Обман

В прежние дни, когда в Кенсал-Лодже собирались шумные компании, с долгими разговорами и обильными возлияниями, миссис Туше частенько казалось, что у нее оставалось совсем немного времени, чтобы до прихода полуночи закончить ужин, после чего опять приходилось браться за выполнение своих домашних обязанностей. Пьяных поэтов надо было облечь в пальто и усадить в дожидавшиеся их у дверей коляски. Безрассудным прозаикам, решившимся отправиться верхом через окрестные поля, нужно было помочь вскарабкаться в седло, а художников-карикатуристов, еле державшихся на ногах от переизбытка спиртного, препроводить в свободную спальню. А в Хёрстпирпонте она всегда добиралась до своей кровати не позже десяти вечера. И тем не менее томительные вечера тянулись бесконечно. Иногда она находила повод уйти к себе пораньше – сославшись на необходимость написать письмо или на головную боль. Обыкновенно же, когда она убирала со стола недоеденный пудинг, Уильям клал руку ей на запястье и устремлял на нее хорошо знакомый молящий взгляд. И ее охватывало неодолимое чувство жалости к нему. Как она могла – как все они могли – оставлять его наедине с этой женщиной?

– Читаете, читаете, постоянно читаете! Вы испортите себе зрение. И что вы теперь читаете, Элиза?

– О, да ничего особенного… роман!

– Новую книгу Уилли?

– Нет, но я уже…

– Естественно, мы очень надеемся, что новый роман принесет хоть немного денег. Мы надеемся на его великое возвращение, если это возможно, несмотря на многие недавние разочарования, ведь я никогда не бывала на континенте и хочу его посмотреть. Мой отец любил повторять, что есть одно особое словечко, с помощью которого можно заставить французскую шлюху шевелиться пошустрее…

– Еще кекса с сухофруктами? – предложила Фанни, считавшая, что действие хереса можно ослабить плотным кексом.

– Не откажусь. Если бы я была глупее, то сочла бы, что ты хочешь, чтобы я растолстела. Хотя я сама в последнее время набрала лишку веса, но все равно скажу тебе: ха-ха-ха!

– Твоей фигуре можно только позавидовать, – искренне заметила Эмили.

– И поверь мне, из-за этого все мне завидовали, ну и настрадалась я от этой зависти! Но уж какими мы родились, такими и родились, к добру или к худу, тут ничего не поделаешь. Хотя есть у меня кузина, плоская, как гладильная доска, вот как ты, так она взяла себе за привычку каждый день съедать по бараньей ножке, вы бы посмотрели, как она изменилась, это что-то! И если уж такого можно добиться с помощью грошовой баранины, представьте, какое чудо сотворил бы говяжий край! Он бы помог обрести форму вам обеим, если уж на то пошло, и я всегда убеждаю миссис Туше не слишком экономить на еде именно по этой причине. По моему опыту, джентльмены любят поесть мясца на косточке, и следует заметить, я не устаю повторять, что те, кто не выходит замуж, всегда остаются худосочными – кожа да кости!

Часы пробили восемь. Уильям развернул газету.

– Так. По крайней мере, мерзкое дело губернатора Эйра наконец-то завершено!

Если сомневаешься, читай новости. Но он выбрал тему наобум на первой странице, забыв для начала учесть мнение миссис Туше, и если он надеялся на мирный исход вечера, то явно ошибся со своим выбором.

– В каком смысле завершено? – спросила Элиза с нескрываемым вызовом и захлопнула книгу, не удосужившись заложить страницу ленточкой.

– Ну… я хочу сказать, что с него были в конце концов сняты обвинения в противоправных действиях против преподобного Гордона и… а, вот тут сказано, Дизраэли надеется, что парламент оплатит ему судебные издержки.

– И много ли убийц могут рассчитывать на такое же первоклассное обхождение?

– О, перестаньте, миссис Туше, – ехидно заметила Фанни, – военное положение едва ли можно назвать убийством!

Темные брови Элизы грозно насупились. Ее лицо приняло то колючее и непроницаемое, типично шотландское выражение, из-за которого все Эйнсворты у нее за спиной давным-давно в шутку звали ее Броней.

– Но именно в этом все дело! – заявила Броня, поднявшись со стоявшего у окна стула и выпрямившись во весь свой внушительный рост. – Это именно то, что все эти расследования и пытались установить. И за истекшие три года было с непререкаемой ясностью установлено одно: а именно, что преподобный Гордон находился за тридцать миль от границ территории, где действовало военное положение. И губернатору Эйру это было отлично известно, но он тем не менее отдал приказ арестовать несчастного, посадить его на корабль и умышленно отвезти его в Морант-Бей, где можно было применить законы военного положения.

