Патриарх Тихон. Пастырь

– Вы чудесно прочитали Достоевского. Внутри меня все время что-то напрягалось, дрожало.

– Значит, вы наш, – серьезно сказал Храповицкий. – Признаться, при чтении я невольно пытаюсь копировать Федора Михайловича. Копия, разумеется, очень и очень бледная. Мне посчастливилось слышать на писательских вечерах… в чтении автора главы из «Карамазовых» и «Подростка». Ни одному артисту не дано было так произносить слово. Когда Федор Михайлович заканчивал чтение, в зале всегда разражалась тишина. Ни с чем не сравнимая звенящая тишина восторженного потрясения… Мы рады, что вы пришли в наш кружок, – медленно поднял глаза на Михаила Васильевича. – Откуда у вас такая фамилия? Из каких это вы новых русских?

– Я Новгородской земли человек, – сказал Михаил Васильевич. – Есть Старая Русса – последнее гнездовье Федора Михайловича, а есть и Новая Русса. Моему батюшке в семинарии даровали эту фамилию.

– А я тоже новгородец! – обрадовался Храповицкий. – Моя родина – село Ватагино, имение матушки.

Поклонник Оригена

Пронесся слух: в академию назначен очередной инспектор, некий архимандрит Антоний. Прежним инспектором был ректор Арсений.

Скоро узнали фамилию Антония – Вадковский.

На переменах возле Храповицкого и Грибановского кучковались студенты разных курсов: требовалось высокое мнение светочей – какие ветры дуют теперь в академические паруса – ректор открыто приблизил к себе любимцев Янышева.

– Антоний (Вадковский) – редактор «Православного собеседника», магистр богословия, любимый профессор Казанской духовной академии, – сообщали студентам Храповицкий и Грибановский. – Скорее всего, нам повезло.

Нашлись земляки нового инспектора. Родом Вадковский был из Тамбовской губернии. Отец – священник, служил в селе Ширингуши. Мирское имя Антония – Александр Васильевич. Окончил Тамбовскую семинарию и Казанскую академию. В академии был оставлен на кафедре пастырского богословия и гомилетики. Ученый из серьезных. Несколько лет занимался описанием старопечатных книг и рукописей из собрания Соловецкого монастыря.

Новые и новые сведения летали, как ласточки, по академии. Узнали: о монашестве Вадковский не помышлял, но умерла жена, четыре года был вдовцом, сам воспитывал двоих детей, и вдруг летучая болезнь забрала обоих. Несчастье подкосило профессора. Отринул от себя мир с отвращением. Можно сказать, бежал в монашество. Постригал Вадковского владыка Палладий, казанский архиепископ. Послушание новый инок получил сразу высокое: стал игуменом Иоанно-Предтеченского монастыря, у себя же в Казани. Не прошло года, вернули в академию инспектором. И вот перемещение с повышением…

Ректор Арсений представил архимандрита Антония на вечерней молитве. В неровном свете свечей подробно разглядеть новое начальство студенты не успели. Высокий, темноволосый… Спину держит прямо – значит, порядок любит. На предложение ректора сказать студентам свое кредо ответил одной фразой:

– У нас впереди есть время, чтобы узнать многое друг о друге, теперь час молитвы – вот и помолимся.

От этих слов зародилась в сердцах студентов тревога: ждали со сладостной надеждой обрести еще одного профессора из «своих», знавшего в детстве и в юности нужду, из честнейших – достигшего ученых степеней, сана архимандрита, должности инспектора без протекций.

Природная даровитость, чистота души да Божья воля – вот три ходатая таких людей.

На первой лекции нового преподавателя Беллавин волновался, словно сам должен был держать слово перед аудиторией, избалованной замечательными лекциями ученейших богословов России.

Думал увидеть человека подавленного, может быть, даже равнодушного, ибо Бог взял у него все, что дорого в жизни, и ошибся.

Архимандрит был густобровый, густобородый, лицо открытое, русское, в серых глазах воля и синее сияние… Свой крест монах Антоний нес не на сгорбленной спине, другим горбиться тоже, пожалуй, не позволит.

