Тень изначальных

Тень изначальных
Виктор Федоров

Симфарея #2
Над империей сгущаются тени. На континенте растет напряжение, которое эхом отзывается в каждом уголке страны, угрожая разрушить ее изнутри.

Эдвин и его спутники спешат в столицу. На этом пути им предстоит столкнуться не только с противодействием вражеских сил, но и с внутренними конфликтами. Райя, оказавшись в центре политической бури, вынуждена лавировать между долгом и обстоятельствами, чтобы удержать Симфарею от хаоса. В то же время Рик, мучимый сомнениями, сталкивается с тёмной изнанкой общества и призраками собственного прошлого.

На фоне обостряющегося кризиса герои стоят перед выбором, который определит не только их будущее, но и судьбу всей Симфареи.

Виктор Федоров

Тень изначальных

Пролог. Треснувший камень

Узловатая ладонь легла на шершавую грань камня. Мужчина провел пальцами по грубой поверхности, ковырнул ногтем едва заметную трещинку. Проделал все это нежно, с почти одержимой аккуратностью, словно перед ним покоился не отколовшийся от Мира кусок вековой истории, а упругий живот женщины или плечо лучшего друга.

Камню же было абсолютно все равно. Десятки, сотни, а может, тысячи лет, еще со времен изначальных, он лежал под этим небом, покоился на этой земле. Кто знает, может, когда-то он был опорой для стены величавого замка или, наоборот, смотрел на простирающийся перед ним континент с высоты городской башни. Города умирали, башни рушились, стены превращались в пыль. Камень вытерпел топот сотен сапог и нежные касания птиц, садившихся на поросшую мхом поверхность. От него откалывали куски и вновь сращивали в единый монолит. Затем он оказался в груде таких же, как он, обломков истории – в штольне, к северу отсюда. А теперь – лежал на траве перед сидящим на корточках человеком.

Мужчина завидовал камню. Он тоже чувствовал себя старым, уже очень давно. Но ни равнозначной крепости, ни схожего безразличия в нем не осталось. Наоборот, с возрастом держаться в стороне от чего бы то ни было, стало все сложнее.

Он потер мозолистыми пальцами налипший к серой грани кусочек мха, поджал губы. Камень следовало поднять и перенести на задний двор. А затем раздробить на мелкие куски, словно бросая вызов стоической отстраненности природы. Вместо этого он сидел так уже битый час, не находя в себе сил сдвинуться с места. На деревню уже успели опуститься сумерки, соседи разбрелись по домам. Надвигалась ночь. Хотелось верить, что вместе с ней в поселение пришли бы спокойствие и тишина, но то была горькая ложь. В последнее время вокруг было тихо всегда. Слишком тихо. И отнюдь не спокойно.

Уже больше месяца деревня была накрыта пологом тоски, как бывает укрыт саваном покойник. Жизнь продолжалась, но не слышны были разговоры, не видны улыбки. Со стороны таверны не раздавались пьяные крики, а во дворах домов не кипел безмятежный сельский быт. А главное, на улицах стало меньше детей.

Забрали, конечно, только мальчиков, и то не всех. Порой младенцы разрывали тишину своим криком или чистым, как родниковая вода, заливистым смехом. Малютки постарше бродили меж домов, цепляясь за юбки матерей. А совсем уж взрослые лбы, которых, будем честными, каменщик все равно считал за детей, все также трудились, помогая своим старикам. А посреди всего этого зияла пустота.

Парней увезли больше месяца назад, поголовно, но в рамках возраста. Дали обняться напоследок, рано утром вывели на улицу, загнали в телегу. А после осталась лишь пыль от колес, которая медленно осела в лучах солнца. Пыль и тишина. Слезы с тех пор уже высохли, горе уступило место смирению, тревога – ожиданию. Не вернулся пока ни один, хотя так быстро их и не ждали. Он не ждал.

Старый каменщик вновь чиркнул ногтями по булыжнику, скрючился, будто сжавшись под грузом воспоминаний. Месяц был лишь началом; впереди всех жителей, каждую из матерей, ждали еще долгие недели под покровом тоски. Потом они начнут возвращаться. По одному, несмело. Если повезет, то в целости, о пережитом будет напоминать лишь отжившая свое одежда и нервный оскал на детском лице. А если повезет сильно – рано или поздно вернутся все. Кроме одного.

