Казачья Молодость

– А я-то думал, – протянул Петр недовольно.

Надо только не пропустить этот миг, – продолжил учитель свою мысль, – а уж, увидев, можно и подумать. – Это, действительно, для вас, господа, эврика!

– Слышишь, Петька, это эврика! – кричал я, обхватив, стараясь приподнять грузного Петра.

– Да объясните, что произошло в этой луже, – отбиваясь от меня, вопил Петр.

– Надо только захотеть, Петька, сделать открытие – и оно произойдет, – сказа я.

– Я знаю тебя. Ты мне все уши прожужжал про открытия. Ты просто заболел ими. А природа, видя твои муки, и послала тебе некое чудо. Тебе чудеса всюду мерещатся, – уже серьезно сказал Петр. Он почувствовал, что его просто разыграли, а шуток над собою он не терпел

– Так в чем тайна этой лужи? – обратился он к учителю.– Лужа как лужа…

– Я объясню, что было. – Он присел и стал что-то чертить на влажном около лужи песке. – При Гельбербергском университете я слушал лекции по астрономии. Сейчас я вам начертил орбиты планет солнечной системы. В луже, когда Яков резко вырвал свой сапог из лужи, подобие жирной запятой. Вот это и увидел Яков. А потом образовались кольца вместо запятой. Я думаю, что это личное открытие Даурова, и мы его назовем «эффектом Даурова». Запятая состоит из пыли и льда, из них, уплотняясь от космических скоростей, образовались планеты. Так же возникла и земля. Так что Дауров может положить себе в копилку будущих открытий и это.

Петр, было, бросился повторить то, что вышло у меня. Он не хотел ни в чем уступать мне. Но открытия, как известно, не зависят от желания…

В тот вечер костер наш долго не погаснет. Разговоры наши затянулись. Костер, вспыхивая, уносил искры весело в черное небо, усеянное звездами. Некоторые искры улетали маленькими звездочками высоко в холодную темноту ночи…

Я лежал у костра, смотрел в угасающий костер и долго не мог заснуть в тот остаток ночи. Я все никак не мог понять роль человека в системе мироздания, где неизбежно действуют законы. Законы диалектики, о которых только что говорил учитель. А роль человека – поддерживать общественный строй сообразно законам диалектики, убеждал он нас. Цари, мол, силой удержали рабство средневековья в России, тем сильнее гнев народа и очередная революция будет бедствием, чудовищным коллапсом для всей России. Как если бы взорвались одновременно несколько вулканов Кракатау. А это все оттого, что цари, власть не знает законов диалектики Гегеля. И социал-демократы плохо их знают, толкая Россию из феодализма в социализм, минуя капитализм. Так вот законы вернут Россию в капитализм, чтобы научить народ отстаивать свои права в борьбе с капиталом. В Германии изучают труды К. Маркса. Там его «Капитал» – настольная книга. И все же, если все в мире уже определено наперед законами – тогда зачем революции? Продолжал размышлять я…

Вот то немногое, что сохранила моя память из общения с Учителем. Это будет последний его урок. Что-то из его мыслей окажутся в моем Дневнике. Вот одно из них: «Путешественник тем и отличается от обывателя, что там, где пройдут тысячи, сотни людей, то ты не должен пройти, не заметив в обычном – необычное». Пройди через ту лужу тот же Петр, – заметил бы он? Подумал я.

Так под влиянием Учителя сложилась и судьба моей юности, а может и всей моей жизни. Я как-то сразу окреп и возмужал за последние годы гимназии. Я заметил, что во мне преобладали отцовские всепрощающие черты характера, но с годами во мне быстро стали преобладать черты материнские, староверские. Ее бодрая жизнелюбие, настойчивость в достижении желаемого. Я успешно перешел в пятый класс и за зиму вырос заметно. Да и черты лица приняли четкий рисунок. При всем при том, это был один из счастливейших периодов в моей жизни.

