Обман

Чапмен повернулся к ней, явно изумленный.

– Миссис Туше! Из Кенсал-Лоджа. Ну, конечно. Старые счастливые деньки. Было живенько! Хорн и Крукшенк, Маклиз и Кенили и прочие, все за одним столом… В странном месте мы встретились! Вы здесь… на отдыхе?

Миссис Туше тактично рассказала ему про изменившиеся обстоятельства. Она увидела, что он надеялся услышать от нее определенные слова и фразы: «мы с мужем», или «я с нашими детьми», или, «я, слава богу, с внучкой». Но она могла лишь разочаровать его.

– Что ж, тут очень красивые места. Хотел бы я сам тут обосноваться. Но Лондон трудно покинуть. Хотя я ушел на покой, еще в прошлом году. Мой кузен Фредерик занял мою должность в фирме. Хотя, как я понимаю, он еще нуждается в моей помощи, или я себя в этом убеждаю.

– Несомненно, нуждается! Дела в издательстве идут хорошо, мистер Чапмен?

– Как всегда, благодаря в основном нашему старому другу Диккенсу. Еще один завсегдатай Кенсал-Лоджа! И не забудем мистера Теккерея – хотя, сказать по правде, его всегда было легко забыть… Но я… я должен спросить: этот человек, что прошел мимо меня, это Гаррисон Эйнсворт? С бакенбардами?

– Это мой кузен, да! Я живу в доме кузена. Все еще живу. Простите, что он не остановился. Он, боюсь, мало что замечает вокруг. Постоянно погружен в свои мысли. Как и многие писатели, хотя кому, как не вам, это хорошо известно, мистер Чапмен, то есть, я хочу сказать, ведь вы в своей жизни имели дело со многими писателями!

Миссис Туше поймала себя на мысли, что тараторит. Она начинала тараторить, когда была чем-то озабочена, и ничто не делало ее более озабоченной, чем подозрение, что собеседник, особенно мужчина, считает ее объектом, достойным жалости. Она еще раз обернула шарф вокруг шеи и закрыла рот с намерением больше не проронить ни слова.

– Подумать только! Гаррисон Эйнсворт…

Но миссис Туше стало предельно ясно, что мистер Чапмен на самом деле хотел сказать: «А я думал, он уже умер».

17. В гостях у Гилберта

Поездка в Рейгейт была долгой и скучной. Несколько раз миссис Туше подумывала рассказать о своей случайной встрече на холмах. Но эта перспектива заранее ввергала ее в глубокое уныние. Фамилия Чапмен лишь вызвала бы у Уильяма вереницу меланхоличных размышлений. Для нее было облегчением оказаться наконец в уютном коттедже Гилберта – доме, который построили слова в ту пору, когда слова Уильяма еще могли что-то строить, – и она уселась около горящего очага, ни о чем не думая, кроме лежавшей у нее в руках ладони Гилберта, от которой поднимались кольца пара, а сидевший рядом Уильям читал вслух томик Дефо. На столешнице буфета стояли пироги и кексы, испеченные миссис Макуильям, женой жившего по соседству фермера, и сияли красные кирпичные плиты пола, вымытые дочерью Макуильяма, приходившей каждый день прибраться в доме и развести огонь в камине.

Хотя Гилберт не умел ни осмысленно говорить, ни читать, ему явно нравилось слушать повести и романы. Больше всего ему нравился «Робинзон Крузо». Он радостно улюлюкал и щипал себя за бакенбарды, особенно в сцене с каннибалами. Его столь сильные эмоциональные реакции лишали Элизу возможности выразить свои чувства. Но зачитанный сегодня эпизод был лишен приключений, и Гилберт притих. В наступившей тишине Элиза вдруг ощутила укол всепоглощающего острого чувства одиночества. Это было болезненное и требовавшее глубокого осмысления ощущение, оказавшее на нее безжалостное воздействие, заставившее ее подумать, что одиночество только и было ей ведомо всю жизнь. Последствие того, возможно, что старухи называли «Переменой». Особой женской формой заблуждения. Того, чему нельзя доверять, но чего, по-видимому, невозможно избежать, оно знаменовало, по мысли миссис Туше, заключительную преграду в дамских скачках с препятствиями:

Унижения девичества.

Отъединение красивого от простецкого и уродливого.

Ужас девства.

Испытания брака и деторождения – или их отсутствия.

Утрата той самой красоты, вокруг которой, как кажется, вращается весь мир.

Перемена в жизни.

Какой же странной жизнью живут женщины!

