Обман

– А как быть с тем простым фактом, что его не признал больше никто из Тичборнов?

– Фанни, я же сказал: довольно. Согласимся, не согла…

– И еще. Когда бедная леди Тичборн умерла, твой Претендент настаивал – настаивал! – на том, чтобы его объявили ближайшим родственником усопшей. Это уж слишком, Сара! Это просто алчная блажь. И к тому же смертный грех. Настаивать на своей смехотворной лжи в момент совершения самого святого ритуала! Господь да простит его душу.

– Господь да простит всех нас, – отозвалась миссис Туше, но ее никто не услышал.

– А разве не странно, – не унималась Фанни, – то есть я хочу сказать, разве не странно, что, как говорят люди, те, кто слышал его выступления на собраниях, – словом, говорят, что он изъясняется как простолюдин, буквально употребляет воровской жаргон… и в его речи проскальзывают просторечные обороты, он не выговаривает отдельные звуки в словах, и он вовсе не производит впечатление образованного джентльмена, а говорит он не лучше, чем этот чернокожий дядька, мистер Богл, с кем он появляется повсюду…

Сара расхохоталась:

– Так ведь именно поэтому мы и знаем, что это он. Позволь спросить: если бы простой мясник притворялся лордом, разве он бы не говорил как лорд, и не одевался как подобает, и не выговаривал бы тщательно все звуки, и не водился бы с высокородными людьми? Конечно, да! Но наш сэр Роджер этим не заморачивается! Он таков, каков он есть. Он сам знает, кто он такой. И мы его знаем.

Уильям шумно вздохнул и снова уселся в кресло.

– О, жена моя… Если ты воображаешь, будто человек такого происхождения, как сэр Роджер, из семьи таких благородных кровей, как Тичборны, чья генеалогия восходит ко временам норманнов… Если ты воображаешь, будто такого человека можно было бы каким-то образом спутать с простым мясником… Семья проявляется, моя дорогая. Происхождение проявляется. Я могу распознать джентльмена с первого взгляда, как и любой другой джентльмен. Разница весьма разительная!

Миссис Туше, которая обыкновенно не встревала в споры о Тичборне, настолько задело этот последнее замечание, что она не удержалась и ехидно подлила масла в огонь:

– Но я вот читала, что семейный врач Тичборнов узнал его. И, кажется, двоюродный кузен тоже.

– Именно так! И вот что ты мне скажи, мисс Фанни, если ты такая умная – откуда сэру Роджеру известно все то, что может быть известно только сэру Роджеру? О Тичборн-Парке, о своих старых рыболовных снастях и о кузине Кэтрин, к которой он испытывал запретную страсть, и все такое прочее? А?

– Подозреваю, что старый негр-слуга Тичборнов передает ему все эти сведения в обмен на деньги.

Тема слуги Богла была, по мнению Сары, неудобной, и она никогда не заостряла на ней внимание как на доводе в пользу своих утверждений или вопреки им. Она скрестила руки на груди.

– Я могу повторить только одно: мать знает своего родного сына! И какая мать! Не сдается, стоит на своем. Годами она оплачивала эти объявления! Размещала их во всех газетах. Думаете, это дешево? Она предложила денежное вознаграждение – и немаленькое. Почему? Потому что она его любила! И готова была заплатить любую, самую высокую цену. Потому что знала, что ее мальчик не погиб при кораблекрушении. Она это нутром чувствовала. И наконец ее молитвы были услышаны. Сэр Роджер вернулся целый и невредимый, он тоже, как и мы все, прочитал в газете ее объявление – но он, с вашего позволения, находился в Уогга-Уогга, в Австралии. На другом конце света. Но он сказал себе: это же материнская любовь, вот это что. Я был не прав, что жил инкогнито, и я должен немедленно вернуться. И он отправляется в Париж. Но путешествия по морю на него дурно подействовали, и он заболел, приехав туда, заперся в своей комнатушке. Мать шлет ему письмо за письмом. Приди ко мне, приди ко мне! Но как он может приехать, если ему так плохо! И, естественно, она приезжает к нему сама, как поступила бы любая мать. Он лежит в темноте, накрыв лицо платком. Она входит к нему, срывает платок и сразу же узнает его. У него такие же уши, как у его дяди! Ее собственные слова. Они провели вместе несколько месяцев, а потом она скончалась. Несколько месяцев! Это все, что мне нужно знать, Уильям! И никто меня не заставит передумать – я тверда в своем мнении. А все остальное – досужие домыслы, ложь и предрассудки, и ничего больше. Если бедная леди Тичборн сказала, что этот человек – ее сын, кто мы такие, чтобы с этим не соглашаться?