Все это знали, но никто не говорил вслух. Поддерживали своих, клали руки на плечи, робко шептали в пустоту: «Ваш-то точно скоро объявится, вы не думайте». А на деле размышляли лишь об одном: чтобы вернулся тот самый, единственный. Свой. Это главное, а остальное приложится. А кому не повезет… На то воля Годвина.

Старик, как он сам себя называл, наконец отпустил камень. Устало провел ладонью по лицу, словно силясь разгладить морщины. Он не мог обвинять других в том, в чем был повинен сам. Юноши вернутся, и мужчина знал, что при встрече крепко обнимет каждого. Похлопает по плечу, ободряюще улыбнется, посмотрит вслед матери, уводящей отпрыска в дом. А затем вновь обратит взор к горизонту. Он и одна старая женщина. Лишь они двое ждали мальчика, не зная, с какой стороны он вернется. И вернется ли.

От Эдвина не было вестей с того самого дня. Если он попал на распределительный пункт, то в этом не было ничего удивительного, предстояло только ждать. Но мальчик оставил за собой не борозды от колес на сухой земле, а мокрые следы на камнях. Почти высохшие, когда каменщик увидел их, уходящие в темный и неприветливый лес. Две цепочки следов. А спустя половину часа пара темных глаз вперилась ему в лицо, и усталый Медведь прохрипел: «Это, черт тебя дери, мой долг!»

Был долг закрыт или нет, с тех пор новостей не было. Часть гвардейцев уехала следующим утром, с приказом сопроводить поскрипывающую телегу в Лордан. А генерал с кучкой солдат исчез за горизонтом еще накануне. Умчался в закат, преследуя свою цель. И где-то там, рядом с этой целью, находился Эдвин. Было ли это интуицией или слепой верой в лучшее, но каменщик знал: мальчик жив.

Мысли понеслись вперед. Могло ли быть так, что генерал все же настиг беглеца? Там же, в лесу или на выходе из него? Могло. И, сомнений нет, тогда мальчик в Лордане. С кучкой своих друзей, запертый в душном, темном, переполненном бараке. В месте, куда свет проникает сквозь щели меж деревянными досками, а ропот детских голосов не смолкает даже по ночам. В месте, где десятки юношей ждут, когда со скрипом распахнется тяжелая дверь и закованный в серебро человек выкрикнет заветное имя.

Затем тяжелая, заточенная под меч рука ляжет на детское плечо, сопроводит в комнату поменьше, примечательную лишь белесым муралом, с темным силуэтом по центру. Скрипнет под задницей расшатанный стул, а из темноты напротив, шурша одеяниями, вынырнет церковник. И, заслонив собой, по ощущениям, весь Мир, спустя время вынесет вердикт.

А потом… Тут каменщик знал лишь свою часть истории. Ошарашенного ребенка, с коркой засохшей грязи на девственной шее, выведут за ворота. Если молоко на губах уже обсохло, то всучат пару медяков, на дорогу. Доберется сам. Если совсем еще юнец – передадут на поруки извозчику вместе с той же горсткой монет, под аккомпанемент недовольного фырканья. А после – объятия, воссоединение… Но то лишь одна сторона монеты. Что происходит с теми, чью шею после проверки обволакивает не грязь, а прозрачный ошейник, старый каменщик своими глазами не видел. Но знал. Все знали.

Словно вдогонку его мыслям, порыв ветра задул и без того тусклую свечу, стоявшую на табурете справа. Двор окончательно погрузился во тьму. Да, все так. В домах высокородных свет не гаснет от сквозняка, улицы их городов светятся ровным белым светом. Зимой в комнатах не пахнет древесиной и смолой, лбы не блестят от пота. И все благодаря тому, что происходит вдали от чужих глаз. Действо, начало которому дает щелчок ошейника. А венчает все это тонкая рука с ухоженными ногтями, которая хватает щепотку серебряного порошка и бросает в очаг. А посередке… Тоже камни, но иного толка. И ничего другого – до самого конца.

