Ошибка императора. Война

А потому, неожиданно услышав в голосе своего флагмана суровую интонацию, присутствующие удивились и сразу стали серьёзными. Наступила тишина.

– Так вот, господа офицеры, – повысив голос, строго произнёс Нахимов, – повторюсь: точность и решительность – главные наши спутники. Надеюсь, у меня не будет повода говорить вам об этом в бою.

Нахимов сделал паузу и уже своим прежним спокойным голосом продолжил:

– Трудная, господа командиры, перед нами стоит задача, не скрою. Но, повторюсь ещё раз, выхода у нас нет. Коль не уничтожим флот турецкий, те двадцать тысяч войск, что находятся в Батуми, их флот перевезёт на Кавказ, и это весьма усложнит положение наших войск в том районе. А потому не грех вспомнить слова адмирала Ушакова: «Не страшусь смерти, желаю только увидеть новую славу любезного Отечества!» Лучше, господа, и не скажешь.

Адмирал обвёл взглядом притихших офицеров. Губы его под щёточкой усов слегка дрогнули, он улыбнулся той благодушной отеческой улыбкой, которая всегда отличала Нахимова от других старших начальников и которую так любили его подчинённые.

– А вот за то, что вы, Лев Иванович, – обратился он к Будищеву, – хотите посвятить первый залп сему давнему событию, хвалю. Так все и объявите, господа офицеры, своим экипажам. Не грех вспомнить героев.

Однако буду вынужден кое-кого огорчить. Не все корабли будут принимать участие в завтрашнем сражении. Да-с, не все.

Моментально повисла гнетущая тишина. Командиры все разом посмотрели на флагмана. Нахимов увидел в глазах своих подчинённых испытующий вопрос «Кто?» и уже догадывался, что следующим будет вопрос «За что?»

Выждав ещё несколько секунд, он строгим официальным голосом произнёс:

– Фрегатам «Кагул» и «Кулевчи» предстоит исполнить другое задание. Во время сражения надо оставаться под парусами у выхода из бухты и наблюдать за неприятельскими кораблями, особенно за пароходом, который, возможно, постарается спастись бегством. Ваша задача – не дать никому уйти.

Командиры названных кораблей разочарованно вздохнули.

– За что?.. Что я скажу экипажу, ваше превосходительство? – обиженно воскликнул командир «Кагула».

Губы адмирала тронула лёгкая улыбка: он оказался прав.

– Александр Петрович[60 - Спицын А.П. – капитан-лейтенант, командир фрегата «Кагул».], – стараясь говорить как можно мягче, произнёс Нахимов, – у вас есть другое предложение? Интересно, какое?

Спицын, насупившись, встал.

– Вот видите, господин капитан-лейтенант, нет другого предложения. И потом вы, надеюсь, помните, что приказы не обсуждаются?.. А что вам сказать своему экипажу? Скажите людям честно, они поймут.

– Прошу меня извинить, Павел Степанович. Вырвалось… Простите!

– Ну-ну! – хмыкнул Нахимов. – Садитесь и думайте, прежде чем говорить.

Буфетчики стали разносить вторые блюда, собирать грязные тарелки. Разговор постепенно затих. Офицеры ели вяло, пили мало и неохотно, и вскоре все стали прощаться. Обед закончился.

К борту флагмана стали подходить баркасы. И опять, проявляя чудеса сноровки, командиры прыгали в скачущие на крутой волне, словно поплавки, шлюпки. Так прошла ночь…

И вот наступил тревожный день 18 ноября 1853 года…

Погода не баловала и в этот день. Утро было ненастным и мрачным. Всю ночь шёл дождь, косой, крупный, холодный; дул шквалистый, весьма неблагоприятный для атаки юго-восточный ветер. Часам к пяти утра погода несколько успокоилась, совсем немного утих ветер, хотя и продолжал бесноваться в такелаже кораблей, издавая завывающий, ни с чем несравнимый шум рассерженного моря. Почти чёрные с белыми барашками волны методично били в борта русских кораблей, осыпая палубы пеной и снопами солёных брызг. По небу плыли свинцовые тучи. Серый утренний туман не рассеивался, никак не наступал день… Продолжал лить дождь.

Однако вскоре между рваными краями туч появились просветы. И сразу мрачное серое пространство посветлело, слегка засинели волны, ненадолго показался горизонт. Спохватившись, тучи тут же заспешили латать дыры на небосклоне, но… поздно – день нехотя, но входил в свои права, полумрак постепенно стал растворяться. Ветер поменял направление.

На юте «Императрицы Марии» в окружении нескольких офицеров, широко расставив ноги, стоял Нахимов.

Это был уже не добродушный холостяк, а волевой командир: плотный мужчина, чуть выше среднего роста, с подстриженными усами, в надвинутой на лоб неизменной фуражке, в брезентовом плаще, из-под которого виднелся наглухо застёгнутый мундир с погонами контр-адмирала.

Тут надо пояснить: Нахимову ещё год назад был присвоен чин вице-адмирала, но… это же Нахимов, человек, далёкий от помпезности и внешнего шика.

Адмирал внимательно разглядывал в подзорную трубу размывчатые контуры акватории бухты и берега. С козырька фуражки на его лицо стекали капли дождя, и некоторые, пройдя преграду в виде щёточки усов, попадали Нахимову на губы. Не отрываясь от трубы, адмирал совсем как-то по-детски слизывал их.

Наконец Нахимов опустил подзорную трубу, посмотрел на часы и решительно произнёс:

– Половина десятого. Пора, господа! С Богом, Пётр Иванович, – обратился Нахимов к командиру корабля, – извольте поднять сигнал «Всем начать движение. Строиться двумя колоннами».

Видимо, команду флагмана ждали: не успел набор флагов доползти до верха мачты, как с соседних кораблей ветер донёс слабые звуки трелей боцманских свистков, обрывки команд, скрипы шпилей, тянущих со дна становые якоря. И тут же матросы быстро-быстро облепили мачты и реи, расчехляя и ставя паруса. Море запестрело пятнами белых полотнищ, и те, надувшись пузырями, громко захлопали.

Ближе к полудню, подчиняясь силе ветра, корабли пришли в движение: за кормой появился пенный след. Двумя кильватерными колоннами, держа весельные баркасы у борта, они последовали за «Императрицей Марией» и «Парижем». Эскадра с каждой минутой набирала скорость, двигаясь в сторону Синопа…

Нахимов с тревогой всматривался в постепенно приближающиеся размытые из-за моросящего дождя контуры вражеских кораблей. Суровое напряжённое лицо адмирала застыло в ожидании смертельного сражения.

О чём думал в этот момент адмирал?.. О правильности принятого им решения атаковать, не дожидаясь помощи? Но оно абсурдно, согласно правилам тактики ведения подобных сражений… О ветре, что, по законам пакости, может неожиданно стихнуть перед самым входом его эскадры в бухту, и тогда он в беспомощности будет стоять перед турецкими батареями… О непредсказуемых действиях турецкого флагмана Осман-паши?.. О той громадной личной ответственности за исход боя?..

Возможно, и, скорее всего, именно об этом и думал Нахимов. Но им, судя по нервно сжимающейся ладони, напряжённому, устремлённому взору на корабли неприятеля, уже охватил азарт охотника, настигшего зверя. И не было в природе сил, заставивших его повернуть обратно.

Павел Степанович опустил трубу и перекрестился.

– Господи! Не оставь благодеяния свои, – прошептал он. И, посмотрев на небо, уточнил: – Ну, хотя бы пару часов потерпи, дай войти в бухту, Господи!

Глядя на адмирала, офицеры тоже перекрестились.

Нахимов опять приник к подзорной трубе: берег, береговые сооружения с торчащими минаретами, крепости и сам турецкий флот, веером расставленный по рейду, уже были отчётливо видны. И странно, на палубах неприятеля не было никакой суеты. Стояла непривычная тишина, прерываемая только гулом ветра в парусах и шумом шипящих под форштевнем волн.

Это затишье, если не считать большого количества шлюпок, не спеша снующих между турецкими кораблями и берегом, весьма насторожило Нахимова.

Адмирал вопросительно посмотрел на окружавших его офицеров:

– Они там что, с ума посходили?.. Странно, господа! Я давеча на виду Осман-паши делал рекогносцировку, чуть в самую бухту не зашёл, был, как говорится, у них на ладони… Вроде меры должны были принять. А они как стояли, так и остались стоять без движения. Нет, господа, даже обидно… На них видите ли, несётся русская эскадра, а они не чешутся… Впечатление такое, что нас здесь вообще не ждут. Или…

Но тут трубы пароходов неприятеля окутались шапками чёрного дыма. На парусных кораблях забегали матросы, мачта флагмана расцветилась сигнальными флагами… Затрещали барабаны…

И это, как ни странно, успокоило Нахимова.

Убедившись, что поднятый носовой якорь надёжно встал в клюз и цепь легла на место, Антон Аниканов заспешил на корму. Проходя по палубе, он увидел напротив мачты у портала пушки трёх канониров, один из которых, далеко немолодой, высокий, крепкий матрос с отвислыми усами, был явно чем-то рассержен. Двое других – салаги[61 - Молодые, недавно призванные на службу матросы.], насупившись, они испуганно глазели на старшего товарища. Собственно, канониром был этот рассерженный крепыш, имени которого Антон не знал, но слышал, что матросы его звали «дед Амон». Почему Амон, никто не знал, а о том, что в египетской мифологии это бог Солнца, не знал, скорее всего, и сам старый канонир. Его сослуживцы, матросы первого года службы, приставленные помощниками к пушкарю, сильно перечить корабельному авторитету не могли, потому и стояли с виноватым видом.

Сам не понимая зачем, Антон остановился, сделав вид, что рассматривает крепление мачты. Матросы его не видели, зато он, несмотря на шум ветра, слышал их хорошо.

Судя по разгневанной речи деда Амона, Антон понял, что разговор у матросов был очень серьезным. Стоя рядом одним из салаг, тщедушным, с оттопыренными ушами, в бушлате не по росту, дед отчитывал парня за что-то совсем недавно им сказанное.

– И как таких берут на флот? От горшка два вершка, а слов понабрался, как сам фон-барон. Ты, мать твою, жисть только начал, пороха не нюхал, кажин день блюёшь по углам от качки, а туда же, учишь своих же архаровцев несмышленых Россию любить.

Разве можно на всех углах талдычить о любви к Рассеюшке? Кто так поступает, крикун тот и пустобрех. Так ещё мой дед-инвалид говорил. Тот любит Родину, кто о родителях и дитятках своих малых печётся да заботится. А тот, кто, лишь ветерок дунул, как перекати-поле, с места срывается и катится, следов не оставляя, кому он нужон такой? Где корни твои, салага, где семья твоя?

Парень недовольно скривился и отвернулся.

– Тебя, паря, спрашиваю. Чего харю воротишь?