– Бедная леди Тичборн выжила из ума, – тихо заметил Уильям. На примере Гилберта он точно знал, как далеко может зайти ум за разум, и ничто не могло его разубедить.

4. Хёрстпирпойнт, Западный Сассекс

Наконец все вещи завернули в холщовые тряпки, упаковали в коробки и перевезли в дом из красного кирпича в Хёрстпирпойнте, в предгорье Саут-Даунс. Миссис Туше была вынуждена изменить свое отношение к сельской местности. Ей не нравились небольшие вычурные имения в Мидлсексе, расположенные поодаль друг от друга. Манерно подстриженные зеленые изгороди, что отделяли хаотично разбросанные имения, – этакое зримое воплощение щедрого изобилия Господня, разрезанного на крошечные наделы земли. Но сейчас она оказалась вдали от северного Лондона. И освободилась от унылого Танбриджа. Здесь бескрайние холмы Даунса вольно разбегались за горизонт, всегда оставаясь перед глазами. Даже самое банальное занятие – покупка колбасок – было преисполнено величия, ибо за спиной у мясника виднелись просторы Саут-Даунса. И наконец это случилось: она перестала скучать по жизни в старинном Кенсал-Лодже. С его ужинами и приемами. Ей нравилось в Хёрстпирпонте. Тихая чайная, пекарня, рыбные лавки. Ей нравилось, что ее комната располагалась на чердаке, подальше от Эйнсвортов, старых и малых. Ей нравились компактные размеры городка, где ей не нужна была карета и не нужно было устраивать званые ужины и прислуживать на них. Одна беда – отсутствие дома для богослужений. В Лондоне ей доставляло большую радость ходить через канал к церкви Святой Марии и ангелов, где почти все прихожане были ирландцами-рабочими, у многих виднелась грязь под ногтями, потому как Паддингтонский вокзал сам себя не построил бы. Но здесь, в Хёрстпирпойнте, безраздельно доминировали англикане. Уильям был несказанно рад готической церкви в конце Хай-стрит, выстроенной по проекту самого Чарльза Бэрри[30 - Чарльз Бэрри (1795–1860) – английский архитектор викторианского стиля, известен прежде всего как автор проекта восстановления Вестминстерского дворца в Лондоне в середине XIX в.]. Но что Элизе оставалось делать? В ходе осторожных расспросов местных обитателей выяснилось, что здесь, на полпути к Какфилду, обитала небольшая община бельгийских монахинь-августинок. Своей церкви у них не было, только полуразвалившийся молельный дом в городке. Скит Святого Георгия. По воскресеньям сестры Святого Георгия кормили нищих. По средам у них был день молчания. По пятницам они шили одежду и работали в саду. Иногда, слыша, как эти двенадцать странных женщин поют с сильным бельгийским акцентом, миссис Туше восторгалась их плохими зубами, огрубелыми пальцами, уродливыми носами и жесткими волосами на ногах, пробивавшимися сквозь груботканые чулки. Их истовое убеждение, что любовь нельзя заработать, завоевать или заслужить, а можно лишь получить от щедрот душевных, как представлялось миссис Туше, подвергалось жесточайшему испытанию в чисто физическом плане.

5. Еще один пакет

Распаковка вещей казалась бесконечной до тех пор, пока с ней наконец не покончили. Уильям обустроился в новом кабинете, и Элиза также обосновалась на новом месте, обретя успокоение души и духа. Но потом, за несколько дней до Рождества, пришел новый пакет. Та же оберточная бумага, те же чернила, тот же почерк. На сей раз пакет доставили по почте – на нем стояла отметка лондонского отделения. И опять ей удалось перехватить пакет до того, как он оказался на столе у Уильяма.

