Всё Начинается с Детства

– Во дает! – смеется Женька. Мы с ним приставили уши к ловушке и наслаждаемся концертом. Теперь можно похвастаться удачей, дать другим мальчишкам послушать, как поет наш музыкантик, а самим послушать, как поют их пленники. Некоторые охотники – те, кто половчее, изловили в одну ловушку двух, а то и трех шмелей. Ну, уж там играет целый оркестр! Такой концерт все сбегаются послушать.

– А ты поплюй, поплюй на руку – и потри. Вот подорожник приложи, – советуем мы Витьке Шалгину.

В пылу охоты он и не заметил, что его ужалил музыкантик. Теперь на шее вздулся красный волдырь. Очень больно! И чешется просто ужасно. Долго будет чесаться. На уроке весь класс будет с сочувствием смотреть на муки охотника, а учитель… Да, вот учитель… У нас ведь сейчас урок истории! Эх…

Громко звенит звонок. Уже? Как быстро! Мы выпускаем на волю своих пленников. Легкомысленные созданья тут же принимаются кружиться над клумбой с таким видом, будто ничего не произошло, и деловито продолжают свой промысел. Им-то хорошо…

А мы разбегаемся по классам…

* * *

В нашем 5 «Б» было тридцать человек. Семнадцать девочек и тринадцать мальчиков. Мы против такого соотношения ничуть не возражали: к этому времени мы уже начали ценить женское общество. А наши девочки были, как мы считали, очень симпатичными. На уроках по партам ходили записочки, летали бумажные голуби, не говорю уж о переглядывании, хихиканье и прочих знаках внимания. Почти на всех уроках, но не на истории!

На уроках истории царит мертвая тишина. На уроках истории все внимание, все взгляды направлены на учителя – и только на него! И попробуй только нарушить тишину, попробуй отвлечься! Ты тут же получишь двойку за поведение и будешь вызван к доске. Где тебя, естественно, ожидает мало приятного…

Историю нам преподает Георгий Васильевич. Но в нашем классе, как, впрочем, и в других, его называют коротко: «Гэ-Вэ»… Достаточно точно. Вставь куда надо еще одну согласную – и будет уж совсем ясно. Но мы считали, что прозвище и так достаточно понятно и выразительно.

Нам вообще не очень-то повезло с учителями. По крайней мере, мы почти ни об одном из них не говорили с восхищением: «Вот это да… Это – учитель…»

Одно из немногих исключений – Юлия Павловна, преподавательница географии. Эта невысокая, спокойная, милая женщина не делала, казалось, никаких особых усилий, чтобы увлечь нас. Она просто любила свою древнюю науку и с удовольствием рассказывала о том, что знала. И еще одно: она хорошо относилась к детям. Мы и сами не замечали, как из школьников, которые только что дрались на переменке, превращались на ее уроках в рыцарей или бороздили океан на торговом корабле, готовясь к схватке с пиратами, а то и парили, привыкая к невесомости, в космическом корабле… Конечно же, все это запоминалось и, конечно же, когда Юлия Павловна задавала вопросы, поднимался лес рук. Со всех сторон раздавалось: «А можно – я?»

Мы все признавали, что Юлия Павловна «это – да!». От детей такого вообще не так легко добиться. Ну уж а мы-то над своими учителями главным образом подсмеивались, выискивая у них смешные черты и привычки. Один на уроках все время поглядывает на свою обувь и снимает с нее каждую пылинку, другая с наслаждением ковыряет в носу…

Георгий Васильевич превосходил всех. Тут уже речь шла не об отдельных привычках. Тут уже весь человек был… Словом, не зря получил он прозвище Гэ-Вэ…

На уроках наш Гэ-Вэ ведет себя то ли как укротитель хищников в цирке, то ли как надзиратель в колонии малолетних преступников. Почти все время он расхаживает между рядами парт. В этих прогулках есть определеные правила, довольно четко соблюдаемые. Сначала Гэ-Вэ останавливается где-то посреди ряда, вытягивается по стойке «смирно» и, глотая слюну, издает губами и языком поразительно громкий звук. «Цик-цик» – так, примерно, это звучит… Потом он делает несколько шагов по ряду, звонко похлестывая по брюкам указкой. Эта деревянная полированная указка всегда при нем, он с ней не расстается – так и кажется, что Гэ-Вэ видит перед собой не детские лица, а табун диких коней. «Фьють-фьють» – то и дело посвистывает его указка (хочется сказать – хлыст), сопровождая почти каждое слово учителя.

– Я вам («фьють-фьють») не Флюра Мерзиевна… И не Изольда Захаровна («фьють-фьють!»). Я не допущу, чтобы на моих уроках («фьють-фьють») происходил ералаш!