4

Однако связь с Анной Борисовной я не оставил. Русский с ее помощью так закрепил, что вскоре удостоился от нее похвалы. Больше того, после общения с Учителем у меня появились вопросы. Зачем человечество породило Пушкина, Рылеева, Вольтера, когда законы сами регулируют процесс развития общества. Зачем надо было Галилею утверждать, что земля вращается вокруг солнца, когда сегодня это очевидно. Зачем им, тому же Джордано Бруно, надо было идти впереди времен? Идти, как говорится, впереди паровоза. Зачем был 905 год, если до этого были декабристы?

– Всегда, в любые времена, – говорила хриплым голосом АБ, – гений, говоря о чем-то своем, дает ответ на все вопросы человечеству, часть из которых задаешь ты мне. Таков был Вольтер. Гений не выбирает профессию, а время выбирает профессию – и она находит гения. Его «Философские повести», особо «Кандид», призывают к сопротивлению злу, которым полон мир. Он так выстраивает общественное сознание, что оно в состоянии увидеть это зло, которое не видит власть. Надо трудиться над своим просвещением, ни о чем не думая, призывает философ. Надо поступать так, как ты думаешь, ибо это привилегия человека, запишет Вольтер. А не слушать, как у нас принято, что скажет Марья Алексевна. На пути совершенствования не надо ограничиваться словами, а надо борьбой, примером возделывать свой сад, свое миропонимание. Такова мысль великого просветителя, роль которого у нас подхватили Добролюбов, Белинский. Это они были идейными отцами первой русской революции. Вот и ты, встретив друзей в вашем кружке, ты сумел все же выбрать свой путь. Ты, я думаю, рожден с острой потребностью жить иначе чем то, что хотел тебе навязать твой класс. Ты пошел и дальше, и впереди их. И ты не впереди паровоза, ты идешь со временем в ногу. Другим твоей поры – такой перелом дается нелегко, ценой глубоких душевных переживаний. Хотя ты не отрекся от вашего кредо: «Бей в барабан и не бойся». И ты выступил против зла, – остановив коня жандарма. В этом ты уже последовал за Вольтером, поступком, делом, остановив зло. Надо всегда помнить, что действительное – не истинное. И ты доказал это в деле. И еще. Ни в поисках истины, ни в поступках не будь плакучей ивой. Этой неизлечимой болезнью страдает вся ноне дворянская интеллигенция. То Бунин всплакнул, то Достоевский от страха перед социалистами пугает народ «бесами». Он предал «бедных людей», увидев на каторге в них «бесов» и стал монархистом. А это проявление той же болезни «плакучей ивы». Это болезнь хуже чахотки.

В последнюю зиму я стал настоящим помощником Учителю в оформлении музея природа гимназии. Работали так усердно, что однажды учитель сказал мне, что коль музей готов, то у нас есть время поговорить о развалинах монастыря. После непродолжительной беседы учителю было все ясно: надо хорошенько поработать в архивах городской библиотеки и отдела Географического общества. Долгие усилия не принесли нужных плодов. Но размышляя над планами старых монастырей, мы изложили на бумаге свой план раскопок развалин. Я с трудом мог усидеть на месте. Ведь впервые за пять лет я еду на каникулы в станицу. Мне не терпелось. Быстро простился с Учителем и АБ. Не терпелось начать раскопки – и тут же вернуться и все выложить Учителю. Если бы я знал, что Учителя уже не будет…

Глава 6. Каникулы

1

Собираясь дома в дорогу, я в последний раз решил заглянуть в Дневник. Среди первых страниц лежит неотправленное письмо отцу. Не знаю почему, но что-то, похоже, помешало его отправить. На листке из школьной тетради я прочитал: «Сейчас только одиночество мое лекарство для души от тоски после вести о смерти матери. Как ни грустно, но я живу в чудном месте. Моя комнатка – мой любимый уголок в доме. Я рад от такого уединения. А какой прекрасный вид из окна! В теплые дни окно распахнуто в мир до самого горизонта. С восходом солнца мое жилище отшельника наполняется светом и теплом. Я любуюсь, как с первыми лучами просыпается город. Летом я много путешествую со своим Учителем в окрестностях города. Говорим о многом. Здесь я прохожу первые азы начинающего путешественника. В этом деле мой Учитель по географии лучший друг. Каждый раз с первыми весенними лучами моя душа рвется к вам, мои дорогие. А все мысли мои с первыми лучами там далеко на Востоке – на Камчатке…»