– Ну, конечно, нам-то легко рассуждать, сидя в наших креслах… – начала Фанни, но Броню было трудно сбить с мысли.

– …даже по низкопробным стандартам военного положения, дело Гордона легло позорным пятном на репутацию британского правосудия! Судебное разбирательство заняло всего несколько часов, ему не предоставили адвоката – и повесили на стропилах ямайского дворца правосудия! И если это не убийство, то я уж и не знаю, как это назвать.

13. Обсуждая Ямайку

Присутствовавшие в комнате обменялись многозначительными взглядами: мол, не цепляйте Броню! – на что Уильям не обратил ни малейшего внимания. Он собирался раскурить свою трубку и, казалось, обращался к табаку, который уминал пальцем.

– Кузина… ты преувеличиваешь. Я много об этом деле читал, и совершенно ясно, что преподобный Гордон был тот еще смутьян – даром что мулат. Он подвергал людей побоям, что, как мы теперь знаем, вошло у баптистов в привычку… И Гордон вступил в заговор с… тем бродячим проповедником-негром и с другими заговорщиками. При первых же беспорядках было убито восемнадцать белых. Разве за это ему не надо было ответить? Думаю, об этом было удачно сказано в «Панче» этим, как его… «Мы что же, не можем убить человека, чтобы спасти колонию». Забавно сказано, но дело-то серьезное!

Уильям вздохнул, словно с готовностью взвалил себе на плечи тяжкое бремя, и попытался ознаменовать мирный финал дискуссии, сунув трубку в рот и поднеся к ней горящую спичку.

– Уильям, нет никакого закона, ни при военном положении, ни в мирное время, который мог бы извинить или оправдать массовое кровопролитие. Если в этом он видел спасение колонии, то я с ужасом думаю, как губернатор мог бы себе представить разрушение колонии. Триста пятьдесят ямайцев были повешены на площадях! Целые деревни сожжены дотла, целые семьи убиты, женщины обесчещены, их обнаружили в постелях с перерезанным горлом…

– Никто не спорит о непропорциональной…

– …реакции на несправедливость…

– …на кровопролитный мятеж…

– …мятеж, который вылился в кровопролитие. И я думаю, он и должен был вылиться, с учетом того, что творили местные вооруженные ополченцы. Но факт остается фактом: люди собрались, чтобы выразить несогласие с несправедливым выселением. Надеюсь, мы в Шотландии помним, каково это, когда у нас отнимают нашу землю и не позволяют ее обрабатывать! Что значит обречь людей на голод посреди всеобщего изобилия. Или, может быть, спросим ирландцев. Или бедняков Ланкастера, Ливерпуля или Лондона, если на то пошло. Мы разве устраивали массовое кровопролитие в ответ на чартистские митинги? Неужели у этих людей нет права работать на земле, которая была огорожена и заброшена? На которой они еще совсем недавно были рабами? Вот за что мистера Гордона и мистера Богла…

– Богл! – вскричала Сара, жуя кусок кекса. – Только не говорите мне, что негодяй Богл приложил и к этому руку! Он собьет сэра Роджера с пути истинного, как я вам и говорила, а теперь поглядите-ка, он учинил мятеж. Беда в том, что сэр Роджер слишком уж мягкий человек… Я же говорила: этим людям верить нельзя – ни африканцам, ни индийцам. Они вам сразу глотку перережут, как только поглядят на вас.

– Жена моя, мы говорим о другом Богле, совершенно другом. Ты имеешь в виду, я полагаю, Эндрю Богла. А мы говорим о Поле. О мятежнике Богле. Который был казнен вместе с другими заговорщиками. На Ямайке.

– Ты пойми, Уильям, – настаивала Броня. – Огромные участки земли пустуют.

Все Эйнсворты глядели на ковер, как будто все происходило в Эксетер-Хаусе, и они были слушателями, а Броня взирала на них пылающим взором с кафедры, стоя на которой выступала с аболиционистской речью. – Между тем эти номинальные землевладельцы сидят за семью морями и прохлаждаются в тавернах на Бонд-стрит!

Уильям положил трубку на стол, уже и не надеясь, что ему представится возможность ее раскурить.

