Обман

«Молния осветила мертвенно-серым цветом бледные черты ее лица. Кровь быстро вытекала из глубокой раны в ее боку, и он тщетно пытался остановить алый поток».

9. «Хилари Сент-Айвз», 1869 год

Сколь торопливо она ни старалась читать, этот его новый роман «Хилари Сент-Айвз» был сплошным разочарованием. В старости все дефекты его письма лишь сгустились и усилились. На каждой странице персонажи восклицали, возражали и выкрикивали. Множество ответвлений чересчур запутанного сюжета разрешались либо вмешательством «рока», либо цыганским проклятием, либо бурей. У юного Хилари ушло триста с лишком страниц на то, чтобы в конце концов уразуметь, что служанка, необычайно озабоченная его будущей судьбой, была его матерью, а мужчина, который был на него очень похож и мог бы приходиться ему отцом, и впрямь оказался его отцом. Что же до многословных описаний в романе, то их было сложно отличить от описаний домов в каталоге торговца недвижимостью:

«С момента его возведения особняк не претерпел никаких серьезных перестроек, и даже старая мебель, кресла, кровати, старинные зеркала и портьеры были тщательно сохранены, так что все это не просто было главными приметами тюдоровской архитектуры, но передавало точное представление о внутреннем убранстве большого дома того периода. Передняя зала, на которую мы только обратили наше внимание и коя не была затронута никакими современными переделками, с ее галереей для хора, с массивным дубовым столом, огромным камином с железной подставкой для дров, напоминала о днях гостеприимства прежних баронов. Великолепный зал приемов с громадной перегородкой резного дуба, лепным потолком, вдоль которого тянулась галерея старинных фамильных портретов – дам и рыцарей. Помимо этих портретов, резных печек и комнат, украшенных гобеленами и старинной мебелью, вы найдете в Боксгроуве многое, что усладит ваш вкус, это я вам обещаю».

Описания повторялись. Она прочитала про «настенные панели, покрытые богатой резьбой», по меньшей мере полдюжины раз. Аристократы тонули в раболепно льстивых оценках – авторских, – в то время как простые работники и горничные изображались чуть ли не безмолвными животными. Все заканчивалось двойной свадьбой, «с веселым перезвоном колоколов». Как будто бы брак – вопреки болезненному опыту самого Уильяма – был величайшим счастьем, на которое он только и мог рассчитывать.

Но самое удивительное в этой книге было то, что он называл ее ямайским романом. Если она и ожидала чего-то от романа, то тому была причина: Ямайка представляла для миссис Туше особый интерес. Но остров возник лишь на последних страницах книги, выглянув из-под спуда запутанного сюжета, словно катушка ниток на самом дне коробки со швейными принадлежностями. Потому что Ямайка оказалась тайной родиной тайной матери Хилари:

«Снова она услыхала нескончаемые крики и гомон попугаев, смешавшиеся с криками и гомоном негров. Снова ее взгляд скользнул по равнинам, испещренным ослепительно-белыми жилищами, по бескрайней саванне, окаймленной кокосовыми пальмами и зарослями кактусов, и плантациями сахарного тростника и кофе. Снова она взглянула на все эти заливчики несравненной красоты, по которым она часто плавала, и на эти голубые горы, на которые она часто хотела забраться. Перед ней был весь пейзаж, с его пылающей атмосферой, его палящим солнцем, тропическими красотами и восторгами. Она словно снова помолодела и вновь стала невинным ребенком. Ее печальное сердце билось радостно, и она рассмеялась легким смешком, в точности как ее няня Бонита. Да, ее дорогая преданная Бонита снова ожила и улыбалась ей, как прежде, и несла ей сладости и фрукты».

