Всё Начинается с Детства

Но строгости касались лишь ее самой, они не распространялись на семью.

В отличие от бабушки Лизы бабушка Абигай была человеком терпимым. Она не сердилась, если кто-нибудь смешивал посуду или по субботам случайно включал газ, зажигал свет. Бабушка Лиза – та просто визжала от ярости в подобных случаях. А эта вообще редко повышала голос. Ну, разве что на детей, но не на деда Ханана.

Многие дети пристально наблюдают за отношениями взрослых, сравнивают их, осуждают или одобряют. У меня были для этого достаточно серьезные причины. В своем доме я жил в напряженном ожидании скандалов, которые то и дело устраивал отец. В доме деда Ёсхаима я чуть ли не каждый день слышал перебранки то между бабушкой Лизой и моим отцом, то между ней и дедом. Словом, семейных ссор я насмотрелся. То, что это плохо, что должно быть не так, я, конечно, чувствовал и сам. А подтверждением служили бабушка Абигай, дедушка Ханан и их дети. Вот уж где я никогда не слышал ни скандалов, ни грубых взаимных попреков! Наверняка и у Ханана с Абигай бывали разногласия, и этой моей бабушке случалось быть недовольной мужем или детьми, но отношения выяснялись нормально. Не без нервов, конечно, но без злобы и оскорблений. В этом доме вообще постоянно ощущалось, что все друг друга любят. И трудности здесь были общие.

А уж трудностей выпало…

Когда я немного подрос и больше узнал об этом, я не раз думал с горьким недоумением: почему же в такой прекрасной семье так много бед? Несправедливо!

Вот, скажем, дедушка. Хороший, добрый, справедливый человек. Любящий муж и отец. А судьба его била и била.

* * *

Дедушка вырос в ортодоксальной еврейской семье, мечтавшей о родине предков. И в 1933 году его мать, – ее звали Булор, – уехала, а точнее говоря сбежала вместе с четырнадцатилетней дочерью. Почему вместе с нею не смог сбежать и сын, я не знаю, но мне известно, что до женитьбы, то есть до 34-го года, Ханан дважды пытался это сделать и оба раза был пойман. Слава Богу, в те годы законы в СССР еще не были такими свирепыми, и дело ограничилось отсидкой. Кстати, прабабушка моя Булор после долгих мытарств в Афганистане и Иране добралась-таки до Израиля и в 62-ом году прислала вызов сыну. Но бабушка Абигай уезжать не захотела, и они остались в Ташкенте.

К этому времени дедушка Ханан был уже давно и тяжело болен. С войны он вернулся астматиком. Потом заболел туберкулезом. Большую семью надо было кормить, а как? Ханан получил пенсию – или как еще это там называлось – как демобилизованный фронтовик, но прожить на нее было невозможно. И стал он, как и многие другие в те годы, заниматься не очень честным промыслом. Дело было, прямо сказать, уголовное. Кто-то из дедовой компании крал с фабрики кожу, потом ее перепродавали. Для этого имелись «точки сбыта», где сидели «свои люди».

Занимались всем этим семь человек, одного из них поймали, тот «заложил» остальных. Словом, арестовали и судили всю группу. И все они, кроме дедушки, на суде «раскололись». Один только он вел себя достойно, хотя знал, что дадут за это дополнительный срок.

Сейчас, размышляя о жизни дедушки Ханана, я понимаю: не для него были такие вот дела и промыслы! Не было в нем ни жадности, ни хитрости, ни житейской ловкости. Зато порядочность была, и чувство долга по отношению к людям, которых считал своими товарищами. Потому и не предал их. Мог ли стать ловким жуликом человек, который больше всего на свете любил музыку? Я гораздо лучше представляю себе дедушку танцующим и распевающим в нашем дворе «Э-эсте-ер, я прише-ел!», чем деловито таскающим перекупщику свертки ворованной кожи!

В тюрьме Ханан отсидел около двух лет, потом Авнер добился его освобождения, но в душной тюремной камере туберкулез Ханана развернулся вовсю. Работать ему теперь стало совсем трудно. Мои детские воспоминания о дедушке-точильщике – это всего лишь яркая картинка, каких много бывает в памяти ребенка. Таскаться по городу с тяжелым точильным станком за спиной Ханану было не по силам, вскоре он бросил это занятие. Чем зарабатывал, не знаю, помню только, что почти до конца жизни он был на ногах и все бегал, бегал куда-то, все пытался «делать дела». Только не было ему удачи в этом суровом мире. Ни образования он не имел, ни специальности настоящей. Даже дом не сумел себе построить попросторнее и потеплее.