Дневник меня еще раз вернул к мысли об учителе. Все его уроки – это скорее лекции молодого ученого о науки Географии на уровне, я думаю, его университета. Мы все полюбили его лекции, так что единогласно считаем его Учителем с большой буквой.

Как-то в пору обострения внутрипартийных разногласий в классе, – а они иногда продолжались даже на уроке – учитель заявил:

– Господа, революция – это все одно, что скальпель в руках хирурга известного Пирогова. Революционеры хотят отрезать прогнившую часть общества – дворянство, чтоб спасти Россию от гангрены. Но будет задета и здоровая часть – и тогда прольется кровь. Встаньте, пожалуйста, эсеры… вставайте смелее… я не донесу на вас.

Он пересчитал. Потом так же поступил с кадетами и монархистами.

– И что же выходит? Революционеров с ножом даже в вашем классе больше. Вот что ждет Россию впереди, – он развел руками, – нас ждет кровь… Такова воля народа. «Что делать?» – революция. «Кто виноват?» – цари. Триста лет держали народ на цепи раба. А поступи они, как предлагали декабристы, имели бы мы худо-бедно конституционную монархию. А сейчас их ждет гильотина, как во Франции.

Класс, помню, затих. Потом зашумели все. Эсеры с кадетами нападали на монархистов.

– А куда пойдет – наше славное казачество? – протянув руку в мою сторону, спросил Учитель.

Встал Петр.

– Казачество – нейтралы. Мы нужны для стабильности любого строя, власти любой партии.

– Казаки – это реакционеры. Не вы ли разогнали митинг рабочих?

Звонок оборвал последний урок нашего Учителя. Класс встал. Все знали, что это последний урок. Стали прощаться. Он жал всем руки, но меня обнял за плечи.

– Я не пророк, но в этом человеке есть усердие, терпение того, чего нет во многих из вас. А еще у него есть понимание всего того, что я вам говорил. Это Яков Дауров.

Я оставлял на время этот город. Оставлял его с легкой душой. Все скверно в гимназии сложилось после известных событий, но с приходом Учителя все стало складываться превосходно. Дома, простившись со своей хозяйкой, как мог, по-доброму, а боясь опоздания на поезд, сестер не стал дожидаться – и без сожаления покинул дом.

И как же я был удивлен, когда после второго удара привокзального колокола, я, чтобы проститься с городом, выглянул в окно и увидел Нину. Она стояла среди провожающих, отрешенная, неуверенная, что сделала все верно, придя на вокзал. Я окликнул ее. Она обернулась в мою сторону. Я замахал ей, но она осталась стоять отрешенной. Поезд тронулся – и все пришло в движение. Стали удаляться голоса, заглушенные отчаянным криком паровоза. Уплыла вместе с перроном и Нина. Как будто ее и не было. Вспомнились только ее слова: «Вы мне, Яша, очень нравитесь. Какие у вас чистые чувства». Вспомнил, как встречал ее у гимназии, пожимал ее холодную руку, чувствуя, как сердце во мне тотчас же вздрагивало. Такое было впервые в моей жизни. Я и сейчас вижу ее печальное, красивое лицо с отпечатком девичьей любви. Она не могла не вызвать у меня ответных чувств. Но почему сейчас, провожая меня, она стояла равнодушная? Она просто смотрела, даже не махнув рукой. Зачем тогда она приходила? И вообще – не от Петра ли она узнала, когда я уезжаю? Так я простился со своими первыми чувствами, с чувствами выдуманной мною первой любви. И все это было посреди планов, надежд, порожденных учителем. А все чувства были во мне – от молодого, полного здоровых сил и душевных порывов человека. И ко всему – моя уверенность в стремлении двигаться вперед. Во мне было достаточно юношеской чистоты, правдивости, благородных побуждений и презрения ко всякой низости и злу. Я ощущал в себе душевный подъем. Да, я не отрицаю, что в кружке был заражен свободомыслием, свободным выражением своего мнения, но от этого я не перестал быть казаком, из казачьего рода Дауровых. Мне не хватает только друга, сверстника, близкого к моим интересам, стремлениям.

