Всё по-взрослому

Я в подобном ключе не думал. Чувство собственника, ревность, не были мне знакомы. Я доверял своей милой девочке целиком и полностью. Как же иначе. Ведь наша любовь из числа тех, что дается однажды и навечно.

Позволить себе разрушить девственность любимого человека, не достигшего совершеннолетия я не решился. Для меня подобный акт представлялся преступлением, кощунством. В нашей жизни не могло быть места для авантюр. Честность – вот на чём держится любовь. Мы, это мы… я поклялся дождаться её совершеннолетия.

Расставаясь, мы договорились писать письма. Каждый день по одному. Я своё обещание выполнял в полном объёме.

Первые дни послания состояли из нескольких строк. В дальнейшем я расписался, сочинял романы и повести на десятках страниц.

В деревне, где проходила практика, сообщение с внешним миром поддерживал малюсенький теплоходик, проходящий мимо раз в две недели, пристающий к дебаркадеру на несколько минут, чтобы сбросить и забрать корреспонденцию.

Первое письмо от Леночки я получил через месяц. До окончания моего пребывания на практике писем от Леночки мне доставили только три.

Информация в них была устаревшая, но вид её подчерка, запах бумаги, может это только казалось, возбуждал беспредельно. Ночью, после неоднократного прочтения романтической корреспонденции, меня неизменно посещал спонтанный сброс семени. Было ужасно стыдно. Ведь эту волшебную субстанцию я обязан был экономить для любимой. Только она имела на неё священное право.

Воображение рисовало в бессонных бдениях, как я прикасаюсь к губам, к нежному телу любимой, как ласкаю белую грудь, как она даёт мне напиться нектара из сладких губ. Фантазировать на запретную тему я не решался. Впрочем, представить то, о чём не имеешь малейшего представления, попросту невозможно, хотя услужливая впечатлительность постоянно снабжала сны красочными галлюцинациями на тему нескромной близости.

Область ниже пояса охранялась самостоятельно наложенной цензурой. Ощущения в состоянии интимного транса были настолько реальными, что просыпаясь, я испытывал не просто разочарование, возвращаясь в реальность, настоящее отчаяние. Леночка была мне необходима как свежий воздух.

Казалось, что эти бесконечные дни и часы никогда не иссякнут. Они становились резиновыми, тянулись, никак не желали заканчиваться. Шестьдесят писем. Столько я их написал за два месяца. Отправить получилось только сорок. Почти все послания мы получали и вскрывали вместе уже дома. Было довольно весело. Я знал содержание, Леночка нет.

Любимая читала и перечитывала все. И плакала, потом с благодарностью целовала меня в глаза, нос и губы, заверяя, что никогда ни при каких обстоятельствах никому меня не отдаст.

Я ей верил как самому себе.

Пролетела зима. Таков закон подлости:  когда нам хорошо, время летит, а когда плохо – плетётся, тащится.

Мы настолько срослись губами и кожей, что теперь нас можно было разъединить лишь хирургическим путём, ампутацией, при которой гарантированно пострадают обе души и оба тела.

Всё чаще и чаще заходил разговор о свадьбе.

Леночка с энтузиазмом рисовала в альбоме фасоны свадебных нарядов, вырезала картинки, одевала картонных кукол, изображая в лицах и голосах предстоящую свадебную церемонию, детали торжества. Она была по-настоящему счастлива. Чего уж говорить обо мне.

Леночке почти восемнадцать. Ещё немного подождать и…

Окружающие давно и прочно считали нас семейной парой. Ведь мы были неразлучны. Между нами никогда не возникало ссор. Все разногласия решались сразу же на импровизированном семейном совете. Даже родители удивлялись на это небывалое для молодых согласие.

Поцелуи решали все разногласия в пользу любви и дружбы. Ну, почти все.

Слёзы иногда лились и обиды случались. Без последствий.

В конце лета, оставались две недели каникул, мне пришлось неожиданно улететь в Москву.

Нашу квартиру снимали арендаторы. Им необходимо было съехать. Кто-то должен лететь, чтобы уладить спорные вопросы. Мама взяла билет, но её не отпустили по целому букету объективных причин. Пришлось лететь мне.

Квартирный вопрос, раз уж я лечу настолько далеко, был дополнен необходимость проведать бабушку с дедушкой. Это ещё неделя с хвостиком и полторы тысячи километров туда и обратно на поезде.

Две недели, пятнадцать дней я не вдыхал аромат дыхания любимой женщины, не пил нектар из священных недр. Как вытерпел – не помню. Страдал. Писать письма, теперь мы это точно знали, бесполезно. Разве что эпистолярные упражнения освобождают от нежелательных, пессимистических мыслей.

Я сочинял послания в уме, как некогда красноармеец Сухов, главный герой фильма “Белое солнце пустыни".

Получалось смешно и одновременно грустно, но мысленный диалог реально сближал с Леночкой, сокращал время ожидания встречи.

Любимая не смогла меня встретить в аэропорту, хотя я предупредил её телеграммой. Досадно, но жизнь всегда вносит в сценарий судьбы свои коррективы.

Всякое случается.

Я летел к ней домой, не чувствуя под собой ног. Реально, на крыльях любви. По дороге из аэропорта мне встретился Вовка Дурман, какой-то загадочный, вроде как расстроенный чем-то.

Тоже бывает. Не до него мне сейчас.

Потом, всё потом.

В эту секунду, мне необходима лишь Леночка. Только её одну хочу видеть, осязать, обонять, чувствовать фибрами души.

– Не торопись. Хочу кое-что тебе показать. И рассказать.

– Глупый ты, Вовка. Мальчишка. Я к Леночке спешу. Успеешь свою новость выложить.

– А если нет, тогда как?

– Помер кто-то, потерялся? Ну, тебя!

– Погоди. Сюда смотри. Внимательно смотри.

– Ну, фотография, Леночка. Почему она с солдатиком? Ладно, отвали. Кстати, откуда у тебя это?

– Тебе лучше не знать. Наверно скучала. Плакала. А он, тот, что на снимке, успокоил похоже. Высушил слезы, поделился радостью.

– Зачем ты так? Да я ей как самому себе верю. Невеста она. Моя невеста. Будто не знаешь.

– Знаю. Потому и не молчу. Было у них. Валерка Мартынов видел, как  кувыркались у озера. Он туда за грибами бегал, случайно подглядел. Короче, я тебя предупредил. А там – как знаешь. Любовь, она такая непредсказуемая. Простишь, а я потом крайним буду. Я бы не простил.

– Скажи, зачем, для чего ты мне в душу плюнул? Я ведь тебя другом считал.

– Я и есть друг. Хочешь, можешь врезать, если оттого легче станет. Но это правда. Держись. И решай сам. Так я пошёл?

– Вали. Вали отсюда, да подальше! Зашибу ненароком.

– Потом поговорим, когда остынешь.

Я стоял, огорошенный, униженный, опустошённый. Совсем пустой, словно воздушный шарик, из которого вышла последняя капля воздуха.

Сдулся. Осталась лишь оболочка, ставшая бесполезной и ненужной.

Дома меня ждали безмолвные родители. Они прятали глаза, даже не стали здороваться. Значит и им что-то известно.

Вот такая она хрупкая и беззащитная первая любовь. Бережёшь непорочность невесты как хрустальную снежинку, боишься надломить, а некто случайный, походя, уронит, даже не заметив, что уничтожил драгоценность. Какое ему дело до чьих-то душевных мук, глубинных интимных переживаний.

Две недели. Всего две недели! А ведь это не то же самое, что целая жизнь.