Она заставила себя вернуться мысленно назад, ко времени своего расцвета. Нет, это неправда: она была отнюдь не одинокой! Уместившаяся между талантом Уильяма радоваться и моральной чистотой Френсис череда дней ее молодости растягивалась невыносимо – чуть не грозя разорваться. Более того, давным-давно она сидела в этой самой комнате вместе с Гилбертом и думала, что ему посчастливилось любить животных и механизмы вместо людей, ибо люди были пугающе сложны. Люди иссушали. Но и это открытие тоже теперь показалось ей заблуждением. С чего она когда-то решила, будто ей лучше знать, что нужно такому человеку, как Гилберт, – или любому другому? Одиночество! Словно заразная болезнь, оно выпрыгнуло со страницы книги прямо в комнату, где она сидела, как будто принадлежало не Гилберту, или Уильяму, или даже Робинзону Крузо, а исключительно ей:

«С того дня я ни о чем не думал, кроме побега, измышляя способы осуществить мою мечту, но не находил ни одного, который давал бы хоть малейшую надежду на успех. Да и трудно было предположить вероятность успеха в подобном предприятии, ибо мне некому было довериться, не у кого искать помощи – не было ни одного подобного мне невольника, ни одного англичанина, ни одного ирландца или шотландца, – я был совершенно одинок»[37 - Даниэль Дефо. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо. Перевод М. Шишмаревой.].

18. Талант радоваться, 1832 год

Они практически сбежали из Элмз, тайком спустившись по черной лестнице, и, сев на лошадей, были уже на полпути к Уиллесдену, прежде чем их исчезновение заметили. Стояли последние дни августа: самое время насладиться концом лета, покуда оно не закончилось. Промчавшись галопом по Брендсбери, бесшабашно перепрыгивая через низкие заборчики, походя сбивая пожелтевшие листья с веток деревьев. Наконец Элиза обогнала Уильяма на Мейпсбери-роуд. Она с легким злорадством обернулась. И ее взору предстало неотразимое видение молодого принца, мчавшегося по золотому ковру, словно удирая от королевских обязательств.

От чего он спасался? От троих детей в возрасте меньше пяти лет. Элиза тоже хотела спастись от них. Это ее удивило. Не то что она позабыла Тоби – она его никогда не забудет, – но что бы ни открылось ей в освещенном окне, после рождения ее собственного ребенка, когда она увидела мир, населенный детьми и созданный преимущественно для детей, – этот портал захлопнулся. Чужие дети теперь принадлежали области женского бытия – утомительному королевству. Когда она слышала детский плач, ее сердце больше не вздрагивало и не разрывалось. Она просто задумывалась, отчего ребенок плакал и кто его успокоит. Ей было утомительно оказываться, словно в западне, с детьми в угрюмом и безрадостном доме, все обитатели которого были обуреваемы денежными заботами – спасибо обанкротившемуся отцу Френсис, мистеру Эберсу.

– Но какое это имеет значение для тебя? Он хотя бы обеспечил ей приданое, в конце концов?

Уильям спешился и застонал.

– Кузина, я не только не получил триста фунтов в год, обещанные нам перед свадьбой, а теперь этот старый дурак задолжал семьдесят тысяч кредиторам, в число коих, разумеется, вхожу и я. Нашему маленькому издательскому предприятию настал kaput[38 - Конец (нем.).]. И боюсь, мое состояние теперь неразрывно связано с состоянием мистера Эберса, и теперь мы оба будем на мели. И кто мог такое предсказать? Но, миссис Туше, мы сбегаем на полдня! Больше ни слова о никчемных тестях!

Миссис Туше могла это предсказать. Если кто-то имел меньше деловой хватки, чем отец Френсис, так это был ее супруг. Их «маленькое издательское предприятие» с самого начала вызывало у нее тревогу. За два года существования им удалось выпустить лишь одну бестолковую брошюрку о бедности – сочиненную Уильямом пародию на Вальтера Скотта – и дурно написанный мемуар о том, как мистер Эберс в течение десяти лет управлял Королевским театром в Хеймаркете. Сам театр был блажью, и к тому же он погряз в долгах, каковые маленькое издательское предприятие должно было покрыть. А теперь долги только умножились.

– У тебя лицо вытянулось больше обычного. Почему, Элиза? Это мои заботы, не твои.

– Но мы же все, включая и меня, иждивенцы в твоей семье, так что, к несчастью, твои долги висят…

– Кузина, оглянись вокруг! Мы в Аркадии, которая находится в Уиллесден-Грин! Предайся радости! Хоть раз в жизни!

Спрыгнув с лошади, Уильям потянул ее за юбку. Она сползла со своей лошади и неуклюже упала в высокую траву. Позади них высился могучий дуб идеальных пропорций. Впереди, за холмом, виднелся красивый шпиль уиллесденской церкви Святой Марии. Над их головой покачивала ветвями вербена, вымахавшая из живой изгороди. И над каждым пурпурным соцветием гордо парила бабочка-монарх. Ее кузен просунул обе руки ей сзади под юбку, ища застежки корсета.