Профессор положил на кафедру тетрадь, открыл, подошел к окну и, трогая рукою нагрудный крест, первую фразу произнес негромким, монотонным, без оттенков, чистым голосом:

– История проповедничества есть повествовательное представление господствовавших в Христианской церкви в течение всего ее существования общественных христианско-нравственных наставлений, постепенное раскрытие свойств этих наставлений христианской проповеди, отношений, в которых она находилась к другим формам, и, наконец, тех влияний, которые оказывала она на состояние Церкви от начала ее существования до нынешних времен по отношению к ее вере и членам. Все сказанное есть понятие о гомилетике, а предмет этой науки следующий…

Антоний встал за кафедру и, накрыв ладонью тетрадь, словно бы опираясь на ее авторитет, так же монотонно, ясно, не нажимая на слова, определил, что же такое гомилетика, и все слушали, следя за мыслями профессора и принимая эти мысли, как свои, жившие в них всегда в чувстве, но только теперь проявившиеся в слове.

– Существенный и главный предмет истории проповедничества составляет христианская церковная проповедь, рассматриваемая в ее последовательном развитии как по отношению к практике ее, так и к теории. Таким образом, она слагается из двух элементов: из истории церковного собеседования, что составляет историю проповедничества в собственном смысле, и из истории его теории – истории гомилетики. К церковному собеседованию относится всякое общественное, хотя бы даже и совершенно безыскусственное религиозное наставление… История церковного собеседования занимается по преимуществу изучением главных изменений в его судьбе, повышением или понижением проповеднического вкуса и более или менее целесообразного отправления самой проповеди с ее причинами и последствиями…

В словах Антония не было ни нарочитой занимательности, ни молниеподобных откровений, привлекало иное: каждое положение казалось истиной, которую нужно принять, сохранить, а главное – следовать ей.

Говоря о достоинствах проповеди, Антоний находил, что «содержание, конечно, важнее формы, но одно без другого недостаточно. Произведения, в которых форма составляет главное – произведения искусственные, недостойные проповеди как возвещения Божественной истины. Христиански чистое и достойное содержание без приличной формы говорит о недостаточно благоговейном отношении к высоте этого содержания. Достоинство совершеннейшего христианского красноречия поэтому должно быть приписываемо тем проповедям, которые соединяют в себе оба эти качества – чистоту веры с достойною формой».

О проповедях Христа Антоний говорил просто, без мистического тумана. Цель проповедей, препятствия к достижению цели, успех, причины успеха. А раскрывая свойства Божественного Слова, выделял выбор материи, основанный на практической жизни, употребление Священного Писания и притч; раскрывая способ доказательств, указывал на форму речей Христа.

С первой же лекции гомилетика стала любимой наукой.

Все с нетерпением ждали, как профессор Антоний оценит ораторскую деятельность Оригена.

Ученик неоплатоника Аммония Сакка Ориген возглавлял христианскую катехетическую школу в Александрии, а потом в Кесарии. Дал развитие всех теологических направлений, почитал свою систему ортодоксальной, но через полтора столетия ортодоксальность великого экзегетика была поставлена под сомнение, а в 553 году Вселенский Собор осудил Оригена.

Антоний, оценивая аллегорический метод истолкования Библии (буквальное истолкование Ориген называл Лотовою женой, превращенной в соляной столб), сказал без оговорок:

– Его беседы, или гомилии… составляют драгоценное сокровище для церковного витийства, давая нам возможность оценить его ораторский талант, и, кроме того, сообщают верное понятие о форме и характере евангельской проповеди в третьем веке… А как нам, грешным, не восхититься благоразумной, хотя и огорчительной скромности Оригена, который позволил записать свои проповеди только в пору зрелой мудрости, после шестидесяти лет?

Говоря о временах седой древности, профессор Антоний не забывал вернуть своих слушателей в нынешний день.

– Разве это не прискорбно, – обращался он к студентам, – что правильное, постоянное и методичное изъяснение Евангелия не составляет более обычаев, приемов современного проповедничества?

– То правда, – соглашался профессор с критиками, – краткость и сжатость не были принадлежностью Оригена, но зато его речь была обильна и ясна… Феофил Александрийский называет его ваятелем слов, но, очевидно, подобные суждения страшно преувеличены. Ориген никогда не говорит из пустого удовольствия говорить, и каждое его сочинение имеет великую силу.

Слушая Антония, студент Беллавин рисовал себе мир, в котором жил неистовый аскет, неутомимый проповедник. Сохранилась малая часть его гомелий, числом в две тысячи! То было время всемирной христианской надежды на скорое преображение человеческой природы, время бестрепетной веры. Будет ли у России когда-нибудь свой Ориген? Можно ли поднять русский народ словом, поднять и повести на делание блага всему миру и самим себе? Было ли, будет ли в истории такое, чтоб на причастие, на покаяние пришел весь народ и преобразил себя?