Этот слащавый, как на почтовой открытке, портрет она узнала сразу. «Живописное путешествие по острову Ямайка» Джеймса Хейквилла. Много лет назад Кроссли прислал им в Элмз симпатичное первое издание, и она села с Фанни в старой гостиной, где обе переворачивали страницы и разглядывали акварельные картинки плантаций, любуясь тем, как склеп мог быть изображен в виде земного рая. И эту же самую книгу иногда на аболиционистских собраниях приводили как пример успешной пропаганды, массу издевательских откликов вызывало изображение маленьких темнокожих женщин, разодетых в белое и с белыми шарфиками, повязанными на их головах, с довольным видом разгуливавших в идиллических пасторальных пейзажах. Только блаженная Френсис – с ее оптимистичной и всепрощающей душой – начала доказывать, что и их тоже следовало воспринимать как аллегории прекрасного будущего, символизировавшие то, что могло бы произойти, если бы их кампания имела успех. Думая об этом, Элиза вновь испытала приступ старой боли. А потом пришла к иной мысли: хвала Господу, что этой доброй душе не суждено было жить долго и стать свидетелем утраченного рая – рая, которого не удалось обрести. Ибо несмотря на все усилия членов «Дамского общества освобождения негров-рабов» – несмотря на сам аболиционизм, – по прошествии тридцати лет у них так и не получилось превратить акварельные пасторали Хейквилла в реальность. Последние известия с этого объятого тьмой острова внушали, мягко говоря, разочарование. Общественные волнения, кровавый мятеж, введение чрезвычайного положения и позорное поведение губернатора Эйра[32 - Недолгий период губернаторства Эдварда Джона Эйра на Ямайке (1862–1865) ознаменовался кровавым подавлением восстания рабов.], обвиненного в массовых зверствах и показательных казнях. Но ничего подобного не нашло отражения на страницах романа Уильяма. В нем преобладали прекраснодушные фантазии 1820-х годов, подобные ветхим театральным декорациям. Но там все обветшало. Все уже использовалось раньше или было прямо позаимствовано из жизни. Полотна на стенах «Боксгроува» были кисти Маклиза. Еда, которой питались персонажи, была та, что готовила миссис Туше. А в «миссис Рэдклифф», с «ее густыми черными кудрями», с ее безапелляционными суждениями, с ее амазонской статью и ловким владением кнутом она узнала сочную вариацию самой себя в юности. Даже няня-мулатка Бонита оказалась бледной копией с полузабытым-полузаимствованным именем, напоминавшей тот чудесный день в Брайтоне, десять лет тому назад, когда весь клан Эйнсвортов стоял рука об руку на пороге своего имения и наблюдал за свадебной процессией королевской воспитанницы Бонетты, дагомейской принцессы.

Вот из каких обветшавших лоскутов и ворованных крупиц правды были сшиты его романы. Его проза утомляла ее все больше и больше – до отвращения. Она вздохнула, выправила стопку отдельных листков, снова обвязала их ленточкой, после чего спустилась вниз, делая остановку на каждой третьей ступеньке, чтобы дать отдых своим больным коленям. Она слышал, как он постанывал, сидя за письменным столом. Когда она спустилась в переднюю, он вышел к ней. На лице у него было все еще непривычное выражение беспокойства, которое ее сразу встревожило. Но у него были причины беспокоиться. Он больше не мог рассчитывать на публикации в уважаемых журналах, и уже довольно давно такие издательства как «Чапмен энд Холл» и им подобные не обращались к нему с просьбой прислать новую рукопись для ознакомления. Она скучала по прежнему счастливому и успешному Уильяму. Многие годы единственными звуками, доносившимися до ее слуха из его рабочего кабинета, были только благостные вздохи вполне удовлетворенного человека. Неужели и впрямь они когда-то вызывали у нее жалость? Зачем придавать столь преувеличенную ценность самопознанию? Victoria veritatis est caritas[33 - «Побеждает лишь истина, а победа истины – это любовь» (лат.). Высказывание римского философа Аврелия Августина.]. Но была ли победа истины настоящей любовью? Иногда миссис Туше подозревала, что Аврелий Августин перегибал палку. В конце концов есть простая своекорыстная правда. И трудная, щедрая ложь.

