Последняя белка Парижа

Суета сует

Все по настоящему плохое начинается с самого невинного.
Э. Хемингуэй
Все суета, все суета.
Е. Летов

Я наслаждался последним днем отпуска, никого не трогал, неспешно смаковал литрушку пива. Запиликал мобильник.

– Что ты квелый такой? Мух ноздрями ловишь?

Единственный оставшийся в живых дядя моей супруги – не смотря на возраст, мы звали его Саня. Похожий на одутловатого Деда Мороза, растерявшего свое благообразие под действием длительного приема горячительных напитков, пенсионер с тремя квартирами, тремя гаражами, полутора десятками старых КАМАЗ-ов и сдаваемой в аренду промышленной базой, несмотря на слоновью грузность и внешнюю неуклюжесть, высокоактивный диабетик был пронырливым, молодым не угнаться.

– А что ты предлагаешь?

– За водой поедем?

Казалось бы, что сложного съездить на родник за водой? Мы это проделывали регулярно. Не тут то было!

Он и раньше был порядком эксцентричным: мог забыть куда едет и вместо кладбища поехать в магазин; любил рассказывать небылицы про свою ныне покойную супругу (вплоть до попытки зарезать его во сне ножницами); был вороват, внушая ужас соседям по СНТ и подъезду (ближайшие к Саниной фазенде соседи уже просто обреченно забросили свои дачи). Месяцами возил в багажнике два огромных ведра с конским навозом; развел в машине тараканов вымахавших на постоянно забываемых в машине продуктов до размеров поистине титанических. Дурашливо прикидывался глухим, порой доводя продавщиц в магазинах до истерики; поливал яблони соседей по даче электролитом из аккумулятора; при встрече с черной кошкой плевал через левое плечо и кричал: Брысь, тьфу-тьфу-тьфу! А то еще однажды нашел мобильный телефон и начал обзванивать с него банки, где имел вклады, сообщая о минировании. Короче, крендель еще тот. Но самой основной черной его хаотичного характера была безудержная безграничная суетливость. Он всегда был суетлив, но после смерти жены превзошел сам себя – и мы за глаза прозвали его Суетологом. И если суета опустошает человека, то в Сане было столько суеты, что она не могла опустошить сама себя до дна. Сам же себя он любил именовать Марципаном. Причем и нас просил его так величать.

– Мать! Печенки нет, – в магазине он потерял привычную расхлябанность и горестно прищелкнул языком.

Мы всегда по пути на родник в этот фермерский магазин заезжали – там была неплохая недорогая, вдвое дешевле, чем аналогичная в городе, колбаса. А Саня набирал себе свиных копыт, кровяной колбасы, свиной шкуры и прочих субпродуктов подешевле. Уж очень он был скупой, как тот рыцарь, а то и хлеще. С другой стороны, когда зять, дочка и внучка на содержании, сильно не пошикуешь. Он был как ходячий справочник, что, где и когда можно подешевле урвать. Как зовут дочку забывал, мог при мариновании огурцов перепутать соль и сахар, но где купить подешевле – помнил. И твердо помнил, что, когда и где сумел украсть. Твердо и четко. Продавщиц он троллил знатно, врываясь за семь минут до обеденного перерыва или до окончания рабочего дня и не спеша выбирая товар на витринах и прилавках. Такой вот необычный персонаж.

Я в этот раз купил себе две палки полукопченой колбасы и почти два килограмма свиного балыка – пожарю на свой день рождения. Если доживу. Как Саня водит машину, можно и до вечера не дожить, не то что до дня рождения, до которого еще полгода.

– Тебе печенка зачем?

– Косыгин (сидящий на его шее зять) заказал купить.

А если заказал Косыгин, то Саня в лепешку расшибется, но потрафит бессовестному зятю. Для зажравшегося Косыгина Саня ничего не жалел. Месяц назад, в прошлую поездку за водой, мы все воскресенье убили, покупая Косыгину треску. Саня вообще любил по магазинам в области шнырять – все надеялся найти что-нибудь подешевле. Или просто украсть, что порой случалось. Другой бы давно положил на такого зятя болт на 96 и после к евойной матери, но Саня при виде родственника просто терял волю, как кролик при виде удава. И если других он обманывал без малейших угрызений совести, то к зятю относился трепетно, будто к экзотическому оранжерейному цветку. А морально дефективный мот и беспечный прожигатель жизни Косыгин, почувствовал слабину, не терялся: нигде не работал, собирал арендные платежи с принадлежащей Сане базы да жил на широкую ногу; живя в купленной Саней квартире и разъезжая на купленной Саней иномарке, сладко ел да вкусно пил Санино вино да настойки, катался на Юга и носил обувь с подошвами из натуральной кожи. Еще и кочевряжился и ковырялся в еде, брезгливо скукожившись лицом и абы что кушать не желал.