Почему-то Гэ-Вэ считал, что ералаш происходит именно на уроках нашей классной руководительницы Флюры и физички Изольды.

– Не допущу! – повторял Гэ-Вэ и, в очередной раз хлестнув указкой, быстро приподнимался на носках и опускался, звонко щелкая каблуками… Это гимнастическое упражнение, очевидно, еще выше возносило нашего учителя над классом и над другими учителями… Примерно так же видит себя парящим над миром петух, растопырив крылья и вытянув шею, перед тем, как прокричать «ку-ка-ре-ку!» После всего этого Гэ-Вэ обводил класс пронизывающим взором и провозглашал:

– На моих уроках – предельное внимание!

Тут он резко и четко, как строевой офицер, поворачивался к стоящей у доски очередной жертве. На этом уроке жертвой стал Женька Гааг. Худощавый, белобрысенький и бледный, он так сжимался под взглядом Гэ-Вэ, будто надеялся превратиться в невидимку. Количество веснушек на его лице увеличивалось прямо у нас на глазах… Женька никогда не блистал на уроках знаниями и, очевидно, не имел надежды блеснуть на этот раз.

– Итак, что ты можешь сказать нам об особенностях первобытно-общинного строя? Обобщи материал!

Об этом самом строе, о его вкладе в последующие социальные структуры, Гэ-Вэ сегодня как раз нам и рассказывал. Как обычно, скучно и сухо. Эта скука усыпляла. Так как рассказывая, Гэ-Вэ то цикал, то похлопывал себя указкой по брюкам да еще и расхаживал между партами, задремать, конечно, не удавалось. Но и вслушиваться, запоминать, не удавалось тоже. А ведь многим ребятам в нашем классе, в том числе и мне, нравилась история. Готовясь к занятиям, мы охотно, без скуки, читали наш учебник «История древнего мира». Хороший был учебник, со множеством фотографий и рисунков, с интересными рассказами об экспедициях и раскопках, о том, как где-то в Сахаре выкопали скелет динозавра, а в горах Европы обнаружили пещеру – жилище первобытных людей. Но на уроках не было ни динозавров, ни пещер, ни людей в звериных шкурах, ни запаха дыма от костра, разожженного впервые деревянной палочкой, ни рева мамонта, которого охотники загоняли в глубокую яму. Жизни не было на этих уроках!

Бедный Женька! Гэ-Вэ все свистел указкой, все приказывал: «Обобщи, обобщи». А Женька только сжимался сильнее и издавал какие-то нечленораздельные звуки. Он сам напоминал сейчас одного из тех первобытных людей, о которых должен был рассказывать. Впрочем, такое сходство вряд ли можно назвать заслугой учителя.

– Поздравляю с двойкой. Садись.

Гэ-Вэ, добив свою жертву, резко поворачивается к классу. Очередная серия упражнений. Указка свистит, ударяет по брюкам, затем вздымается острием вперед, будто готовая полететь и вонзиться в нового мученика. Класс замирает. Ну, кто сейчас?

«Др-р-р-р!» – это загремел звонок! Ура! Какое счастье!

Глава 38. Холодное утро

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром…»

В доме тихо. Все еще спят. Дедушка Ханан только к утру уснул спокойно и крепко. Всю ночь я слышал сквозь сон его надсадный, клокочущий кашель. Теперь, повторяя строчки Лермонтова, я невольно прислушиваюсь: в прошлый мой приезд дедушка не кашлял так сильно и много.

«Москва, спаленная пожаром,
Французам отдана…»

Я приехал к старикам на короткие зимние каникулы – дедушка очень хотел меня видеть. Знаменитое «Бородино» мне надо было за эти дни выучить наизусть. Но такие стихи, в которых прямо-таки бушует сражение, запоминать нетрудно.

Было около восьми утра. В предрассветной синеве над проемом двора еще висел яркий серповидный месяц. А синева бледнела, бледнела, и все четче становились очертания построек, окружавших двор. Я видел все это, потому что сидел со своей книжкой у окна, окаймленного по краям тонким, кружевным узором инея. Окно очистили ото льда с вечера, мороз за ночь не успел заткать его. Другие окна были сплошь затянуты. Они потому замерзали, что зимой в доме было холодно. Иногда очень холодно. Сегодня утром, например, я проснулся оттого, что озяб, хотя спал под ватным одеялом. Я и одевался дрожа, и одевшись чувствовал, как меня до самых костей пробирает. Немедленно растопить печку!

Когда я зимой гощу у бабушки Абигай и дедушки Ханана, этим ответственным делом занимаюсь только я. Получилось это как-то само собой. Просто с раннего детства я непременно вертелся рядом, когда бабушка или тетки топили печку, донимал всех своими приставаниями: «А можно мне?» – и, наконец, так надоел, что однажды услышал: «Что ж, попробуй сам». Я был горд и счастлив, мне больше всего на свете нравилось возиться с огнем. И с тех пор я ревниво следил за тем, чтобы, пока я в доме, никто моих прав не нарушал. Ради этого, дрожа от холода, вскакивал по утрам первым.