– Ну? Ради бога, не держи меня в напряжении, Элиза!

– Триумф! – воскликнула миссис Туше.

10. Ярмарка Святого Лаврентия

В первую субботу июля в Хёрстпирпонте открылась ярмарка Святого Лаврентия, как это происходило каждый год после темных веков. Шествие на мощеной главной улице являло собой диковинное зрелище. Украшенные гирляндами цветов пони. Оркестр шотландских волынщиков. Три акробата на одноколесных велосипедах. Хористы церкви Троицы, размахивавшие шелковыми хоругвями и распевавшие «Зеленые рукава». Группа школьников в рыцарских латах с гербами.

Миссис Туше, высунувшись по пояс из своего чердачного окошка, с радостью увидела сестер Святого Георгия, замыкавших шествие и шагавших вперевалочку тихой скромной колонной. Спустившись вниз, она взяла шляпку и примкнула к неуверенно сбившимся в стайку Эйнсвортам. Неуверенность, по ее мнению, была основным свойством клана. Носовые платки, кошельки для мелочи, шали, зонтики на случай дождя, веера на случай жары, кармашки для часов и шляпы распределены и закреплены за их владельцами. Обитатели Литтл-Рокли присоединялись к толпам, направлявшимся к пустырю за деревней. Там все пребывало в нескончаемом движении. Жители деревни щеголяли в воскресном платье. На ровном зеленом покрове лужайки виднелось множество мягких кустиков клевера и возникший недавно веселый архипелаг желтых одуванчиков. В центре лужайки две команды юношей сошлись в поединке по перетягиванию каната, победителей которого ожидал бочонок пива. Надо было угадать, сколько весит церковный староста и какова высота колокольни. Впервые в жизни миссис Туше увидела карусель на паровой тяге, а не приводившуюся в движение тягловой лошадью.

11. «Вот наше богатство»

Желавшие покататься на карусели выстроились в длинную очередь, и Клара терпеливо ждала, когда ей можно будет испробовать это чудо инженерной мысли. Бедняге Гилберту, которого накануне вечером привезли из Рейгейта, было позволено встать рядом с раскрашенным пони его племянницы и ухватиться за полосатый шест-поршень, вонзенный пони в спину. Его поврежденный мозг, не воспринимавший буквы, музыку или разговоры, живо интересовался механизмами, и он с нескрываемым восторгом глазел на металлический поршень, который при запуске карусели стал двигаться вверх-вниз. Новая миссис Эйнсворт, которой эта забава быстро наскучила, отправилась сшибать кокосовые орехи[34 - Популярный ярмарочный аттракцион вроде кегельбана.]. Остальные Эйнсворты стояли в сторонке, облизывая засахаренные яблоки. Трудно было сказать, кто был в большем восторге от увиденного на ярмарке – Клара или Уильям. Всякий раз, когда девочка снова оказывалась на виду, хихикая и махая рукой, отец истошно улюлюкал и махал ей в ответ – и выглядел при этом великовозрастным дурнем. Элиза искоса поглядела на его взрослых дочерей. Она заметила, с каким усилием они сохраняли застывшие на губах улыбки. Уильям обожал свою младшую и даже не старался этого скрывать. Невиданное дело: он выбрал себе помещение для кабинета напротив детской, и обе двери весь день не закрывались, так что помешать ему работать можно было под любым предлогом. И всякий раз, когда он сажал Клару себе на колени или сдвигал в сторону бумаги, чтобы она могла забраться прямо на стол, Фанни и Эмили упрекали его в том, что он ей «потакает». В их детстве работа отца была превыше всего. И они могли считать большим везением, если отец покидал кабинет в шесть вечера и проводил бесценные полчаса в их обществе. После чего в дом устремлялся неиссякаемый поток литераторов, и детей отправляли в спальню на втором этаже. А в возрасте семи лет девочек по очереди отсылали в Манчестер, в пансион для юных леди миссис Хардинг. Лишь когда они повзрослели и похорошели – и стали представлять немалый интерес для друзей Уильяма, – отец начал уделять им внимание по-настоящему.

