска» часто уезжает в Москву. В общем, будь я Тапониным папой, я бы разволновалась, что моя жена строит глазки такому мужчине. Но он не обращал на эту парочку никакого внимания, спокойно веселясь в обществе доктора-кожи.

– А вот и она, гиена подозренья! – прокомментировал Грядкин вопрос Тапониной мамы. – Мариночка, чужой успех никто не любит!

– Ну что, слон раздумья! – поддел доктор-попа доктора-зуба. – Сознавайся, что сам сочинил это в холодной декабрьской ночи, согревшись толикой государственного спирта, и поехали дальше! Я требую продолжения банкета! То есть, концерта!

– Госспиртом, может, я и согреваюсь холодными декабрьскими ночами, и в том готов сознаться… – изрек дядя Аркадий, патетически заламывая руки. – Но сочинил не я, и уберите вашу эту – гиену подозренья, я ее боюсь!

Тапонина мама отвлеклась от своего кавалера и посмотрела на доктора-зуба еще более подозрительно.

– Стихами заговорил, – заключил доктор-попа. – Прогноз неутешительный!

– О, Боже, как жаль бывает мне невежд, – продолжил доктор-зуб в стихотворной манере. – А сочинил то Соловьёв в ответ на строки Метерлинка!

– Кого? Кто? – не поняла сестра-рентген. – Объяснись, Аркадий!

– Метерлинк – это тот, который написал «Синюю птицу»? – мне хотелось отличиться на фоне тех, кого доктор-зуб назвал «невеждами».

– Совершенно верно, он самый! – подтвердил доктор-зуб. – Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк. Молодец, девочка! А эти даже «Синюю птицу» не знают! – махнул рукой в сторону остальных дядя Аркадий.

– А ты не обобщай! – возмутилась тетя Моника. – Лично я сеньора Помидора знаю, читала! И ВИА «Синяя птица» знаю тоже, у меня их пластинка есть!

– Моника, он Морис Полидор, а не сеньор Помидор! И «Синяя птица» другая, не так, которая ВИА.

– Конечно, разве ты когда-нибудь признаешь, что я права!? – обиделась сестра-моча. – Умрешь, но будешь спорить! Слушай, Аркадий, хорош умничать, давайте уже танцевать!

– А я хочу все же узнать, кто сочинил стих про мышей тоски и сову благоразумья! – неожиданно заупрямился Грядкин. – Мне очень понравилось стихотворение, прямо каждое слово!

– Метерлинк, который Морис Полидор, написал стих, – вздохнул доктор-зуб. – На французском, потому что он бельгиец.

– Недавно написал? А ты что, сам перевел?! – посыпались вопросы из зала.

– Недавно, в конце 19 века, – согласился доктор-зуб. – Перевел, правда, не я, а поэт Валерий Яковлевич Брюсов. Звучало стихотворение Метерлинка в переводе Брюсова так:

«И под кнутом воспоминанья

Я вижу призраки охот.