– Уильям, чье это поле?

– Какая разница? Ты же не веришь в частную собственность.

– Я верю в силу закона, стоящего на ее страже. И не хочу, чтоб мишенью стала моя спина – или чтоб меня приняли за кабана.

– О, да ты говоришь в рифму!

И он страстно поцеловал ее в шею. Эти поцелуи всегда оказывали странное действие на ее колени. Она тотчас легла навзничь.

– Мы в долгах. Принято. Аркадия утрачена. Но у меня есть план, кузина. Я закончу «Руквуд». Я расплачусь с долгами. И верну Аркадию!

Она резко изменила позу, уложив Уильяма на землю и оседлав его. Мистер Эберс задолжал зятю двенадцать тысяч фунтов. Погрязнув в составлении бумаг, имевших отношение к банкротству, Уильям с февраля не написал ни слова романа. Кроме того, написание романов – пускай даже хороших – не казалось миссис Туше рациональным способом решения финансовых проблем.

– Чтобы вернуть Аркадию, Уильям, требуется больше, чем просто оплата долгов.

– А что, если талантливый молодой писатель надеется продавать по тысяче подписок в месяц?

Она крепко прижала обе его ладони к земле.

– Это еще менее вероятно. Хочу напомнить тебе про верблюда и игольное ушко.

– Понятно. Значит, ты хочешь, чтобы я стал святой Зитой[39 - Святая Зита – католическая святая, покровительница домашней прислуги.] и раздавал мои сочинения бесплатно?

– Бедным не нужна литература, Уильям. Им нужен хлеб. Перевернись.

Уткнувшись лицом в землю – так господину преподавала урок перемены участи его прислуга, – Уильям стал долго, со скабрезными подробностями, рассказывать о своей недавней поездке в Италию. Он ездил в Европу так часто, как только мог, за «вдохновением» и, когда это случалось, всегда просил миссис Туше приехать в Лондон и помочь Френсис в ее далеко не вдохновенных обязанностях по присмотру за детьми. На сей раз он посетил стоявший за каменной стеной город Лукка. Там, в базилике Святого Фредиано, он и увидел ту самую святую Зиту, «служанку с легкими пальцами», в золотисто-голубом одеянии, выставленную в стеклянном саркофаге, в котором она пролежала последние шесть веков. В ее волосы были вплетены свежие цветы – аллюзия на чудо о хлебе и цветах[40 - Жившая в Лукке Зита, по преданию, раздавала хлеб бедным, и однажды рассерженные хозяева потребовали у нее развернуть подол платья, в котором она выносила хлеб из дома. К их изумлению, в подоле оказался не хлеб, а цветы.], – и она была, по мнению Уильяма, слишком маленькой для святой – не выше Френсис. Миссис Туше представила себе, каково было бы поехать туда и самой увидеть эту святую. И что бы она при этом подумала. Миссис Туше подняла с земли длинную хворостину и дважды огрела ею кузена. Но это не заставило его замолкнуть:

– Местный падре, конечно, уверял, что она непорочна, но я тебе доложу, в ней было больше пикантности, чем непорочности. Кожа у нее была сухая – и черная, как у негритянки. Явные признаки того, что ее искусно забальзамировали. И конечно, этот старый некромант ничего слышать об этом не хотел. Ты бы его послушала, Элиза! Ha preso dai ricchi per sfamare i poveri, Signore! Come Robin Hood![41 - «Взяла у богатых, чтобы накормить бедных, синьоры. Как Робин Гуд!» (итал.).] И все это со слезами на глазах. Сентиментальный донельзя. Честно говоря, иногда я думаю, единственное объяснение, почему ты так тянешься к этому культу суеверий, заключается в том, что ты никогда не была в его столице. Если бы ты там побывала, гарантирую тебе, твой дух взбунтовался бы!

Третий удар хворостиной заставил его замолчать – и он заурчал от удовольствия. Впрямь ли она верила в чудеса? В ее мозгу был укромный уголок, где вещи были одновременно истинными и неистинными. В этом крошечном пространстве можно было любить сразу двоих людей. Жить двумя жизнями. Сбегать и оставаться дома.

Потом они долго лежали, глядя на небо. Вид доставлял им удовольствие. Птицы доставляли им удовольствие. Бабочки, вербена, золотые окоемы облаков, словно на полотнах Тициана. Дневной свет. Она не знала, какое выражение лица стоит принять перед лицом этой красоты, но, повернув голову, увидела, что Уильям беззастенчиво сияет от счастья. Каким же талантом радоваться он обладал! Негодование, гнев, озлобленность, стыд – все это было столь же чуждо его натуре, сколь присущи ей.