Все отцы должны быть стариками, размышляла Элиза, молодые люди – сами своего рода дети. Тем не менее она не могла бы последовать примеру Сары. Старики вызывали у нее неприязнь. И это была одна причина – среди прочих, – почему она так и не вышла снова замуж. Старики навевали ей мысли о смерти. Они пахли смертью, смерть пряталась в их морщинистых шеях, высохших руках, и ужас, испытывавшийся миссис Туше перед этим неизбежным состоянием, был ее самым тщательно хранимым и самым постыдным секретом. Нет уж. Только юноши, вцепившиеся в канат с двух концов, потные, с прилипшими ко лбу лоснящимися волосами, исполненные решимости выиграть бочонок пива или умереть от натуги, могли привлечь ее внимание.

– Я настаиваю на оплате! Говорю, это надо сделать!

Фанни и Эмили, которые еще совсем недавно были утонченными натурами, устраивавшими литературные посиделки в Лондоне, не думали, что оплата – это нечто, что требуется выполнить, по крайней мере, их усилиями. Но ничто не могло остановить Уильяма. Он бухнулся на колени среди одуванчиков, сунул голову и ладони в отверстия колодки и с готовностью выдал двухпенсовик Кларе и ватаге наглых ребятишек, которые встали за проведенной мелом линией и стали кидаться в него помидорами. Ужаснувшись этой сцене, сестры присоединились к Саре на кокосовом кегельбане. Миссис Туше осталась стоять, где стояла, взирая на своего дородного бородатого кузена, у которого не осталось и следа красоты его молодости, согбенного в позе, нельзя сказать, что ей незнакомой и сейчас выглядевшей комичной до безобразия. Ей вспомнился стек всадника. Воздетая рука. Нежные лоскутки вспухшей красной кожи. Интересно, подумала она, его тоже мучили эти воспоминания, и если да, то как он к ним относился. Куда он их девал. У нее была бездонная милость Христа, данная ей в облегчение. А чем он облегчал душу?

– Первоначальная грамота была выпущена, насколько я помню, Эдуардом Вторым… И там была указана «Ярмарка Святого Лаврентия», которая должна была проводиться, ибо покуда люди помнили… – Уильям витийствовал – это была его излюбленная манера. В отличие от многих известных Элизе мужчин, однако, эта привычка Уильяма возникла не из его тяги доминировать, но была продиктована его исключительно искренним энтузиазмом. Произнося свою лекцию, он одной рукой утирал с лица томатный сок, а другой рукой сжимал маленькую ладошку Клары. К удивлению Элизы, девочка поискала взглядом ее руку и схватила так, будто она на самом деле была их дочкой, неожиданно рожденной из памяти, – и, образовав столь милую троицу, они направились к остальным, собравшимся у кокосового кегельбана.

– Так, а кто мне расскажет трагическую историю о святом Лаврентии?

Клара погрустнела. Для нее это была и впрямь трагедия – перенестись от томатного побоища прямехонько в воскресную школу.

– Он… Это его… пожарили?

– А, очень хорошо! Очень хорошо – это буквально так и было. Но было ли? Миссис Туше, вы, безусловно, знакомы с житиями святых. Вы можете чуть более подробно рассказать о том, как его «пожарили»?

– Похоже, ты сам хочешь рассказать эту историю. Так что рассказывай, Уильям.

– Нет, нет, нет. Уступаю это право более старой церкви.

Элиза, глядя на ребенка, ласково улыбнулась.