* * *

В то зимнее утро, когда я сидел у окна и, бормоча строки Лермонтова, прислушивался, как дышит дедушка, я уже знал, что у него туберкулез. И уже давно в открытой форме. Но ни я, мальчишка, ни взрослые члены семьи не понимали, что это значит, насколько эта ужасная болезнь опасна для окружающих. Да если бы и понимали. Правда, у него была отдельная посуда, но изолировать деда было негде.

Исхудалый, со впадинами на щеках, с заострившимися плечами, он лежал в зале на своей кровати (уже и вставать не мог), кашлял надсадно, с хрипом, со стоном и отхаркивался в баночку, где в зеленовато-желтой мокроте плавали сгустки крови.

Как раз когда я вышел из кухни, эту баночку поднимала с пола тетя Роза, мамина сестра.

Она только что появилась из спальни, яркая, как тот цветок, имя которого носила, в пестром платке на голове, в цветастом байковом халате, в пестро расшитых тапочках без задников. Увидев меня с чайником возле пышущей жаром печки, Роза улыбнулась и нараспев, прищелкивая пальцами, проговорила: «Ма-ла-дец, ма-ла-дец!»

Доброе слово и веселая улыбка – вот такая наша Роза. Она и ходит, слегка пританцовывая, будто под звуки одной из любимых своих узбекских мелодий.

Мне казалось, что сердиться Роза просто не умеет. Хочет отругать меня или Эммку, нахмурит бровки, взмахнет руками, но тут же губы ее складываются в такую милую гримаску, будто Роза собирается не отругать нас, а наоборот, извиниться. Блеснет, как солнышко, ее золотой зубик (в Средней Азии считалось, что золото во рту должно быть у каждого), и мы понимаем, что прощены.

Сердиться Роза не умела. Зато как она нас любит, это мы и понимали, и чувствовали. Когда, например, она разговаривает с Эммкой, у нее и лицо меняется, становится еще добрее, и голос, и словечки она какие-то особые находит… «Эмма, ты как или никак?» – это когда Роза беспокоится, что Эммка устала или чем-то расстроена. Условный знак: тебе плохо? Скажи мне – и я помогу. Я – рядом…

* * *

Да, тетка моя была доброй и веселой, лицо ее расплывалось в улыбке по малейшему поводу. И видно было, что она всем существом своим радуется этой возможности повеселиться, будто жизнь только и делает, что балует ее и настраивает на веселый лад.

А было совсем не так.

Роза с детства болела эпилепсией. Я не видел ее во время припадков, но мне рассказывали о них. По секрету, потому что от посторонних Розину болезнь скрывали. В те времена припадки «падучей» считались – по крайней мере, среди бухарских евреев – чем-то ужасным, отталкивающим, постыдным: потеря сознания, судороги, пена у рта… Ну, раз скрывают, значит, так надо, думал я. Но сам-то Розы нисколько не боялся, только жалел ее. И любил.

Мои родственники не слишком разбирались в медицине. Они считали, что Роза заболела после сильного испуга: еще совсем маленькой девочкой заблудилась, возвращаясь вечером из магазина, и долго блуждала в темноте. Нашли ее только к ночи.

Испуг был, понятное дело, ни при чем. Эпилепсия иногда начинается после сильного ушиба головы, но чаще всего это болезнь врожденная. Излечивать ее, кажется, до сих пор не научились, но припадки предотвращают: есть хорошие лекарства.

Я не знаю, где и как Роза лечилась, что принимала, часто ли у нее бывали припадки, об этом в семье не говорили. Но горевали очень.

Я видел, как бабушка Абигай поглядывает на Розу, как она плачет и шепчется с моей мамой, когда удается повидаться. Бабушка считала, Роза и замуж из-за болезни не выходит, а ей уже около тридцати. Значит, и детей не будет. Большое несчастье для еврейской семьи!

Не одна только Роза огорчала стариков.

У них было пятеро детей – четыре дочери и сын. Как там бабушка растила первых троих одна в годы войны, даже представить себе трудно.

