Патриарх Тихон. Пастырь

Отец ждал сына в комнате для свиданий с родственниками.

– Вася! – всплеснул он руками, вскакивая навстречу, и остановился. – Вася, Господи! Я ведь с горькой к тебе вестью. Сам вот решил приехать…

– Мама?! – Василий Иванович почувствовал, как испугалось сердце.

– Павел!.. Павел умер.

Василий Иванович побелел, целовал батюшку в мокрые щеки как во сне.

– Я у Князевых остановился, – говорил Иоанн Тимофеевич. – Пошли, панихиду закажем… Я завтра в Печеры съезжу. Помолюсь.

В голове, в сердце, в теле громоздилась бесцветная, бездушная пустота.

Два года тому назад Павел закончил историко-филологический факультет. Получил диплом учителя гимназии, но не было вакансий. Подал бумагу в Министерство народного просвещения, просил освободить от обязательной службы по гражданскому ведомству. Отпустили на все четыре стороны. Нашел место преподавателя латинского языка в Сызранском духовном училище, вернулся в лоно матери-Церкви. И вот – всему конец, в двадцать шесть лет…

– Помнишь, сон мне был? – спросил Иоанн Тимофеевич.

– Помню, батюшка… Мы тогда с Ваней Павлу поклонились, чтоб ему выпал жребий быть великим человеком… Как же так?

– Смирись, Вася. Смирение – самый лучший врач.

Ночью Василий Иванович пробудился от неясного, но очень дорогого воспоминания… Они с Павлом сразу после грозы вышли на улицу, вот только чего ради? Закрыл глаза и увидел сверкающую нить… Павел змея запустил! Нить была вощеная. Целый клубок. Змей, умчавшись в небеса, размотал нитки без остатка. Павел уже учился в институте, но был счастлив, как мальчик: «Вася, он же у нас – братец молний. Его же и не видно!»

Змея и впрямь невозможно было найти среди сияющих облаков.

«Он словно живой. Он стремится залететь еще выше. Он выше стрижей! Ты видишь стрижей?»

Павел дал брату подержать в руках нить, и Вася почувствовал, как она дрожит, напрягается, тянет вверх.

«Павел, – сказал про себя Василий Иванович. – Я чувствую эту нить в себе. Я не знаю, что она такое, но я ее не выпущу».

Змея они, подчиняясь его порывам, отпустили, искали потом и не нашли.

«Павел, ты всегда хотел прожить какую-то особую, умную, полезную жизнь… Не знаю, получится ли у меня, но постараюсь быть достойным твоего одобрения. Ты хоть во сне ко мне приходи».

– Господи, Господи, помилуй меня!

Закрыл лицо рукой и почувствовал нить, упругую, тянущую вверх, но это был уже сон.

Веселый, легкий на шутливое слово, воспитанник Беллавин стал молчаливым, отстраненным.

В семинарии все было по-прежнему, но он чувствовал себя одиноким.

– Архиерей, встряхнись! – говорили ему. – Ты совсем у нас заучился. Кого-кого, а тебя в академию примут. Ты ведь Архиерей!

– Не вижу, чтоб мы заучивались, – отвечал Беллавин серьезно. – Уроки и те готовим спустя рукава.

Академия

К зданию Духовной академии Василий Иванович Беллавин подъехал на извозчике, это был первый в жизни извозчик, нанятый самостоятельно.

Трехэтажное высокое здание с колоннадой над входом стояло в глубине двора. Дверь как дверь – ничего величественного, но сердце трепетало… Он учился десять лет, чтобы получить возможность прийти сюда, а если Бог благословит, остаться здесь.

Во дворе было пусто. Василий Иванович вздрогнул, когда кто-то сказал:

– Кваренги и Руска.

Возле березы стоял человек. Наверное, старшекурсник. Лицо бритое, бледное, но в больших глазах теплота.

– Ах, это архитекторы! – догадался Василий Иванович. – Я сюда не праздно. Я приехал сдавать экзамены.

– Сначала идите к инспектору, потом к отцу эконому, устраивайтесь. До экзаменов почти неделя… Вы из каких мест?

– Закончил Псковскую семинарию. Из Торопца.

– Вот оно как! Мы с вами земляки. Я с Селигера.

– Из Осташкова?

– Из Кравотыни, из села. В Осташкове учился.

– Я тоже из села, вернее, с погоста… Это уже потом отца перевели.

– Деревенский народ от доброго корня. Будьте посмелей. Здесь такие же люди, как и всюду.

– Но ведь… академия! – вырвалось у Василия Ивановича.

Земляк чудесно рассмеялся.

Представившись инспектору, заплатив отцу эконому за половину месяца восемь рублей пятьдесят копеек, абитуриент Беллавин устроился в комнате для студентов и отправился искать Исаакиевский собор, а в соборе – мозаики торопчанина академика Раева. Уроки Матвея Матвеевича не забывались.

Темная громада храма показалась чудовищной гробницей, куда нет никому входа. Но вход нашелся. Внутри – город, с улицами, с площадью. Света много, но Василий Иванович не испытал здесь обычного теплого чувства, каким полна всякая русская церковка. Знаменитые малахитовые столбы – как каменный лес. Мозаики святых телесно живые, но не молитвенные, не иконные.

Перед алтарем испытал замешательство: как тут можно служить? Для толп? И как тут можно молиться в общении, когда чувствуешь себя одиноко, как на Страшном суде. Все твое доброе и недоброе – ничтожно до пустоты.

Из собора мимо памятника Петру вышел к Неве. Когда-то Матвей Матвеевич сказал об этом памятнике: «Задними копытами своего сатанинского коня Петр раздавил Россию, и она – увы! – не сумела его поглотить. Передние копыта зверя еще не раз обрушатся на самое темя нашей страны-великомученицы».

Василий Иванович прошел мимо памятника не останавливаясь, но глядел внимательно. Лицо у Петра дикое, а конь действительно страшен.

Зато Сенат смотрится весело, а ведь такой огромный.

Возле Невы было ветрено, холодно. Василию Ивановичу почудилось: река катит сквозь него, ощутил ее ток, ее натужное биение о гранитные берега. Нева была то же самое, что Медный всадник, что темный Исаакий под латунным куполом.

На другом берегу радостно голубела Кунсткамера. Значит, рядом университет, а за темными деревьями – Академия художеств. Одним словом – Васильевский остров.

Обратно шел по Невскому проспекту. Устал, но Казанского собора миновать не смог. Простору храма уже не удивился. Поставил свечу перед чудотворной иконой.

Чаю напился в трактире, в каком-то переулке. Отдохнул. Литургию слушал в лавре, приложился к мощам святого князя Александра Невского.