Тайна Вселенской Реликвии. Приключенческий, научно-фантастический роман в двух книгах. Книга первая

Кузя оторвался от занятий, решив сделать передышку. Пододвинув к себе школьный альбом для рисования, взяв простой карандаш, он стал раздумывать, что бы ему такое нарисовать. Взгляд его упал на Екатерину Николаевну. Она сидела на диване, закинув нога за ногу, опершись локтём руки на ладонь другой, и в задумчивости теребила тонкими пальцами украшавшую её шею серебряную цепочку. Кузю потрясло выражение её глаз в этот миг. Столько в них было отрешённости и безысходности, столько тоски, отчаяния и печали, что этот образ матери врезался в его память на всю жизнь.

Глядя на мать, он машинально водил карандашом по чистому листу бумаги, изредка, безотчётно поглядывая то на него, то на мать. Наконец, вспомнив об уроках, он хотел было отложить альбом в сторону, как вдруг увидел на листе сделанный его же рукой рисунок лица матери. Но самым впечатляющим в этом карандашном наброске были мамины глаза. Такого выражения глаз он у мамы больше никогда не видел. Этот рисунок Кузя сохранил на память и хранил его до сих пор, как реликвию.

Однако, с этого дня он постепенно пристрастился к живописи. Но только живопись эта была какой-то странной, особенной. Основной темой его произведений, пока что в карандашных набросках, стали – глаза, человеческие глаза, рисунками которых было испещрено уже множество альбомов. Со временем, в этом, он, казалось, достиг совершенства. Он пришёл к убеждению, что только глаза, их выражение, могут передать весь потаённый, глубинный мир чувств и переживаний человека, его духовное богатство, и считал их «индикатором» человеческой души. По специальной литературе он в доскональной степени изучил анатомическое и физиологическое строение глаз, иногда подолгу рассматривая в зеркале, через увеличительное стекло, и свои. Он достиг такой точки познания и навыков в этом направлении, что, глядя прямо в глаза человеку, мог почти что с достоверной точностью определить его привычки, характер, склонности, настроения, чувства, желания, и прочее. Глядя в глаза человеку, он как бы проникал во всё его существо, в его внутренний, духовный мир.

Но рисовал он не только глаза людей, но и глаза зверей, птиц, насекомых. Это было просто какое-то наваждение, о чём знали лишь только двое: Екатерина Николаевна, да Саня Остапенко…

Просмотрев свои альбомы, Кузя поставил их на своё место. Незаметно подкрадывалась ночь. Пора было уже укладываться спать.

8. Знакомство.

На следующий день, в понедельник, Кузя рассказал Сане о ночном происшествии.

– Да-а, си-и-ила! – протянул тот. – А впрочем – не было бы счастья, да несчастье помогло. Мой отец в подобных случаях говорит: «Что ни делается, всё к лучшему!» Смотри: эмоционально окрашенное событие есть? – есть; второй наблюдатель налицо? – налицо. Что ещё надо? Следовательно, необходимо переговорить с Сапожковым…

В школу Шишкин явился с опозданием на целый час, с огромным фингалом под отёкшим глазом.

– Шишкин! Что это у тебя с глазом? – изумлённо спросил учитель немецкого языка.

– Да так.., – неопределённо пробурчал тот себе под нос.

– Это у него бытовая травма, – донёсся чей-то голос с задних парт.

Гришка заёрзал на месте, отворачиваясь и стыдливо прикрывая ладонью синяк. Класс оживился и пришёл в лёгкое движение, послышались приглушённые хихиканья.

– Если ты себя неважно чувствуешь, то можешь идти домой, – сочувственно предложил учитель. – Классного руководителя я поставлю об этом в известность.

Гришка будто и ждал того. Проворно, без лишних слов, собрал свои манатки и был таков. Зато Клара Ставицкая была в приподнятом настроении: так Гришке и надо, пусть не зазнаётся. Она то и дело загадочно поглядывала на своего нового соседа, каждый раз пытаясь о чём-то с ним заговорить, кокетливо щурясь и улыбаясь. Но Митька почему-то не обращал на неё никакого внимания и отмахивался, как от назойливой мухи. Потом, на следующей переменке, она, в кругу подруг, что-то им рассказывала, а они бросали в Митькину сторону любопытные, пытливые взгляды.