Уж если Саня решил ублажить своего драгоценного Косыгина, то добра не жди. Мы как безумные метались по магазинам, включая магазин канцтоваров, в поисках несчастной печени. Саня суматошно бегал по магазинам, пугая продавцов и покупателей. В одном из магазинов я облегченно протянул Сане склизлый замороженный брусок.

– Боже правый, она заморожена! Жуть!

– Купи ты замороженную, в чем проблема? – Искренне не врубился я.

– Твою мать! Говорю же, замороженная! – Саня всплеснул руками, распугивая покупателей и давно уже ходившего за нами по магазину охранника.

– Он что, гурман такой? Ты разморозь и не говори ему.

– Ему буквально дурно становится от замороженной печенки. – Саня сердито насупился, гоняя желваки. – Косыгин просечет, его не обманешь!

– Ты только подумай. – Я почесал затылок. – А с виду и не скажешь.

– У него просто желудок нежный, он абы что есть не может.

– Ну ясное дело… Он же не ты.

– Угу, он не я. привезешь ему что-нибудь, а он: «мы это не едим» и не берет. Вот и приходится искать ему что полакомее.

Я разумно воздержался от комментарием по этому поводу. Да и что тут скажешь?

– А на рынок он не может сходить? – Не выдержал я. – Гурман! Он же рядом с рынком живет.

– На рынке деньги нужны… – Саня задумчиво посмотрел на меня, – но идея хорошая – едем на рынок!

– Там уже в это время может печени не быть.

Бросив меня в салоне залихватски засранного голубями «Ниссана», он похромал в мясной павильон. Я обреченно посмотрел на часы – жене я утром не успел сказать, что уехал с Саней, а время было уже послеобеденное – супруга будет волноваться. Нехорошо. И звонить уже как-то поздно и просто так не бросишь этого суетливого недотепу, надо терпеть причуды придурковатого родственника до конца.

Вернулся родственник спустя сорок минут. С пустыми руками.

– И там уже нет?

– Есть… но она вчерашняя…

– И что теперь?

– Теперь… – перестав суетиться, внимательно посмотрел на меня и тяжело вздохнул. – Я настоечки клюквенной тебе прихватил. Попробуешь?

– А печень? – Не поверил я, что эта безумная суета заканчивается.

– Ты попробуй, – старый сквалыга достал из бардачка замызганный складной стакан, наполнил из извлеченной из валявшейся на заднем сидении сумки бутылки, протянул мне. – Печень потом… Я еще и кваса тебе взял, но теперь уж…

– В смысле?

– Ты пей настойку, потом поймешь.

Стакан настойки упавший на литр пива, оглушил меня как удар кувалдой в лоб. Хотя тщеславный Саня часто бодяжил настойки прямо на неразведенном медицинском спирте, который покупал пятилитровыми баклажками у своего двоюродного брата и пытался впарить их кому ни попадя, но ни одна из его поделок раньше на меня такого действия не оказывала. Резко захотелось откинуться на спинку сиденья и заснуть. Так сильно, что я не смог противиться внезапному желанию и сдался ему. А зря! Продолжение, точнее финал, истории я узнал от следователя, очнувшись в реанимации. Отчаявшись купить свежей печени, Саня совершенно сбрендил и пошел по пути Прометея: вырубив меня с помощью настойки, вскрыл мне брюшину ножом и оттяпал половину печени. Благо, чтобы не запачкать сидения и салон и не дать тараканам вкусить человеческой крови, проделал операцию на асфальте. Это меня и спасло. Когда «Ниссан» отъехал, мимо сидевшего уткнувшись спиной в ограду рынка залитого кровью тела ехала «скорая». Врачи обещали, что жить буду… а вот пить настойку – уже нет. Да и вряд ли сбрендивший суетолог ее еще кому-нибудь нальет. Во всяком случае, не в ближайшие 12 лет. Уже в ходе следствия выяснилось, что Саня еще и людей грибами и квасом умышленно травил. И труп соседки в его подъезде нашли. Еще четверо его соседей попали в больницу с отравлением разной степени тяжести. И много еще чего вскрылось.

Ай да Пушкин!

Хоть в школе я поэзию не любил, включая того самого Пушкина, но не думал, не гадал, что за это надо столь сурово наказывать. Поэзия, она же навроде артхауса, не для всех же она, короче говоря. Или какой-нибудь Кустурица. Или высокую моду взять – кто в ней кроме этих самых чокнутых модельеров разбирается? Да и те больше вид делают, да надувают щеки, как Киса Воробьянинов. И ничего, не бьют же тех, кто не такие шмотки носит. Хотя… гопники бьют «за шмот», но это же другое… Не все же и свиные ножки с кислой капустой любят, так что, за это теперь наказывать прикажете? Так и за поэзию – не любит человек, ну и пускай его, оставьте в покое. Некоторые вон и прозу не любят и ничего, живут как-то, еще и детей умудряются делать. А тут! Несправедливо, стал быть, получается. Неконституционно. Дискриминация, прямо сказать!

