Всё Начинается с Детства

«Тук, тук-тук – тук…» Первую серию звуков я повторил без труда, как и вторую, третья показалась мне длинной и нудной, но я и ее отстукал. Тут кудрявая тетя сказала:

– Ага… Ну, а вот эту?

То, что она отстукала, было еще длиннее, но поинтереснее, мне слышалась какая-то мелодия. Я ее повторил…

Кудрявая заулыбалась. Она обернулась – в углу, сидела, оказывается, еще одна тетка и что-то записывала.

– Молодец, – сказала она. – Тебя как звать? Валера? Молодец, Валера! Заниматься будешь? Позови-ка маму…

Маме было объявлено, что у меня – абсолютный слух, что в школу я принят, что через несколько дней начинаются занятия.

– Инструмент у вас есть? – спросили у мамы.

Какой там инструмент! Даже те десять рублей в месяц, которые предстояло платить за школу, были для нашей семьи проблемой. Но с этим все же справились. А пользоваться пианино мне разрешили соседи по дому. Их дочка Лена занималась музыкой уже несколько лет – она была старше меня года на три, – и я с ее помощью два раза в неделю разучивал свои гаммы и экзерсисы. Иногда к нам подсаживалась Ленина мама, профессиональный музыкант, и что-нибудь играла. Для своего и нашего удовольствия. Так начались мои путешествия в удивительный мир музыки. И я полюбил этот мир, полюбил сразу.

Уступив место маме, Лена становилась за ее спиной и клала руки ей на плечи. Прикрыв глаза, сдвинув брови, она поводила головой в ритм мелодии, иногда чуть слышно подпевала. А я слушал и наслаждался. Что бы ни играла Ленина мама – бетховенские сонаты, шопеновские мазурки и полонезы – я всем наслаждался! И тем, как она играет, тоже. Широкий сноп света из окна падал сбоку на клавиатуру и освещал длинные, быстрые пальцы пианистки. Вторя музыке, двигались по клавишам тени. Все это вместе – звуки музыки, пальцы, свет и тени на клавишах – было волшебством.

Учился я – может быть, благодаря этой музыкальной семье – с удовольствием, старательно, получал пятерки, меня хвалили. Но, к сожалению, недолго. Около года. А потом отец Лены, офицер, вышел на пенсию и решил перебраться в Москву. Я остался и без фортепьяно, и без своих друзей-покровителей, заскучал, растерялся и вскоре забросил музыку. Впрочем, через четыре года родители уговорили меня вернуться в музыкальную школу. Но, как ни странно, мне теперь с большим трудом давалось то, что раньше не требовало почти никаких усилий. Меня это раздражало, занятия музыкой перестали быть праздником, и я снова покинул школу. На этот раз навсегда.

К счастью, влечение к музыке осталось. Современные мелодии, современные исполнители, знаменитые рок-группы взяли меня в плен. О своей неудавшейся «музыкальной карьере» я и не вспоминал. Стоя у пианино и слушая, как играет Элла, вспомнил в первый раз.

* * *

Я шел домой возбуженный, счастливый, уже мечтая о будущих встречах с Эллой. Конечно, с Зоиной помощью. Хоть и говорила мне на прощанье Света: «Заходи, Валера», – я не был к этому готов. Вот вместе с Зоей… Я надеялся, что до ее отъезда мы еще побываем вместе в этом уютном маленьком домике. А там, глядишь…

* * *

Но получилось все иначе.

На другой день, вернувшись из школы, я нашел Зою, лежащей на кровати в спальне родителей. Дома никого не было, мама и отец работали с утра. Зое, очевидно, стало плохо без них. Она дышала тяжело, со свистом, грудь ее медленно, тяжело опускалась и поднималась, как у отца во время приступов… Да у нее и был астматический приступ! Тут я вспомнил, что Зоя говорила как-то с отцом об этой проклятой астме. Но оказалось, что у нее и сердце больное. Сейчас она лежала, прижимая руку к груди слева. Лицо ее казалось почти таким же бледным, как подушка.

– «Скорую…» – выдохнула Зоя. Я кинулся к телефону.

«Скорая» не приезжала бесконечно долго. А Зоя дышала все тяжелее, все терла, терла рукой под грудью слева. И меня охватил страх: а вдруг она сейчас умрет…

Может, Зоя почувствовала это, а, может, ее доброта была больше и сильнее страха за себя, только она вдруг спросила:

– Ты записал… Эллин… телефон? Позвони ей… Непременно… Хорошая девочка…

* * *

Зоя пролежала в больнице несколько дней, а как только оправилась немного, уехала в свой Самарканд.

Элле я так и не позвонил. Все откладывал, не решался. Не стало рядом Зои, на которую надеялся, вот и струсил.

Впрочем, так ли редко мы совершаем поступки, о которых потом, через годы, жалеем? Если я напрягу память, то в этом перечне будет не только Элла…

* * *

А с Зоей я встретился через несколько лет, когда перед самым отъездом в Америку мы с мамой приехали в Самарканд на могилы дедушки Ханана и бабушки Абигай. Попрощаться.

Конечно же, мы побывали у Кокнариевых.

Пришли рано утром, нас никто не встретил. Дверь в их квартиру, кажется, просто была открыта.

В зале на кровати сидела старая женщина и расчесывала длинные седые волосы.

