Патриарх Тихон. Пастырь

– Пойду, действительно, пройдусь по берегам, – согласился Тихон. – Пудовые-то карпы не перевелись?

– Разговоров на пуд слышала, а вот видеть пудовых рыбин что-то пока не довелось.

Июльскую жару смыло дождями. В небе толклись облака, за озером, у горизонта, ходили, как цапли, тучки, пахло большой, чистой водой.

– Эй, отец ректор! – окликнул Тихон свое отражение с мостков.

Стало грустно. Впереди скорая и долгая разлука со стареньким отцом, с матушкой.

Мысли рассеялись, и одна только непонятная печаль осталась в нем. Вдруг увидел в воде радугу. Нарядные, как детская игрушка, воротца. Поднял голову: радуга перекинулась с берега на берег и словно бы звала: «Да идите же вы под мои дивные своды, не мешкайте!»

– Здравствуй! – сказал Тихон радуге, как родному человеку. В памяти всплыл зеленый бугорок, золотые гвоздики цветов, розовый камень, похожий на рыбу. – Плывем, Господи! Плывем…

На обед были судак и налим.

– Монахам ведь по две рыбы положено? – сказал батюшка.

– В большие праздники… Но у нас на Западе позволено мя-соедение.

– Матушка, завтра приготовь индейку.

– Дозволение – не указ… Мне бы завтра хотелось в Пошив-кино съездить.

– Поезжай, – согласился Иоанн Тимофеевич. – Проведай Ивана… Михаила привези. Загостился в Пошивкине.

– Батюшка и матушка, я Михаила с вашего позволения и по вашему благословению хочу в Холм взять. Надо Мише закончить семинарию. У нас хороший преподаватель литературы, а братец наделен даром слова. Для литератора образование – фундамент.

– Что ты нас уговариваешь, – сказала Анна Гавриловна, – мы будем благодарны за Мишу.

– Какие еще благодарности! – нахмурился Иоанн Тимофеевич. – Он – брат! И слава Богу – хороший брат.

Раздумья о ложных воззрениях

В Пошивкино Тихон приехал перед обедом. Братьев дома не застал: со вчерашнего дня были в имении Тулубеевых, крестили новорожденного барчука, а потом, стало быть, праздновали.

– На речку пойду погляжу, – сказал Тихон супруге Ивана, – соскучился по вашим кувшинкам.

– У нас что ни реченька – красавица. Погуляйте. Батюшка обещал к обеду быть: ожидают вас.

Только сошел с крыльца, а на белой стежке – она, Мария Петровна, первая и последняя любовь. Ведет за руку малышку-девочку, в другой руке жбан с медом.

Тихон был в черном, в клобуке. Глянула – помертвела. Он подошел. Кинулась перед ним на колени, схватила за руку, хотела поцеловать.

– Ну, полно, полно! – сказал Тихон.

Она смотрела на него, и глаза ее были полны слез.

– Ты счастлива?

Она торопливо закивала.

Тихон благословил девочку.

Больше они не виделись. Родители не простили Марию Петровну. Она жила со своим латышом-лютеранином невенчанная, родила восьмерых детей, которые считались незаконнорожденными.

Иван и Михаил приехали в полдник, когда в тени березовой рощицы женщины доили коров и в воздухе стоял ласковый запах теплого молока.

Братья обнялись, растрогались, да так – впору разреветься.

Помянули Павла молитвой, отобедали. Чаевничать вышли в сад, в беседку, думали, как лучше справить батюшкин юбилей: сорок пять лет священства.

– Облачение надо батюшке подарить, – вздохнул Тихон. – Вы уж меня простите, братья, но я инспекторское жалованье потратил на митру, на крест, даже занять пришлось, а ректорского еще не получал.

– Ты хоть и ректор, а старший брат теперь я, – сказал Иван. – Про какое облачение ты говоришь?

– Хорошо бы саккос приобрести, шелковую рясу… Займи, Иван, у своих помещиков, я погашу долг месяца через три-четыре.

– Свою часть долга, – уточнил Иван.

– У тебя семья, а я монах.

– Ты – ректор, да к тому же в логове католиков живешь. Тебе нищим выглядеть перед панами не годится. Траты – пополам.

– Я десять рублей скопил! – быстро сказал Михаил. – Матушке тоже надо сделать подарок.

– Верно, Миша! Так что, пожалуй, деньги и впрямь надо просить, но не у помещиков, а у их степенств, у торопецких миллионщиков… Купим матушке шубу, да не какую-нибудь драную, а из песцов. Павел бы нас одобрил.

На том и порешили.

– А ты, Миша, как? Стихов много насочинял?

– Иногда берусь за перо, но выходит так вяло, что самому делается скучно. Льва Толстого читаю. «Крейцерову сонату». Горестное произведение. Но мне почему-то самого Толстого жалко. Всему человечеству хочет судьей быть. Жене и мужу приказывает жить, как живут брат и сестра. Заповедь «плодитесь и размножайтесь», мол, неправильная, не Бога – меня слушайте, я граф Толстой с бородой.

– А ты сердито судишь! И видимо, справедливо, – одобрил младшего брата Тихон. – Дай-ка мне эту «Крейцерову сонату».

Повесть начиналась легко и сначала показалась одной из тех, где для затравки поезд и описание пассажиров, а потом кто-то опрастывает душу или пересказывает какое-нибудь невероятное происшествие… Насторожила скрытая враждебность чувства: писателю все было отвратительно. Он этого не подчеркивал, но в каждой сцене просматривалась заданность развенчания: медового месяца, самого супружества, женщины, изуродованной рабством, и в конце-то концов – жизни. Особенно неприятным показался рассказ о парижском аттракционе: женщина с бородой и водяная собака. Герой увидел, что его нагло надувают, что это мужчина в декольте, собака в моржовой коже. Отвратительно было другое. Герой повести не только устыдился признаться, что его надули, но он сравнил испытанный им стыд с мерзостью медового месяца.

Толстой, вывертывая изнанку жизни, казалось, распорол брюхо героя и с наслаждением копается в кишках.

«Я удивлялся нашей ненависти друг к другу, – подбавляя и подбавляя жару, писал граф. – А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления – и за подстрекательство, и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась». И тотчас пускался в философию, в свою, толстовскую: «И вот для женщины только два выхода: один – сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе, по мере надобности, способности быть женщиной, т. е. матерью, для того, чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное».

– Миша, давай твое перо! – потребовал Тихон. – Толстой с таким наслаждением окунул человеческую жизнь в сливную яму, с таким искусством! Промолчать – значит согласиться. Я напишу статью для «Странника».

Устроился с чистым листом бумаги, не уединяясь, на краешке стола.

– Нет-нет, мне никто не мешает! – сказал он домашним твердо и крупными буквами написал заголовок: «Взгляд Святой Церкви на брак (по поводу ложных воззрений гр. Толстого)».

Статью начал без захода, без цитат: «Гр. Толстой в своих недавних произведениях (“Крейцерова соната”, “Послесловие к ней”) допускает лишь такой брак, в котором муж относится к жене своей только как к сестре. Это и есть, по нему, настоящий христианский брак».