– Беллавин, вы где-то далеко. – Профессор стоял перед студентом.

Вспыхнул, встал:

– Простите меня, профессор. Я думал о том – родится ли когда-нибудь в России свой Ориген. Возможно ли покаяние всего народа… Но я, думая о своем, слушал вас.

– И вы можете передать хотя бы общий смысл сказанного мною?

– Да, профессор. Вы привели пример многословия Оригена и процитировали его: «Господь уснул». Такое удивительное и замечательное событие. Тот, Кто никогда не спал, погрузился в сон. Тот, Кто управляет небом и землею, уснул! Тот, Кто никогда не спит, представляется спящим! Да, Он спал телесно, но Своею Божественною силой возмущал море, поднимал волны, устрашал Своих апостолов, чтобы дать им потом доказательство Своего могущества. Иисус Христос спал по отношению к тому, подобно тому, как сидел у колодца, усталый от пути, пока был телом человеческим. Иисус спал, как человек, но силой Своего Божества Он возмущал море и потом утишал его. Он спал телесно, для того чтобы возбудить Своих учеников и сделать их бодрыми, а главным образом с целью научить нас, чтобы мы не допускали заснуть нашей душе, нашему уму и благоразумию, но чтобы бодрствовали во всякое время, прославляя Господа и прося у Него здоровья и жизни…

– Вы слышали и меня, и Оригена, – улыбнулся Антоний, – что же до ваших забот о российском Оригене, до мечтаний о всенародном покаянии… мне это близко… Поздравляю вас, такая филологическая память – дар… Но дар – это алмаз. Чтобы алмаз заблистал во всю свою красоту, его нужно огранкою и шлифовкою преобразовать в бриллиант. Огранка – наука, здесь многое зависит от учителей, а вот шлифовка – это ваш собственный труд.

Стремительные перемены

18 мая 1885 года, в День мученика Феодота Корчемника и семи дев-мучениц, ректор академии преосвященный Арсений, епископ Ладожский, постриг пятикурсника Алексея Храповицкого в монашеский чин, в мантию. Была суббота под воскресенье Всех Святых, в земле Российской просиявших.

Преосвященный Арсений нарек постриженника Антонием в честь преподобного Антония Римлянина. Может быть, потому, что преподобный отец прославился в Новгородской земле. Житие Антония Римлянина одно из самых мистических. Родился Антоний в Риме. В семнадцать лет, получив наследство умерших родителей, забил сокровища в бочку и пустил в море. Двадцать лет прожил в скиту, пока монахов не разогнали латиняне, бродил по свету, целый год спасался на берегу неведомого моря, на камне. 9 сентября 1105 года сей камень буря унесла в открытый простор и через день, под праздник Рождества Богородицы, поставила на берегу реки Волхов в трех верстах от Новгорода. Здесь Антоний основал Рождественский Богородицкий монастырь. Сюда и приплыла бочка, пущенная в море в юности. Рыбаки поймали.

Получив свое богатство во второй раз, Антоний истратил его с пользою, купил земли для монастыря и построил собор Рождества Пресвятой Богородицы. Сей собор и поныне стоит.

Новое имя Храповицкий принял как награду, пока еще не заслуженную.

В простых иноках ходил меньше месяца.

12 июня посвятили во диакона, 30 сентября – в иеромонаха. Ректор Арсений оставил Храповицкого в академии, а Синод пожаловал первой должностью – субинспектор Санкт-Петербургской духовной академии. Двадцатидвухлетний Антоний (Храповицкий) стал помощником сорокалетнего инспектора Антония (Вадковского).

Был удержан при академии и другой иеромонах – Михаил Грибановский.

Если Храповицкий принял свое назначение как должное, Грибановский попытался отказаться от желанного для многих места. Хотел уйти в монастырь, но Антоний (Вадковский) настоял не торопиться, не самовольничать. Грибановский поехал в Оптину пустынь, и знаменитый старец Амвросий благословил его служить в академии.

Вышло так, что очень скоро дальнейшее пребывание в родных стенах превратилось в пытку совести для Храповицкого. Ректор Арсений, пекшийся о спасении душ своего ученого юного стада, пользуясь особой близостью субинспектора к студентам, потребовал от него доносить обо всех, даже самых незначительных нарушениях дисциплины. Иеромонах Антоний тотчас написал в Синод прошение о переводе. Строптивца решили наказать. Отправили преподавателем неполной семинарии в Польшу, в Холм. Но неугоден стал и Арсений.