– Заходите, заходите, – сказала она, улыбаясь, как только мы подошли к дверям. Да, она улыбалась и смотрела прямо на нас очень ясными глазами, хотя мы знали, что она слепая, совсем слепая.

– Опа, это я, Эстер, – сказала мама.

– Мы ждали вас! И Валера с тобой? Я же слышала шаги… Садитесь, садитесь! Вера, гости пришли, ты где? – и все это так весело, бодро, с такой добротой!

Вбежала Вера, Зоина сестра, высокая, красивая, тоже веселая, почти сразу пришла и Зоя с какими-то покупками, начались объятия, расспросы. Потом мы долго чаевничали, разговаривали – больше всего о нас, конечно, о нашем отъезде. Мне в этом доме было так приятно, так легко дышалось – ветерок поддувал со двора в открытую дверь, он тоже казался каким-то особенно ласковым и добрым. Теперь даже неловко было вспоминать, какой беспросветной я представлял себе Зоину жизнь, жизнь ее сестры и матери. А на самом деле – как им хорошо втроем!

Я понял это внезапно, я все это увидел так, будто у меня появились новые глаза. Вероятно, это и называется – новый взгляд на жизнь. Вот как бывает, думал я удивленно, когда мы с мамой шли от Кокнариевых. Со стороны кажется – человек несчастен, все у него плохо. Но это пока не узнаешь чего-то другого… И вот теперь я это узнал.

Уже в Америке пришла к нам весть, что вскоре после нашей встречи умерла Зоина мама. А вслед за ней ушла и Зоя. Было ей всего сорок два.

Глава 61. Уроки иврита

– Алеф, бэт, вэт, гиммель…

Мы с дедом сидим за накрытым столом. Вкусно пахнет чакомаки, и дед так аппетитно чавкает, склонившись над своей косой, что рот у меня то и дело наполняется слюной и буквы мудреной еврейской азбуки я произношу довольно невнятно. Придумал же дед – он завтракает, а я сижу и мучаюсь! Я, видите ли, успею поесть потом, а ему – на работу. Не хватает у него времени, так нечего было и начинать все это! Впрочем, я сам виноват.

– Алеф, бэт, вэт, гиммель…

– Что-что? Не слышу! Повтори!

Дед оттопыривет пальцами ухо и склоняется в мою сторону, всем своим видом показывая, что произношу я буквы слишком тихо и, к тому же, неправильно, без должного почтения к «святому языку». Именно так дед всегда называет иврит.

– Гиммель! – ору я во весь голос. Мол, не слышишь – так на вот тебе!

* * *

Как же это все-таки случилось? Почему я согласился брать уроки языка, который совершенно не интересовал меня? И даже не языка, а только чтения: дед и сам не знал иврит, он знал грамоту и читал, не понимая смысла. Впрочем, я думаю, что в те годы в Ташкенте да и вообще в Средней Азии евреев, действительно владевших ивритом, можно было пересчитать по пальцам. Даже таких грамотеев, как дед, было, вероятно, не слишком-то много. Неудивительно, что дед вполне довольствовался своими знаниями. И если его упрекали, что он не понимает содержания молитв, отвечал убежденно: «Не понимать надо, а чувствовать!»

Мы с Юркой немало над этим смеялись – и вот, поди же ты, настал день, когда оба стали учиться именно таким же образом.

Сначала – Юрка. Ему пошел тринадцатый год и, к великому моему удивлению, однажды я услышал, что братишка мой готовится к бар-мицве и поэтому изучает с учителем иврит.

Что такое бар-мицва я, конечно, знал: все-таки я рос среди еврейских родственников. Знал, что когда еврейскому мальчику исполняется тринадцать лет, он становится как бы взрослым юношей, совершеннолетним, обязан выполнять еврейские законы, заповеди. «Бар-мицва» – это и означает «сын заповеди». Впрочем, тогда мы полагали, что бар-мицва – это название праздника, церемонии. Да и сейчас многие так думают.

Узнав, что Юрка готовится к этому торжественному событию, я ужасно потешался. В его жопе детство играет (такая у нас была сочная поговорочка по поводу чрезмерной ребячливости), а его объявят мужчиной! Смех да и только! Этот непоседа и озорник занимается с учителем? Часами сидит с ним один на один и спокойно учится? Не может такого быть! Да он и в классе на уроках все время что-нибудь вытворяет. А уж дома ни один учитель его не выдержит, сбежит.

Приехав осенью в Ташкент на каникулы, я сразу же кинулся к Юрке… Он бы, конечно, первым встретил меня в дедовом дворе, но, к великому моему горю, Юрка здесь уже не жил. Ранней весной случился в их квартире пожар. Начался он на рассвете, когда все еще спали. На беду дядя Миша был в это время в отъезде, Валя с детьми чудом спаслись. В Ташкенте пожарные не отличались ни быстротой, ни сноровкой. Пока они приехали да пока сумели подключить воду, квартира уже пылала, почти все вещи сгорели. Пришлось погорельцам искать себе другое жилье.

Теперь летом во время каникул мы уже не проводили вместе все дни с утра до ночи. Случалось, что не виделись и по нескольку дней. И все же лето прошло у нас неплохо, Юрка, как и прежде, был неистощим на выдумки и лихие выходки.