Внутри она нашла «Очерк о гении Джорджа Крукшенка» Теккерея. Миссис Туше помнила эту обширную журнальную статью, в высшей степени лестную для ее героя. Теперь очерк вышел в виде книжного издания, обильно иллюстрированного грубыми и глупыми карикатурами Крукшенка, которые частично появились на страницах романов Уильяма. На мгновение ее охватило негодование. Теккерей! Этот свиноликий моралист! Как он смеет тревожить ее покой? С какой целью? Затем, опомнившись, она перекрестилась и устремила взор к небу: Теккерей уж лет шесть как умер, и его свиноподобный лик более не маячит перед очами Господа ни здесь, ни там. Но тогда кто это? Кто мог послать такую штуку? Почему? Она унесла пакет на кухню и бросила в печку. Она вспомнила финальную фразу очерка о конце дружбы, хотя не сомневалась, что сам Уильям – о чьей дружбе шла речь – давным-давно ее позабыл. Прошло уже много лет, с тех пор как рассорились два Уильяма, да так и не помирились. Этот ничтожный Теккерей в конце концов попросту перестал появляться в Кенсал-Лодже. Странный тип. Любопытная смесь язвительного юмора, злобности и трусости. В то время как ее Уильям, невзирая на нанесенное ему смертельное оскорбление, был готов восстановить отношения со старым другом, ежели бы ему представилась такая возможность. Ее кузен никогда не имел склонности затаивать обиды, потому как, по его словам, ему было непросто лелеять их в душе. Правда же заключалась том, что он страшился ссор: он точно знал, каково это – быть оскорбленным. И Элиза поручила себе помнить обо всех его обидах. В данном случае об этой: «Нам представляется, что иллюстрации мистера Крукшенка фактически и сочинили эту повесть, а мистер Эйнсворт, так сказать, всего лишь облек ее в слова».

6. Какфилд-Парк

Все Рождество ее тревожили мысли о таинственном отправителе. Уильям тем временем пытался завершить свой «ямайский роман». Он уже не редактировал журналы, и никто не приходил к нему на ужин: теоретически все его дни теперь протекали долго и без событий. Но его настроение было неровным, и ему требовалась постоянная встряска. Однажды во время воскресной прогулки к монахиням Элиза поймала себя на мысли, как близко Хёрстпирпонт был расположен к его любимому старому Какфилд-Парку, источнику вдохновения для романа «Руквуд». Когда она вернулась тем вечером домой – продрогшая, с порозовевшим от холода носом, исполненная святым духом, – она предложила съездить туда на следующий день. Наняли мальчишку-возницу, карету – и отправились туда все вместе. Лучшие меховые муфты для Фанни и Эмили, новый капор, украшавший кудельки Клары, Сара в канареечно-желтой шубке и Уильям, облаченный в любимый костюм и с подстриженными бакенбардами. Хотя оконца кареты были подернуты январской изморозью, Уильяма согревала нахлынувшая ностальгия:

– Я там частенько бывал во время сочинения очередной книги… Я сблизился с одной семьей – Серджисонами, – они премного посодействовали в моих изысканиях, ну и, конечно, старина Кроссли знал этот дом, как свои пять пальцев, начиная от елизаветинских Бойеров, которые его построили… О, это был сундук с сокровищами… Вы в Какфилде найдете многие детали моего «Руквуда» – даже печально знаменитую липу!

Старшие дочки Эйнсворт закивали, чересчур уж энергично, при упоминании этой липы. Клара и Сара – под удобным предлогом непонимания, о чем шла речь, – продолжали выглядывать из оконца кареты и ловить языками снежинки на лету.

Уильям нахмурился:

– Это трудно забыть. Весьма значительное событие в романе, если не центральный мотив… Проклятие липового дерева…

– Жуткое проклятие! – вмешалась Элиза. – Если с липы падала ветка, это означало, что один из членов семейства в Руквуде должен умереть… Ах! От этого и впрямь леденеет кровь. И реальная семья в Какфилде – они же верили в эту примету, да?

– У них была на то причина.

– Как романтично! И так изумительно положено на стихи вашим отцом!

Головы снова закивали – и снова слишком энергично.