Но выросли дети, а забот не убавлялось. Из пятерых только двое старших – Маруся и Авнер – жили более или менее благополучно: обзавелись своими семьями, не бедствовали (я не упомянул среди «благополучных» маму – мне-то известно, как ей тяжко жилось).

Авнер душевными свойствами пошел в отца, только был характером потверже, поделовитее и смог получить образование. Но подробнее я собираюсь написать о своем любимом дяде позже. Тетя Маруся, выйдя замуж, через несколько лет вместе со своим Колей и двумя детьми перебралась в Бухару, в родной город мужа. Там у них родились еще двое, так что дел было по горло, и тетку свою я видел, только когда она навещала родню.

Я любил эти встречи. Маруся, хоть и жила вдалеке, была совершенно своей, близкой. Каждый раз, когда она приезжала (случалось это раза два в год), мне казалось, что мы виделись чуть ли не вчера. Тетя Маруся была добрая и веселая, как сестры. Была у нее привычка – а скорее душевная потребность – встречать нас с Эммкой какой-нибудь песенкой. Началось это, когда мы были малышами да так и осталось. Напевая, Маруся пританцовывала и аккомпанировала себе пальцами. Но она не прищелкивала ими, как это обычно делают, а, обхватив левый кулак правой рукой, била по ямочкам между суставами кончиками пальцев. Да так звучно, так громко, что я просто диву давался! У меня не получалось, сколько я ни пробовал.

А уж в улыбке, которой встречала нас тетя Маруся (да и не только нас) светилась такая доброта, что иначе как бескрайней ее не назовешь.

Любопытно: ведь и Роза, увидев нас, так и расцветала улыбкой, и напевала, и пританцовывала. Когда пишешь – вроде все то же самое. На самом деле, и облик, и манеры, и движения каждой из них были полны своеобразия.

Тетя Маруся казалась мне воплощением надежности. Вот встанет она рядом с тобой, чуть раздвинув ноги, словно для устойчивости – круглолицая, с черными, как смоль, волосами, рослая, плотная, – и тебя сразу охватывает чувство покоя, тепла, защищенности. Почти как рядом с мамой.

Младшей в семье была Рена. В те зимние дни, когда я гостил у стариков, она еще тоже жила вместе с родителями. И доставляла им немало огорчений.

О Рене в семье говорили: какая-то она странноватая. Рена и в детстве была беспечной сверх всякой меры, и став взрослой девушкой вела себя, как ребенок. На нее ни в чем нельзя было положиться. Выбежит на минутку в магазин, а пропадет на весь день. Где была, что делала? Да ничего. Просто слонялась по магазинам или по базару.

Рена нигде не училась, у нее не было специальности. Начнет где-нибудь работать и очень быстро бросит. А заработает какие-нибудь денежки – тут же растратит на пустяки. Будто не понимает, как трудно живет семья.

Да, очевидно, не понимала. Даже мы с Эммкой заметили это и подшучивали над тем, как Рена отвечает бабушке, когда та просит о помощи.

– Рена, – начнет было бабушка Абигай, – ты бы помыла посуду.

Рена еще и рот открыть не успеет, а мы с Эммкой уже хором кричим за нее:

– Баъд! Холэ! – То есть, подождет, успеется.

Но при всех своих странностях, из-за которых бабушка не переставала сердиться и сокрушаться, Рена унаследовала семейную доброту. Мы с ней любили друг друга.

Вспоминается мне картинка из раннего-раннего детства, даже младенчества. Я лежу в какой-то плетеной корзине, устланной одеялами. Хохочу, похлопываю себя руками по голым ногам. А Рена сидит передо мной на корточках и легонько щекочет меня, пощипывает за щечки. И радостно взвизгивает при этом: «Ой! Ой!»

Очень мне смешно и весело.

* * *

Пройдут годы, Роза и Рена выйдут замуж. Будут у них и радости и беды. Будут свои дети, а у Розы и приемные. Зря бабушка Абигай беспокоилась. Но это потом. Потом. А в те дни, о которых я пишу, обе сестры жили дома. И единственной опорой стариков была больная Роза. Придет с фабрики, какая бы усталая ни была, сразу за домашние дела: готовит, убирает, возится с отцом.

Вот и сейчас, вымыв эту ужасную баночку, на которую я и смотреть боюсь, она хлопочет вокруг дедушки Ханана, что-то тихонько приговаривая. Оправила его постель, потом окликнула меня:

– Налей-ка нам чайку горяченького!