Печка эта… Глядя на нее, я часто вспоминал большую, до потолка печь в доме деда Ёсхаима. Зимой она горячая и днем и ночью, в комнатах всегда тепло! А здешняя печка была малюткой, карапузиком, хотя и называлась почему-то «буржуйкой». Видно, тем, кто ее так прозвал в давние годы гражданской войны, казалась роскошью и такая печурка. Так вот, была она железной, круглой, всего-то в метр высотой. Стояла на маленьких ножках. С одного боку – выпуклая дверца, с другого – длинная труба, которая сначала тянулась параллельно полу, потом под прямым углом поднималась вверх и, еще раз изогнувшись, вылезала в форточку. А сверху была съемная крышка. Очень удобно: засыплешь сверху топливо, закроешь крышку, поставишь на нее, скажем, чайник кипятить (а бабушка и обед здесь иногда готовила), и потом уж через дверку следишь за тем, как печка топится, дровишки подбрасываешь. Впрочем, обычно топили углем.

Этим утром ведерко с углем, как обычно, уже стояло возле печки: его с вечера приносили из сарая. Тут же лежали щепки и старые газеты. Я аккуратно сложил их на самое дно, а уголь сверху насыпал так, чтобы не завалить растопку.

Дрожа от холода (быстрей, быстрей!), я чиркнул спичкой. Ух, как ярко вспыхнуло пламя! Сразу набросилось на газеты, принялось жадно пожирать их, потом – щепки. Погоди, огонь, не спеши, ведь надо, чтобы и уголь раскалился! А уголь-то как раз не очень торопился. Огненные языки охватывали его со всех сторон, обнимали, лизали. Черные камни оставались на вид все такими же холодными.

Но вот, наконец, на их гранях стали появляться белые, сизоватые точки. Они расползались, расширялись, превращались в мерцающие пятна. Пламя вокруг становилось все меньше, угасало, но теперь уже угли полыхали жаром! Я почувствовал, что становится теплее, теплее, что от «буржуйки» непрерывным потоком идет тепло.

У этой малютки были свои достоинства, ее тонкие металлические стенки нагревались почти сразу. Зато и охлаждались очень быстро, стоило прогореть углям. Днем можно было подтапливать, а за ночь печка остывала. Но сейчас я наслаждался! Сначала, конечно, согрелись ладони, которые я держал над огнем, потом волны горячего воздуха начали обнимать меня, проникая сквозь одежду. Первыми это почувствовали локти, плечи, колени, чувствительное местечко на спине между лопатками. Благодать!

Когда возле печки стало слишком уж жарко, я поставил на нее чайник с водой – бабушка с вечера его приготовила – и уселся с Лермонтовым у окна.

«…Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…»

И как раз тут за моей спиной, как бы продолжая сцену боя, раздался грохот. Ну, не такой уж, правда, сильный, но я даже вздрогнул. А это всего-навсего гремела на кухне посуда. Вот как я был занят печкой и Лермонтовым: не заметил, что бабушка вышла из спальни!

На бренчанье кастрюль откликнулся чайник, запел свою песню: на «буржуйке» вода закипала просто мгновенно! Схватив заварочный чайник, я побежал всполаскивать его.

В кухне холодный воздух снова обтянул мое лицо и перед носом тут же возникло облачко пара. Тепло «буржуйки» в кухню не доходило, не согревала ее и газовая плита. Газ подавался из баллонов, которые стояли снаружи, в металлической будке. В город их завозили с перебоями, и газа порой не хватало, приходилось его экономить. Но и такая плита для этого дома была почти роскошью: еще совсем недавно на кухне шумел примус.

Приезжая к старикам, я каждый раз невольно сравнивал нашу вполне благоустроенную квартиру в Чирчике – с горячей водой, с ванной, с газом, который никто и не думал экономить, и это бедное, почти сельское жилище. Дом был тесный: зал и всего одна спальня, где спали дочери. А теперь, когда дедушка Ханан так тяжело болел, вместе с ними спала и бабушка. Правда, были еще две летние комнаты в отдельных постройках, которые стояли во дворе, но зимой их слишком дорого стоило обогревать.

– Валэрька, Валэрька, – заулыбалась бабушка и покивала мне. – Доставай чайную посуду.

Бабушка вышла на кухню в полном боевом снаряжении: в овчинном меховом жилете, в валенках, в платке на голове.

Платок бабушка носила постоянно, на ночь заменяя его косынкой. Бабушка, кстати говоря, во всем, не только в одежде, строго придерживалась еврейских обычаев.