Какая ирония. Избежав отправки на каторгу, вытащив заветный козырь из колоды, он все равно связал свою судьбу с киркой и молотом. И махал ими уже куда больше, чем жалкий десяток лет, – то был долгий путь. Будто целая жизнь прошла, но, кто знает, возможно, впереди еще столько же. И у Эдвина тоже. Мужчина почти уверился, что генерал достиг своей цели, упек беглеца в кандалы, а мальчика – на распределительный пункт. Потому что если иначе… Почему же тот не вернулся?

Мальчик и беглец покинули мастерскую вместе – на этот счет у старика сомнений не было. Никто не усидит в пыльной каморке, зная, что по твою душу направляется пара столичных гвардейцев. Вынудил ли таинственный незнакомец Эдвина помогать себе, угрожал или просто заболтал – неважно. Реку они перешли рука об руку. Первые дни старик утешал себя тем, что парнишка мог сбежать, затеряться в лесу. Либо опасный спутник отпустил его сам, но позже, когда понял, что военные сбились со следа. Эдвин неплохо знал окрестные земли, но без монет в кармане путь домой мог затянуться. Хотя даже по самым смелым прикидкам в таком случае обратная дорога заняла бы лишь пару дней. Максимум – неделю. Но уж точно не гребаный месяц. Оставалось уповать лишь на распределение. Либо…

Мужчина зажмурил глаза, словно ночь вокруг была недостаточно черна. С каждым днем уверенность шла на спад, а груз вины на плечах, наоборот, рос, прижимал к земле. Самого себя не обманешь. Зачем беглому преступнику тащить с собой обузу? Раз он уложил двух гвардейцев, попутно расквасив нос одному из них, то явно был достаточно хорош, чтобы улизнуть в одиночку. Хорош и опасен. А таким людям на их узкой дорожке спутник не нужен.

Во имя изначальных, на кой он сослал мальчика наверх? Да потому что запаниковал, старый дурак. Поддался воспоминаниям, вновь испытал все те чувства, позволил событиям давнего прошлого взять разум под контроль. Думал, что спасает парня, а спасал самого себя. И куда это привело?

Шершавая поверхность под узловатой рукой не шелохнулась. Даже если бы он нашел в себе силы встать, кусок вековой истории был тяжел. Или веса добавляли все те чувства, что сейчас клокотали в груди? Первое время он храбрился, думал, что вспоминает о парне как о помощнике, о рабочей силе. Эдвин сновал по мастерской уже много лет, с юности. Но, надо признать, чем старше он становился, тем меньше их взаимоотношения напоминали общий труд наставника и ученика. И пусть каменщик никогда не пытался быть тем, кем не являлся, сейчас он переживал за Эдвина так, будто потерял сына. Пусть и не хотел этого признавать.

Потеря… Впервые он употребил это слово. Голова мужчины дернулась, ногти впились в ладони. Неужели так приходит смирение? Медленно, но неотвратимо, когда не ждешь. В тени деревьев, будто насмехаясь над ним, каркнула ворона. Несмотря на наступление осени, жара все еще душила, кутая в липкий саван даже с наступлением темноты. Вамос вытер пот со лба, выдохнул, на мгновение замер. А потом сделал то, чего не делал уже очень давно. Он заплакал.

Так старик и сидел, скрючившись на корточках у крыльца собственного дома. Тихо хрипел, терзая рукой ворот рубахи, пытаясь отогнать слезы, приглушить клокочущие в горле звуки. Однако непослушная влага продолжала течь из-под закрытых век, а тело содрогалось при каждом вздохе.

За спиной хрустнула ветка в унисон чему-то, что надломилось в душе старого каменщика. Сжав зубы, он ладонью стер соленую жидкость с щек, медленно поднялся на ноги и обернулся на звук. Всмотрелся во мрак, пытаясь понять: кого принесло в такой час? Поморгал, силясь рассмотреть темный силуэт, стоящий у забора. А потом задал единственный резонный вопрос:

– Кто вы?

Глава 1. Игрушечные домики

– Проклятье!

Райя замерла на пороге, одновременно с ругательством раздался треск, кучка тонких дощечек обвалилась на стол. Рикард с тоской посмотрел прямо перед собой, уныло подпер щеку ладонью, затем перевел взгляд в сторону входной двери:

– Никак не могу достроить пятый этаж.