Позже само собой выяснилось, что в тот злосчастный для Кузи вечер она вместе с Шишкиным находилась в компании Пашки-Дантиста – вот чей знакомый голос послышался тогда Малышеву, – получившего тогда разрыв сухожилий в области стопы. На следующий день компания решила навестить его в больнице. Он был хмур и немногословен. Лёжа на койке с подвешенной ногой, упакованной в гипс и бинты, он поманил к себе пальцем Гришку, попросив его наклониться, а затем нанёс ему кулаком сокрушительный удар в лицо. Это за то, как сказал он, что тот не предупредил заранее с кем он, Пашка, будет иметь дело.

После занятий, когда друзья вышли из школы, к ним подкатил Мишка-Клаксон.

– Послушай! – обратился он к Кузе. – Поговорить бы надо.

– Иди, откуда пришёл! – угрожающе вымолвил Саня, стеной вставая между Кузей и Мишкой. – Вали отсюда!

– Да брось… Чего ты, в натуре?.. Погоди кипешиться-то, – прогундосил тот. – Покалякать мне с твоим другом надо пару минут.

– Погодь, Сань, я сейчас. – Кузя с Мишкой отошли в сторонку. – Ну чего тебе?

– Послушай, как тебя?.. – Мишка стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, Кузьма.

– Вот ведь какое дело, Кузьма, – подобострастно начал Мишка. – Ты меня того, извини уж, что так получилось. Не хотел я. Это всё Шишка виноват, падла. Пристал ко мне, гад, говорит – иди да иди, напугай вон того мальца… Ну я и пошёл…

– А у тебя ума своего что ли нету? – усмехнулся Кузя. – Говори, что надо.

– Очки бы новые надобно справить, – начал было Мишка, вытаскивая из кармана плаща Кузину оправу.

– Эку новость ты мне сообщил, – сделал Малышев удивлённые глаза. – Это я и без тебя знаю. Только от тебя мне ничего не нужно, как-нибудь сам обойдусь. Всё равно сначала рецепт надо выписывать…

– А как же тот, ну, что Пашку?.. – поёживаясь, спросил Мишка. – Он ведь потом спросит с меня.

– А ты не бойся, иди себе спокойно. Он тебя не тронет.

– Да-а? – обрадовался Мишка.

– Чтоб мне вот на этом месте провалиться!

– Ну – лады! Тогда я пошёл?

– Иди, иди!.. Будь здоров!..

– Покедова! – Клаксон мелкой трусцой засеменил со школьного двора, то и дело оглядываясь: уж не передумал ли Кузьма.

– Сапожков!.. Постой!.. – Малышев подошёл к проходившему мимо Митьке. – Спасибо, конечно, что выручил тогда… Только очков мне от того охламона не надо. Не пугай его, оставь в покое, он и так своё получил.

– А я и не собирался никого пугать, – застенчиво вымолвил улыбающийся Митька. – Просто хотелось, чтобы всё по справедливости было. Ну, как знаешь! Раз не надо, так – не надо.

Они и не обратили внимания, что за этой сценой наблюдал весь класс, заранее поставленный в известность Кларой о предстоящем покаянии представителя блатного мира перед невинной жертвой.

Подошёл Саня Остапенко.

– Привет!..

– Привет! Да только мы сегодня с вами где-то уже встречались.

– Ну и что? – возразил Остапенко. – Лишний раз поздороваться никогда не помешает.

– Золотые слова! – согласился Сапожков, по лицу которого так и блуждала улыбка, и было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит серьёзно.

– Послушай, – обратился к нему Кузя. – А чего это ты всё время улыбаешься?

– А-а, – прогудел тот. – Мне как-то мама рассказывала, что я уж больно шибко обрадовался, когда узнал, что на свет народился. Вот с тех пор всё и улыбаюсь.

– Давай дружить! – неожиданно предложил Саня. – Как-никак, теперь в одном классе учимся.

– Давай! – без промедления согласился Сапожков, и первым протянул руку. – Митька! – тут же представился он

– Меня Санькой звать, а его, – он положил руку на плечо друга, – Кузей…

– Ну что, пошли? – обратился Малышев к ребятам и, чуть погодя, спросил у Сапожкова: – А ты где живёшь?

– На «Цветочной», – последовал краткий ответ.

Улица эта находилась на самой окраине города, примыкавшей к лесостепной зоне. Туда надо было добираться трамваем. В городе была всего лишь одна трамвайная ветка и поэтому трамваи ходили один за другим по одному и тому же замкнутому маршруту, петляя по городу и собирая как можно большее число пассажиров. Все восемь трамваев были очень древней, дедовской конструкции, со своими вагоновожатыми, кондукторами и сигнальными колокольчиками: население не торопилось расставаться с историей своего города, пытаясь сохранить всё в своём первозданном виде, как было много лет назад.