Теперь впереди меня ждала станица. Я там не был пять лет. Это были годы счастья и бесчестья. Словом, все то, что и подобало мне и что, может быть, только с виду было так бесплодно и бессмысленно… Зато впереди меня ждало столько свободы к деятельности, ибо передо мною лежал план раскопок, составленный ученым. Я спешил начать раскопки – и оправдать надежды Учителя. И это ощущение деятельности росло во мне с приближением к станице…

*

Помнится, тогда я был под впечатлением первой в жизни поездки в вагоне поезда. Я заметил, как из головастой трубы паровоза тащился хвост черного с гарью дыма. Поезд меж тем куда-то подходит, останавливается на несколько минут. Какой-то глухой полустанок, тишина… Во всем этом движении была какая-то прелесть. Откуда-то доносились крики паровозов, их шипение и это сладкое для меня волнующееся чувство дали, простора и запаха каменного угля, что неслось из окна. Было волнительным для меня событием – эта моя жажда дороги. Она часто порождала во мне скуку по дороге. За окном замелькали кусты, вдали остались позади деревья. Кругом было чисто, ясно и просторно. Дали были еще пусты от буйной зелени, но зато – какая яркая синева неба. С приближением родных мест, все острее всплывала та последняя минута прощания с матерью. Потемневшие от переживаемого, глаза ее сухо горели от слез. Будто душа ее отрешилась от жизни, и она смотрела на меня из какой-то уже не земной дали. Он и теперь стоит ее образ несчастной, убитой горем от разлуки навсегда с сыновьями. Она умерла со слов дяди во сне, что, видно, и был ей за все в награду такая легкая смерть. И положили ее рядом с нашим дедом, с которым она воевала из-за веры. Могила упокоила их. Я смотрю в окно и образ тот последний образ матери вижу, как он мелькает среди ветвей. А то вдруг проявится в тенистых зарослях ручья или среди нежной травы на поляне с первоцветом. И отовсюду она смотрела на меня с какой-то грустью и благодарной мудростью. Похоже, душа ее сопровождала меня на встречу с моим детством. Будто она смотрела «оттуда» на меня, любуясь тем, каким я вырос, когда пять лет спустя возвращался я с чужбины к родному дому…

2

Я вышел на станции Покровка. Спустился к реке. Среди больших и малых баркасов, уткнувшихся носами в крутой берег, я сразу заметил казаков из станицы Сбега. Они же не враз признали в юноше в форме гимназиста меня, сына известного на реке Романа Даурова. Гребцы взяли дружно – и ловкий баркас ходко пошел вдоль берега против течения. Мутные воды реки Степной грудью напирают, пытаясь оттеснить, хрустально-чистые воды горной реки Шумной. И раздел этот был от меня близок, но ниже пристани Покровка, воды Степной смешаются с водами Шумной, разделительная полоса исчезнет и река устремится единым потоком мимо Губернска на север к Океану. А то место, где сбегаются реки и, не мудрствуя лукаво, назвали Сбега. Увлекшись всем этим, я не заметил, как баркас миновал скалистый утёс, известный, сказывают, издревле, как Казачья скала. А мне этот утес знаком с детства. Здесь у этих скал, а в то лето вода спала, я встретил девочку со светлыми кудряшками и в легком платьице колокольчиком. Она первой протянула руку и назвала себя Софьей. Прошло пять лет. Мы не общались с ней. Лишь один раз я видел ее на вечере в женской гимназии. Где она сейчас? Я не знаю. Но, помню, сколько детских забав было здесь около этих скал. Я учил ее ездить верхом на коне то же здесь.