Девушка хмыкнула. Перекинув узелок в другую руку, аккуратно закрыла за собой дверь, стянула с головы белую косынку. Волосы рассыпались по плечам, густые пряди упали на потный лоб. Она пересекла комнату, водрузила ношу на лавку, замерла у стола, скрестив руки на груди. Юноша скосил на нее глаза, но руками продолжил сосредоточенно разгребать дощечки, собирая их в аккуратные стопки. Сформировав несколько башенок, по три с каждой стороны, он начал поочередно, кончиками пальцев обеих рук, брать по одной штуке с каждой стороны. Дощечки опирались друг на друга, формируя ровный частокол посреди стола.

– Мне казалось, что ты должен затереть их наждаком и передать Тиридат. А не играться и строить игрушечные домики.

Когда первый этаж был окончен, Рик аккуратно расположил часть дощечек горизонтально, заложив фундамент для следующего уровня. Оглядел свое творение.

– Я упустил момент, когда моим новым ремеслом стало производство базарной ерунды. Но поверь, строить из них дома – гораздо веселее.

– Ты не выглядишь веселым, – с долей иронии ответила девушка.

– Если бы у тебя все чесалось, как у меня там, – тоже не веселилась бы.

В подтверждение своих слов Рик залез пальцем под моток ткани, окутывающий его шею, со страдальческим выражением лица почесал кадык. Импровизированный шарф был вынужденной мерой. Жара стояла такая, что даже исподнее на теле казалось лишним. Но демонстрировать окружающим прозрачное кольцо с едва заметной дымкой внутри было, как минимум, неразумно.

Поэтому, решительно отвергнув все цветастые летние платки (писк моды, между прочим) и вечерние рубахи с жабо и оборками на шее, Рик купил обрезок самой дешевой ситцевой ткани. Обернув шею в несколько слоев, он сразу стал похож на караванщика Срединных земель, которые формировали на шее и голове похожие конструкции. В их случае то была защита от палящего солнца и ожогов, но в городе юноше приходилось кутаться в лишний слой ткани постоянно, даже в помещениях.

Сейчас они были в доме вдвоем, но в целях предосторожности Рик щеголял голой шеей только по ночам, перед отходом ко сну и рано утром, сразу после пробуждения. Дверь их спальни запиралась на ключ, а круглое чердачное окно третьего этажа высилось над соседскими крышами, они могли не бояться чужих глаз. Расстояние между койками можно было преодолеть одним прыжком, и перед сном Райя часто смотрела на бледную, светящуюся в ночи полоску ошейника. Показалось, или при их первой встрече дымки внутри было меньше? Если так, то в этом не было ничего удивительного. Ведь все пошло наперекосяк почти сразу.

Сначала был лес. Голова кружилась от голода и недосыпа, ныла ссадина на лбу, густая вонючая слюна перекатывалась во рту. Болели ноги и зад, Райя не садилась на лошадь с отрочества. Нет-нет, а на глаза постоянно попадался испачканный кровью ворот платья. Бурая жидкость щедро натекла на грудь, а колотая рана на шее служила напоминанием. Она убила человека. На фоне этого колючие ветки, так и норовившие хлестнуть ее по лицу, уже не казались большой проблемой. Как и покачивающийся в седле беглый юноша, ведущий ее через лес.

Если события прошедшего дня его и заботили, то белоголовый этого не показывал. Просто смотрел перед собой, словно мог увидеть их цель сквозь густую листву, пока она вздрагивала от любого резкого звука, ожидая погони. Все еще ощущая в руке кусок камня, который отправил Фиону на ту сторону, в тот момент она хотела лишь одного: вернутся в мир нормальных людей.

Без сумасшедших церковников, злобных гвардейцев и поддельных камеристок. С широкими коридорами, каменными улицами. С прохладной водой, вкусной едой и чистой одеждой. Кто бы мог подумать, что она начнет скучать по всему, что прежде считала данностью. Оказалось, достаточно лишиться лишь толики лоска, чтобы устойчивый мирок, который она сама себе создала, начал рушиться. Лишь одно осталось неизменным – ее наивность.

Многие часы пути слились в один, но, когда перед ними замаячил край леса, Райя поняла, что готова расплакаться от облегчения. Деревья расступились, Рик впереди сместился в сторону и остановил лошадь, давая ей возможность разглядеть город на горизонте. Тогда она почувствовала, что на глаза и правда навернулись слезы, но отнюдь не радости. Белоголовый пожевал губы, покосился в ее сторону.