Поставили меня к черте, барьером называемой, а напротив он – тот самый Пушкин, стал быть, в высокой шляпе, цилиндром звавшейся, в черном плаще, кучерявый и бакенбардах. И с дуэльным пистолем в руке. И целит, надо вам сказать, прямо мне в лоб. Дуло у дуэльного пистолета агромадное, натуральная пушка. Гаубица. Смотрит на меня дуло, черно так, зияюще, недобро. А я, стал быть, сразу и вспомнил, что «любил движения поэт» – помногу ходил по полям с железной палкой, чтобы рука не дрожала. И ведь, что характерно, рука у него ни капельки не дрожит. А мои начинают, признаваться, уставать. Мне, стал быть, секунданты дали тоже цилиндр нахлобучили, а вместо пистолета трубу. И ладно бы, если бы это была труба ручного гранатомёта. Пусть и не совсем честно, но против поэта такого калибра вполне допустимо. Ан нет, стал быть, не трубу гранатомета. Чугунную. Диаметром поболее ствола Пушкинского, скажем так. Сильно поболее. И длиной метра два. Прямо скажем, здоровенную чугунную трубу от канализации.

А сбоку меж нами елка стоит, какими-то то ли шоколадными фигурками в золотой фольге, то ли стеклянными игрушками. И под елкой вроде бы даже Щелкунчик стоит, но толком н рассмотрел, не до елки мне было, когда такие дела. Хоть бы и сам Мышиный король со всей королевской конницей и всей королевской ратью там стоял. Новый год, стал быть, или Рождество, у всех праздник, шампанское, а тут в тебя целятся и вовсе не пробкой от шампанского, а повесомее аргументом. Куда уж повесомее. Эх, думаю, угораздило же в светлый праздник убитым быть! И главное, кем! И за что?! И я, как дурак, из этой чугунной трубы в поэта целюсь. А он, ответно, в меня. Но из заряженного. И тут я еще вспоминаю, что и стрелять Пушкин мастак был, не только с ломом по полям гулять. Положение – сами понимаете. А тут еще секундант, скотина важная, тоже в цилиндре и черном плаще, командует, этак сквозь губу цедя:

– Сходитесь, господа!

Это мы с Пушкиным, стал быть, господа. Но делать нечего, Пушкин шаги ко мне чеканит, будто смена караула у Мавзолея, и я навстречу поплелся. Не стоять же. Иду и думаю, может подобраться поближе да трубой в него, стал быть, и засветить? Думаю и сам же, понятное дело, укорился: он же поэт, стал быть, «зеркало русской поэзии», а я в него, как гопник, трубой. А я же не гопник. У меня же, между прочим, образование. Средне-специальное. И мастером в цеху работаю. На хорошем счету у начальства, рабочие уважают. А тут трубой – в поэта. Нет, не буду! А он, поэт стал быть, шагает как робот, по строевому печатает шаг, и дуло евойное уже как ствол «Фердинанда» на меня наплывает. Просто какое-то «я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты» явилось. Ты. Дуло, то есть. Идет он, значит, поэт, идет ко мне и не стреляет. Чудо просто. Или поближе подобраться решил, чтобы уж наверняка. К презренному потомку.

Ко мне, стал быть, подошел, холодный ствол мне в лоб упер. У меня разом и ноги ослабли, подкосились и руки разжались – трубу я уронил. Одно хорошо, стал быть, отверстие ствола больше не вижу. Зато глаза у Пушкина… как раскаленные угли горят. Брови, хлеще чем у Брежнева, нахмурены грозно. Ему бы сейчас шампанское хлестать бутылками, или что он там пил? Цимлянское? А он супротив меня стоит, пристрелить замышляет. Смотрит он мне в глаза, я ему. В гляделки, стал быть, с «поэтом – невольником чести» играем. Долго играем, аж глаза начинают на лоб лезть. У него, мои глаза мне не видны, стал быть. От такой нелепости у меня в животе холодно стало и так пустотой подсасывать начало, что самому цимлянского захотелось. Хоть стакан перед смертью опрокинуть, а хоть даже и из горла приложиться – пустоту эту залить – заглушить. И тут он, поэт, «невольник чести», как шандарахнет мне ногой по причиндалам! Яички совершенно отбил! А еще поэт! Я разом от боли согнулся да сознание и потерял.

А как очнулся: нет ни секундантов ни Пушкина. Только боль ноющая в паху. Лежу на снегу и думаю: Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Одно радует – математику я в школе любил. Уж Пифагор, олимпийский чемпион по кулачному бою, мне за математику не наваляет. Встал я, подошел к елке. Щелкунчика под ней уже не было, а игрушки на самом деле висели. Поклонился ей низко в пояс, что живым остался. Видать, новогоднее али Рождественское чудо меня спасло. По другому не скажешь. А поэзию почитаю… Пушкина куплю… томик… Теперь, получив опыт, «сын ошибок трудных» и Льва Толстого почитать надо бы, «Войну и мир» или «Анну Каренину» – он мужик здоровый был, гирю через дом метал…