Пристав к берегу, я не мог удержаться, чтобы не забраться на утёс. На вершине его было когда-то орлиное гнездо. Помню, впервые на эту вершину – а я боюсь высоты – меня на этот пятачок, продуваемый со всех сторон, привела та бесстрашная девочка с бантом в косе по имени Софи. Она просто втянула меня туда. Я помню, как со страхом я карабкался следом за девочкой – сейчас про это стыдно вспомнить – по каменистой тропе среди колючего шиповника. Я даже просил ее оставить на другой раз это восхождение, но ни такой была та девочка. Я тогда еще не знал, что в ней польская кровь, кровь бесстрашной авантюристки. Она и слушать меня не желала, сзади подталкивала, так что, преодолевая страх, я, как мог, шел вверх. Деваться было некуда. Упругий ветер встретил нас на вершине. Она, отчаянная, стояла под порывами ветра с реки, а я быстро сел, от страха боясь глянуть вниз с утёса.

Но сейчас я стоял твердо на ногах. Отсюда видно и слышно, как бьется в скалистых берегах неукротимая река Шумная, как она, вырвавшись из тесных объятий ущелья, гордая, выносит свои чистые воды сюда на стрелку и, боясь мутных вод Степной, жмется к левому берегу. Но силы неравные и отсюда видно, как воды двух рек смыкаются и, обнявшись, несут воды дальше. А на юг водная гладь Степной скрывается среди глубоких излучин реки. Оттуда с юга я буду ждать отца, чтобы отправится вместе с ним к монгольской границе в степные казачьи станицы, где отец по его письму присмотрел хорошего жеребенка-стригунка, а через два года он станет конем.

Рядом со скалой, там где сшибаются воды двух рек образовалась коса, ставшая потом островом в низких берегах, заросших кустарником да ивняком. Со временем остров облюбовали змеи. Остров так и прозвали – Змеиным. Но бывшим каторжанам приглянулся этот остров. Стали вначале тайно, а потом и явно, устраивать здесь свои встречи, так остров стал Каторжным, но сами каторжане называли его, как остров «Сахалин». В память о печально известной в России каторги на острове Сахалин.

Чуть выше по течению от острова дебаркадер, напротив его староверская казачья станица Сбега. Именно сюда к этому дебаркадеру тянется пыльный тракт для этапов каторжан от парома через Шумную. Здесь невольников пересаживают в трюмы барж, и пароход отправит несчастных на золотые или серебряные рудники.

Я отправился к своему родному дяди атаману станицы Сбега, но его дома не оказалось.

– По неотложному делу уехал мой атаман, – не очень-то дружелюбно встретила меня тетка Матрёна

Но усадила за стол, Стала угощать – все ж не виделись столько лет. Я пил крепко-заваренный чай с кренделями. Тетка пошла в моленную свою. Оттуда я слышал слова молитвы. «Прими ты ее в число своей братии, отче свято, не отрынь слезного моления, причти ее к малому стаду избранных, облеки ей ангельский образ…» В приоткрытую дверь видны старые иконы в богатых окладах. Под ними негасимая лампада. Я попробовал было заглянуть внутрь, но тетка остановила меня.

– Старую икону в руки брать нельзя, чтобы не опоганить, – строго предупредила Матрена.

А у меня была мысль: глянуть на обратную сторону иконы, на ее рубашку, как называла ее тетка.

– Ты бы лучше, сынок, рассказал бы о своем житии-бытии среди чужих.

Я рассказал ей из того хорошего, что было в гимназии. Показал ей похвальный лист за последний год, что ее успокоило, разгладило строгие черты ее лица. Выслушав меня с вниманием, она вдруг заговорила о матери. Но по ее вдруг жалостному лицу, я понял, что не все было с ней благополучно.