При дворе Тишайшего

– Надежа-государь, не обесславь, за новорожденную дозволь многолетие! – не унимался Голицын.

– Ну, пусть его! – махнул рукой Алексей Михайлович. – Вишь, ему моя дочурка по душе пришлась, – засмеялся царь. – Ну, подожди годков пятнадцать, а там и поженим, будешь моим зятем!

Все кругом засмеялись царевой шутке, и никому не пришло, конечно, в голову, что эти слова были почти пророчеством. Если Голицын много лет спустя и не стал настоящим зятем царя Алексея Михайловича, то стал очень близким человеком для его дочери и его государства.

– Что же, государь! – попросил Голицын. – Дозволь многолетие!

– Ин будь по-твоему, валяй! – разрешил царь.

Тогда Голицын вышел на середину комнаты с полной чаркой вина в руках; осушив ее до дна, он произнес громким голосом полный титул новорожденной царевны. Остальные подхватили многолетие и осушили все чаши до дна.

– Добро, спасибо, князь; спасибо, друга! – ласково улыбаясь, проговорил царь. – Спасибо на добром слове!

Царь Алексей Михайлович в такие дни веселых торжеств тоже не любил отставать от других и выпивал изрядное количество вина и браги. Его ласковые глаза понемногу стали терять свое обычное приветливое, всегда несколько смущенное выражение и становились тусклыми; на губах заблуждала хмельная улыбка; но его голос был все так же тих, когда он обращался с шутками к своим ближним боярам.

Пир был в самом разгаре, когда князь Джавахов подошел к Пронскому, сидевшему недалеко от царя, и попросил его на минутку отойти в сторону, так как у него к нему было дело.

– Какое такое дело? – с неудовольствием спросил Пронский, но, взглянув на грузина, вспомнил, что, может быть, тот принес ему весть от царевны Елены Леонтьевны, а потому, вставая со скамьи, проговорил: – Пойдем, что ли!

Они отошли немного в сторону, и Леон, слегка путаясь от смущения, стал объяснять князю, что любит его дочь, княжну Ольгу, что она тоже любит его и что они просят разрешения обвенчаться.

Пронский насупился и мрачно уставил на юношу свои холодные серые глаза. Когда же Леон кончил и стал ждать ответа, князь громко рассмеялся:

– Вот как! Губа-то у тебя не дура: ишь ведь какую кралю высмотрел! Дочь князя Пронского, внучка Репниных, невеста Черкасского, чем не пара… захудалому горному князьку…

– Князь! – гордо возразил Леон. – Я тебе прощаю эти слова, потому что ты отец девушки, которую я люблю…

– Нужно мне твое прощение! – надменно возразил Пронский. – А моей дочери тебе не видать как своих ушей.

– За что же, за что, князь, ты хочешь убить нас?

– Она невеста, уже чуть не повенчанная, потому что обручилась с Черкасским.

– Насилием обручили ее! – крикнул Леон.

Пронский сверкнул на него глазами.

– Не твое это дело! – скрипнув зубами, прошептал он и повернулся к Леону спиной.

– Это твое последнее слово? Смотри, потом не раскайся!

– Ты еще грозить?! – презрительно усмехнулся Борис Алексеевич и, не взглянув на грузина, отошел к столу.

Леон судорожно схватился за рукоятку кинжала, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и быстро обернулся. Возле него стоял боярин Милославский.

– Что, князь, от ворот поворот получил? – Он рассмеялся мелким, дробненьким смешком. – Эка хватил! Засватал дочку князя Пронского!..

– Чем же я хуже вашего князя Черкасского, этого старого развратника и разбойника? – спросил Леон.

– А тем хуже, что рода ты бедного да чужого. Что небось у тебя, кроме этого самого кинжала, ничего и за душенькой нет?

– Как нет? Сакля есть, земля есть, виноградник есть, – горячо запротестовал Леон.

– Велика невидаль – твоя сакля! – произнес Милославский с легким презрением. – У Черкасского таких курных изб и счета нет. Виноградников тоже! Эх ты! Вот где у тебя богатство, – указал он на сверкавший у пояса Леона кинжал. – Хочешь, я за него тебе вотчину в Вологде отдам, триста душ, усадьба?

Леон отшатнулся, пугливо схватился за рукоятку и отрицательно покачал головой:

– Нет, нет, я не отдам.

– Или слыхал, что он дороже стоит? Ну, что же, я вторую вотчину отдам, под Новым городом… А если у тебя будут таких две вотчины, то и князю Пронскому не стыдно будет отдать за тебя свою дочь. Что же, идет, что ли?

– Ты говоришь… князь Пронский отдаст тогда? – вздрагивающим голосом спросил Леон.

– Непременно отдаст, – уговаривал юношу искуситель, – ты же знатного рода, только беден малость.

– Ольге и мне хватит…

– Так-то оно так, да князю-то Пронскому побольше надо. Жаден он!.. Так как же, князь, отдаешь, что ли? Мне тебе услужить охота, а вещь эта самая на что она мне? Так, безделица. По рукам, что ли?

В душе молодого грузина происходила мучительная борьба. Он знал жадность русских бояр и не сомневался, что Милославский вовсе не из дружеской услуги покупает у него кинжал, а значит, он действительно ценный, если он дает за него целых две вотчины. Но отдать родовую вещь, которую ему завещал отец, а отцу – целое поколение, на это Леон не решался, хотя ценой такой мены и получил бы руку любимой девушки.

Милославский заметил его колебания и старался поскорее окончить выгодную сделку:

– Ну что же? Согласен? Давай кинжал, и пойдем выпьем на радостях.

– А вотчины? – спросил Леон.

– Гм… вотчины? Ну, купчую на них мы завтра сделаем!

– Если завтра, – решительно произнес Леон, – тогда и кинжал завтра отдам. Вишь, думаю сперва с отцом посоветоваться.

– Ин будь по-твоему, советуйся! – проговорил Милославский и как-то загадочно усмехнулся. – А после того приходи ко мне.

Милославский и Леон разошлись.

Пир продолжался, и гости все больше и больше пьянели; бубны и барабаны неистово звенели, а скоморохи и плясуны выбивались из сил, притоптывая ногами и выворачивая руки. Кравчие появлялись с новыми братинами, слуги вносили все новые и новые блюда с самыми причудливыми яствами.

Князь Орбелиани и Леон, пошептавшись друг с другом, первые ушли с пира, никем не замеченные.

XV

Два признания

Царевна Елена Леонтьевна недавно встала, открыла окно и задумалась, глядя на ясное голубое небо. Думала ли она о своей родине, вздыхала ли о знойном солнце или ее сердце заныло при воспоминании о безвестно пропавшем в Персии муже? Она и сама не сумела бы ответить на эти вопросы. По всей вероятности, все это входило элементами в ее тоскливое настроение, в ее грусть, овладевшую ею на далекой чужбине.

Долго стояла царевна у окна, устремив задумчивый взор в синюю даль, пока легкое прикосновение к плечу не заставило ее вздрогнуть и быстро обернуться.

– А, это ты, Нина? – ласково проговорила она, узнав княжну Каркашвилли. – Что, дитя? Ты так бледна, так печально глядят твои глазки! Что с тобою?