При дворе Тишайшего

– А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?

– Да как же, матушка боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.

– Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! – с печальным укором произнесла Федосеевна.

Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:

– Прости, нянюшка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней подумать…

– То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет – и не знаешь, куда сунуться, – тряся головой, поучительно прошамкала нянюшка.

– Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы за тем пришли, чтобы корить меня?

– Знамо дело не за тем, что и говорить! – серьезно проворчал Васька. – А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?

– Что же я могу поделать? – беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.

– Ты-то? – помялся Васька. – Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.

– Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.

– А ты ему не говори – как же он узнает?

– Да как же? Откуда же я узнала?

– Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный Ефрем Тихонович сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!

– Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? – озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.

– Сегодня под вечер.

– Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.

– Иду, моя касаточка, иду! – засуетилась старушка, ища свой посох. – Постарайся для-ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь честью…

– Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, – грустно добавила боярыня.

– Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, – с полным убеждением произнес Васька.

– А за что князь этого Ефрема засек до смерти? – вдруг вспомнила боярыня.

– За внучку его.

– Как за внучку?

– Да больно озорник – князь-от. Внучка-то Ефремова ему по душе пришлась… – Хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого-либо иного волнения оскорбленного самолюбия и продолжал: – Ну, стало быть, и приказал он ее предоставить в «угловую».

– Я знаю. А дальше что?

– Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… Дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-от текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.

– Не выдал? – вздрогнула боярыня.

– Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.

– А внучка?

Васька молчал, потупившись.

– Говори, не бойся, не выдам я! – ободрила его боярыня.

Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:

– Идем, что ли, старая?

Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.

– Постой, – остановила боярыня Ваську. – Я хочу знать, что сталось с девушкой.

– В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… да за врага своего, вишь, тоже!..

– Как? За Пронского? – отступила в изумлении боярыня. – Что ж, любила она его, что ли?

– Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.

– Что ж, может, она верно рассудила!.. – с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. – Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?

– А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! – наставительно произнесла Федосеевна. – Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.

Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.

Елена Дмитриевна осталась одна.

Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее тоску, теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.

Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.

Хитрово нетерпеливо повела бровями:

– Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?

– Говорит, большущей важности дело.

– Ну, так пусть войдет, – приказала боярыня.

Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.

Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила: