По метеоусловиям Таймыра

Над ним стоял Горбунец, одетый по всей форме. Он нервно мял в пальцах папиросу и смотрел в сторону.

– Я попрошу тебя, собери роту и почитай им устав. Или просто посидите в кружке. Понимаешь… плохо у меня с женой, трудно ей…

И он, махнув рукой, побрёл дальше в степь, подтянутый, прямой, как на параде.

Кирилов оделся и пошёл собирать роту.

…За видимостью изучений устава и пособий прошла ещё одна неделя. Только к её концу степь уже не блестела озёрами, по вечерам не слышно стало лягушек и пахла она колючей, горькой, словно махорка, пылью. Почерневшие солдаты уже не выходили лишний раз на солнышко, а прятались в скудной тени от палаток. Когда приходило время занятий, натягивали гимнастёрки, ставили рядом сапоги на случай неожиданного приезда комбата. Кирилов открывал учебник, и начинались разговоры. Говорили в основном о том, что осталось на гражданке: о домашних заботах, о том, что сено сгорит, где не сгнило от дождей – надо бы косить да косить, а рук не хватает в деревне. О жёнах, детишках. Иногда пускались в такие подробности, от которых Кирилову становилось стыдно, но он слушал и думал о своей молодой жене, которая ни на чью не была похожа. Он ежедневно писал ей письма, в которых подробно расписывал каждый свой день, но от неё получил всего лишь два и то коротеньких. Слушая разговоры солдат, он начинал ревновать свою жену ко множеству соблазнов, которые существовали там, за сопками, за степью и против которых, судя по разговорам, устоять женщине было невозможно. Иногда ночью, лежа в темноте в своём углу на нарах, он представлял, как приедет неожиданно среди ночи, откроет дверь своим ключом… И ему становилось от этих мыслей стыдно и больно.

Солдаты по вечерам по очереди стали ходить в деревню за двадцать километров, доставать самогон.

Командир первого взвода Григорьев нашёл себе подругу всё в той же деревне, вечером за ним приезжал её младший брат на мотоцикле, а наутро, к завтраку, привозил его в лагерь.

Командир второго взвода Головаха целыми днями отсыпался после полугодового аврала на строительстве какого-то важного объекта, где он работал прорабом. Ротный Горбунец получил телеграмму, что жену увезли в роддом, и второй день мерил степь шагами. Как Кирилов понял, роды ожидались сложные.

И когда уже от безделья стало совсем плохо, появился комбат.

Он пропылил на уазике вдоль палаток, вылез из машины, почерневший ещё больше, но в чистом кителе, с застёгнутым воротником, поглядел на полураздетых солдат и сказал:

– Что это за партизаны? Одеться, заправиться и через две минуты всем стоять в строю. Бе-гом!

Потом он коротко отдавал команды, и роты поворачивались кругом и уходили в разные стороны, бряцая малыми сапёрными лопатками.

Был приказ подготовиться к обороне.

Отведённый взводу Кирилова участок приходился на самый гребень сопки, где под пятисантиметровым слоем земли лежал мелкий камень. Нужно было выкопать траншейный ход, три пулемётных гнезда, две щели. Кирилов работал вместе со всеми, чувствуя, как наливаются силой ослабевшие от бездействия мускулы. Рядом бил киркой Стеклов, сочно гукая, блестя мокрым от пота телом и приговаривая с каждым ударом: «Так её! Так её!..».

– Папашу бы сюда, а? – весело выдохнул он. – Папашу бы, с его радикулитом, враз полегчало б…

– Не думаю, – отозвался Кирилов. – Радикулит и от физической работы бывает.

– Ничего, у него бы отошёл. У него от холода… Вот дело, а то застоялись жеребцы…

Он захохотал, и Кирилов удивился, какой он большой, звучный, сильный.

Копали солдаты азартно. Они, заскучавшие от безделья, находили сейчас облегчение в работе, радуясь физической усталости и будущему отдыху.

Траншею выбили в полный профиль, укрепили борта, аккуратнее, чем в других взводах, подчистили и укрыли щели.

– Вот это дело, – ходил по траншее довольный Стеклов и хлопал своей ручищей солдат по спинам. – Вот это поработали.

Впервые за две недели требовали добавок, ругали в хвост и гриву поваров.

Перед отбоем подымили у палаток. Разговор вился на этот раз добродушный, усталый.

…Комбат подъехал через два дня.

Первым делом он обошёл вырытые ходы и сообщения, указал на замеченные недостатки командирам рот и взводов, потом остановился на участке Кирилова, на самом верху сопки, откуда далеко была видна дорога и можно было разглядеть пограничную заставу, на которой их в своё время собирали, улыбаясь, сказал:

– То-то, всю сопку перерыли. Я ведь говорил, никакая техника таким мужикам не нужна! Вот только теперь весь вид портит. Начальство заметит – по головке не погладит, а то и наоборот. За службу, товарищи офицеры, передайте личному составу спасибо, а траншеи закопать. И замаскировать, словно их не было.

– Как же так, товарищ майор, – выступил вперёд Горбунец. – Мужики… то есть личный состав долбил эту землю, старался…

– Обстановка изменилась, ротный. На войне как на войне, сегодня – рой, завтра – закапывай, и двигайся дальше…

Офицеры угрюмо молчали.

– Но хоть нужно это всё было? – вырвалось у Кирилова.

– А как же. Для вас разве не нужно?

– Как собаке пятая нога, – буркнул кто-то, и комбат, багровея, прогремел:

– Разговоры! Приказ выполнить и завтра в девятнадцать ноль-ноль доложить исполнение…

…Назавтра Горбунцу пришла телеграмма, что сын родился мёртвым. Его весь день не было, только под вечер он вышел на засыпанные траншеи, присел на камень рядом с Кириловым.

– Вот так вот, брат, – сказал он осевшим голосом. – А жизнь идёт. И пустого в ней так много, и того, что нам неподвластно, и того, что не надо, что могли бы не делать, да вот сами закрутились, придумали, что надо делать… делаем… Степь эту ненавижу.

Он пошёл к палаткам, а Кирилов, аккуратно сложив, спрятал в карман письмо в водяных разводах между строками. И подумал, что, как и ротный, ненавидит степь.

Среда, девятое…

Тупик, полный и беспросветный тупик Гребнев ощутил в одно мгновение, стоя за кульманом, выводя аккуратные обозначения категорий. До этого он думал о вещах приятных: о близящемся отпуске, который он проведёт с Валерией, о том, как заберутся они вдвоём на дальнюю турбазу, где никто их не знает и никому ни до кого нет дела, будут кататься на лыжах и отогреваться вечерами у камина, забыв обо всём, что останется за чертой этих дней, а потом… И именно в эту секунду карандаш замер, не доведя округлость цифры, скользнул по ватману, оставив еле видимый след, похожий на воспоминание о пролетевшей падающей звезде, и все видения, только что заставлявшие Гребнева негромко мурлыкать модный шлягер, разом исчезли, растаяли, как тают снежинки в опаляющих языках лесного костра: а что будет потом?

И это простое «что будет потом?» вдруг поднялось высотным домом в окне, зависло над тремя этажами их конторы, куда он приходит уже восьмой год, поразило своей неохватностью; спасаясь от этого вопроса, он удивился, что не знает, сколько же в доме напротив этажей, вспоминал и не вспомнил, прошёл к окну, выгнулся, припал щекой к холодному стеклу, пытаясь увидеть крышу…

– Евгений Петрович, вы закончили? – вскинул очки начальник бюро Сидорчик (именно Сидорчик, а не Сидорчук, к чему Гребнев долго не мог привыкнуть, пока не затвердил наизусть). – Можно давать копировщицам?

– Не совсем, – Гребнев отпрянул от окна. – Чёрт подери, сколько же в нём этажей? – удивился он, не обращая внимания на недовольное выражение лица Сидорчика, и над чертёжными досками качнулись в сторону окна шевелюры и причёски, вспорхнула, словно ожидавшая этого вопроса, Наташа Гурская, начала считать, кокетливо водя карандашом по стеклу: «Шестнадцать, семнадцать…»

– Наверное, восемнадцать, – сказала она, – восемнадцать.

– Не может быть, – поднялся Сычёв. Запустил пятерню в матово чёрную бороду, глубокомысленно постоял рядом с Гурской, подружески, непринужденно опустив ладонь ей на талию. – Ты как всегда грешишь в счёте, Натали… Я вижу всего пятнадцать…

– А ты пригнись, – сказала Гурская, делая вид, что не замечает этой руки, и Сычёв склонился, опёрся на маленькое плечо. – Я всегда права.

Сычёв делал вид, что считает этажи.

– Наташа, не урони слоника, – сказал Гребнев, пытаясь избавиться от давящего ощущения тупика.

– Я думаю, это лучше делать в перерыв, – нажимая на «это», проскрипел Сидорчик.

– Кстати, которое сегодня число? – донёсся из-за дальнего кульмана голос Светланы Фёдоровны, ветерана бюро и бессменного профсоюзного лидера.

– Среда, девятое, – подсказал Гребнев. – Вы счастливый человек, Светлана Фёдоровна…

– Конечно… Уже девятое, а вы, Наташенька, всё сидите на одном месте…