– Хорошо, давайте подумаем. Пожарили – это звучит так, как если бы его съели с картошкой и горошком… Но лучше скажем, что он претерпел мучения – его сожгли заживо. Это было время великомучеников. Было совершено много попыток разрушить камень, на котором стояла церковь. И святой Лаврентий отвечал за сокровища церкви…

– Как церковный сторож?

– Ну, не совсем как церковный сторож. Можно сказать, он был хранителем церковного богатства. В те времена римские власти казнили епископов – более того, они предали мученической смерти самого папу! И дали Лаврентию три дня на то, чтобы собрать богатства церкви и передать их властям. Но он этого не сделал. Ты помнишь, что он сделал?

– Он был сожжен!

– Да, но до этого… О, Уильям, честно говоря, я очень плохая наставница…

– Напротив, у тебя отлично получается!

– Ладно. Вместо того чтобы отдать их римлянам, он все раздал бедным.

Клара презрительно фыркнула:

– Бедные! Эти бедные – лентяи!

Устами младенца глаголила мать. Она даже воздела к небу свои ручки, в точности как ее мать. Миссис Туше, ничуть не смутившись, продолжала:

– И вот по прошествии трех дней он привел бедных, увечных и больных, презренных, изгнанников… и он – да, он привел их к римлянам и сказал: «Вот наше богатство. Вот эти люди, которые здесь. – Миссис Туше почувствовала, как, самым глупейшим образом, у нее на глаза навернулись слезы. – И вот за эту дерзость он и был наказан. Его положили на раскаленные прутья – как те, что есть у нас на кухне, – и сожгли заживо.

Клара скроила гримаску:

– Я не хочу, чтобы меня сожгли.

– Нет! И я не хочу. И никто не хочет. И все же, вместо того чтобы плакать от боли, как поступила бы ты или я, святой Лаврентий отказался доставить этим ужасным римлянам удовольствие. Он сказал… ты знаешь, что он сказал?

Уильям больше не мог этого терпеть:

– «Я хорошо прожарен с одного бока – поверните меня на другой!» Но так ли он сказал? Я вижу очевидное возражение. Если всех епископов и самого папу Сикста обезглавили, как утверждают исторические хроники, то почему все помнят именно Лаврентия за мучения, которые он претерпел? Passus est — «он страдал» – вот, конечно, правильный текст. И мы можем сделать вывод, что тупоумный писец скопировал текст с ошибкой, пропустив или забыв букву p, и тогда любой, мало-мальски понимающий латынь, прочтет это как assus est – «его изжарили».

Элиза, которая не была слишком сильна в латыни, ибо никому в голову не приходило ее обучить, высвободила свою руку из Клариной ладошки и сунула себе в карман.

– Тем не менее это очень красивая история, – произнесла она.

– На таких человеческих ошибках возводятся храмы веры! Нам не стоит говорить об этом в Хёрстпирпонте.

Клара устремила на отца преданный взгляд кукольных, как у ее матери, голубых глаз.

– Никогда не скажу, папа. – И, дабы скрепить свое обещание торжественной клятвой, добавила. – Аминь!

Они подошли к кокосовому кегельбану – и здесь Элиза могла почувствовать себя свободной. Вид бедняги Гилберта и глупой женщины, старавшейся сбить деревянными шарами кокосы и не попавшей ни в один, вдруг представился ей горькой аллегорией бессмысленности человеческого существования. Или ее существования. Того узкого мирка, в котором она жила. И скучнейшей компании, с которой она водилась. В другой жизни, которую она могла бы прожить, все могло быть совершенно иначе. На холщовом заднике кокосового кегельбана был грубо намалеван тропический пейзаж: песчаный пляж, горы, саванна, слепящее солнце. Пять смешных негритянских голов с пухлыми красными губами и вытаращенными глазами, торчащих из-за пальм, хохочущих над ней и над ее надеждами.

12. Ямайка в реальности