– Но кто владеет этой землей? И какое к этому отношение имеют таверны Бонд-стрит – нет, нет, прости, Элиза, я не уверен, что ты понимаешь, о чем…

– О, да ему нужна эта собственность! Этот Богл хочет заполучить себе все земли Тичборнов! Никакой он не друг сэру Роджеру, помяните мое слово!

Наверху раздался детский плач. Все присутствующие тотчас выказали желание немедленно поспешить наверх и узнать, что случилось с ребенком, но, несмотря на сильное действие хереса, материнский инстинкт миссис Эйнсворт оказался непоколебленным. Она поднялась на нетвердых ногах и рывком смахнула кусок кекса, застрявший у нее между грудей.

– Естественно, пойду я. Ничто не может заменить материнскую любовь!

14. Соглашаясь не соглашаться

Удостоверившись, что миссис Эйнсворт благополучно дошла до лестницы, Уильям скованно шевельнулся в кресле и обратил свой взор на Броню. Но как только ее пронзительный взгляд впился ему в лицо, его собственные глаза забегали, глядя то в пол, то в стену, то на часы, то на дочерей.

– Послушай… я хочу сказать… беда в том, Элиза, что им была дана свобода. Потому как ее следовало им дать – я всегда поддерживал эту идею в принципе. Даже несмотря на то, что это дорого обошлось ланкаширской бедноте – чему мы оба были свидетелями во время нашей недавней поездки, если помнишь, не говоря уж о ливерпульских и лондонских бедняках, да и вообще обо всех бедных душах, которые чешут хлопок, рубят сахарный тростник и выращивают кофе, о чьем благополучии ты, должен заметить, как-то меньше печешься… Но я вот о чем: им была дана свобода. Но за этим последовал хаос. Что заставляет поневоле задуматься…

Миссис Туше в изнеможении откинулась на спинку стула. За долгие годы она уяснила, что раздражаться на обычное невежество столь же бессмысленно, как осуждать некрещеное дитя за то, что оно не ведает, кто такой Христос. «Если бы он знал то, что знаю я, он бы чувствовал то же самое, что и я» – эту формулу она повторяла часто, дабы сохранить ясность ума.

– И я просто на дух не выношу эти мерзкие петиции. Никогда не знаешь, кто придет, кто не придет и с кем на эти званые ужины. Сторонники Карлейля, выступающие в защиту губернатора, а с другой стороны, твой так называемый «ямайский комитет». Там сам черт не разберет, кто есть кто. Шестеро из одного лагеря и полдюжины из другого. Подпишешь одну петицию – и потеряешь половину друзей, а подпишешь другую – потеряешь всех остальных. Говорю же: в чем бы ни заключалась истина, нет ничего ни приятного, ни цивилизованного в том, чтобы будоражить мирный Лондон из-за конфликта, разгоревшегося в нескольких тысячах миль отсюда.

– Вот-вот! – воскликнула простодушная Эмили, которая разделяла отцовское несомненное предпочтение приятных вещей мерзопакостным. – И кроме того, наш старый друг Чарльз – на стороне губернатора, вместе с Карлейлем – и что бы ты ни думала о Карлейле, Элиза… – Она торопливо тараторила, потому что все в комнате в течение многих лет не раз в подробностях слышали все, что Элиза думала о Томасе Карлейле. – …Ты должна признать, что наш старый друг Чарльз, каким мы его знали, по крайней мере, в те времена, когда он приезжал к нам в Кенсал-Лодж, всегда был другом слабых и бедных. Чем и прославился.

– Можно даже сказать, что он разбогател, демонстрируя эту дружбу.

Эти слова прозвучали далеко не мило и глубоко шокировали Эмили.

– О, Элиза, но так нечестно! Трудно найти большего добряка, чем он. Фанни, ты помнишь тот чудесный случай, когда он приехал навестить всех нас в школе? И привез нам пироги и книги и вообще был таким милым и добрым! Какой же это был сюрприз! Чтобы столь великий человек, как мистер Диккенс, нашел время сделать такой щедрый подарок трем маленьким девочкам, лишенным матери и оказавшимся вдали от дома.

Элиза гневно сощурилась, глядя на собеседников:

– Тебя слишком легко порадовать сюрпризами, Эмили. Я сопровождала его в той поездке, если помнишь, и тот факт, что он приехал в Манчестер прежде всего в поисках будущих персонажей – вот откуда взялись его нелепые близнецы Чирибль[35 - Добросердечные дельцы братья-близнецы Чирибль – персонажи романа Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (1839).]!