– Должен вам сказать девочки, было время, когда мои куплеты про липу распевали на улицах. Можно было за пенни купить листовки с текстом у любого уличного торговца в Лондоне. Как-то я шел от Кенсал-Райза до Чаринг-Кросса и всю дорогу слышал, как ее пели мальчишки! А уж глава, где говорится о Дике Турпине – «Поездка в Йорк», – она прямо зажила своей жизнью. И вряд ли я погрешу против истины… – бросив смущенный взгляд на Элизу, он поспешно сменил тему: —…если скажу, что в какой-то период в Лондоне давали по крайней мере полдюжины разных спектаклей с таким названием. В лучших домах Мейфэра можно было услышать за столом воровской жаргон. «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!» — спел Уильям, ко всеобщему конфузу. – Мне написал Булвер-Литтон, я был представлен леди Блессингтон и графу д’Орсэ и их кругу… Как там у Байрона: «Я лег спать никому не ведомым, а проснулся знаменитым!»[31 - Точнее «Однажды утром я проснулся и увидал себя знаменитым» – так записал в дневнике Байрон после публикации двух первых песен «Чайлд-Гарольда».] Меня даже назвали «английским Виктором Гюго» и, полагаю, не один раз!

– Именно так, – с улыбкой подтвердила Элиза.

И сестры Эйнсворт, расслабившись, улыбались и перестали лихорадочно трясти головами. Эту историю первого большого успеха отца они, по крайней мере, знали назубок.

7. «Я не советую тебе ступать на литературную стезю»

Ландшафт парка был видоизменен, и подъездной путь к нему стал другим. Или, возможно, Уильяма подвела память. Они дважды обошли его вокруг, прежде чем нашли Портерс-Лодж, который оказался вовсе не елизаветинской постройкой с увитыми плющом воротами, какой она ему запомнилась, а небольшим домиком с башенками, недавно возведенным. Не было и липы. Сара вышла из кареты и направилась к домику, чтобы объявить об их прибытии, но через несколько минут вернулась с побагровевшим лицом.

– Эта деревенщина, которая едва говорит по-английски, имела наглость мне заявить: «Оставьте карточку!» Ни тебе «мадам», ни «будьте любезны». А просто: «Оставьте карточку!» Такое было впечатление, что к ней в дверь постучался грязный негритенок! Глупая стерва! Сказала, что у них в Какфилде не знают никого с таким именем. И кому же не известно имя Эйнсворта?

Тридцать шесть лет прошло. За эти тридцать шесть лет в доме могло смениться три поколения обитателей. И больше не переиздавались две дюжины его романов. Уильям плотно захлопнул дверцу кареты, Элиза открыла было рот, чтобы дать происшедшему разумное объяснение, но потом осознала всю нелепость своего поползновения.

Лошади развернулись и потрусили обратно по широкой гравийной дороге. Уильям скорбно глядел в оконце.

– Я не советую тебе ступать на литературную стезю.

Большой дом позади уплывал вдаль. Дамы в карете стали гадать, к кому именно были обращены эти слова.

– Это весьма опасная профессия… – печальный смешок. – Хотя, разумеется, леди нечасто думают о совершении подобных глупостей.

Размышляя над этим интересным заявлением, леди совсем забыли дать мальчишке-вознице указания, куда ехать. На площади они свернули не туда и, сделав круг, направились к Хейвард-Хит. И оказавшись в этой самой деревушке, к общему изумлению Эйнсвортов, прямиком доехали до паба «Пиквик» с узнаваемым изображением развеселого персонажа Диккенса на качавшейся вывеске. Все дамы в карете заметили его раньше Уильяма и единодушно – хотя и не имея возможности заранее сговориться – стали привлекать его внимание к виду из противоположного оконца, наперебой расхваливая природные красоты Даунса, указывая на двух сорок на столбе и на церковь вдалеке, отличавшуюся явными архитектурными достоинствами, и – что отметила Сара – на шетландского пони, навалившего огромную кучу, от которой поднимался пар. Но все их потуги были тщетны, и остаток пути проехали в гробовом молчании.

8. Ямайка в литературе

«Черт побери! – воскликнул он, задумавшись. – Подозреваю, эта маленькая негодница намерена его отвергнуть!»

Элиза давно уже поняла, что ее кузен недосягаем для вмешательства редактора.

«Ваши представления слишком ортодоксальны, полковник, и они всецело заслуживают моего одобрения, – возразила ее светлость. – Но мне интересно, не воплощаете ли вы их в жизни».

Теперь она читала его книги лишь номинально, пропуская страницы – и целые главы.

«Аминь!» – пылко воскликнул Освальд.

Смысл был в том, чтобы уяснить основные моменты сюжета, чтобы не быть застигнутой врасплох в ходе его расспросов.