При дворе Тишайшего

Мария Ильинична, побледнев, пугливо глянула на свою наперсницу. Елена Дмитриевна постаралась овладеть собою и, улыбаясь, проговорила:

– Не бойся, матушка-царица, ничего она не сделает тебе! Ступайте, милые, в ту горенку, сейчас мы вас и назад вернем, – обратилась она к царевнам и боярыням.

Те стали проходить в соседнюю комнату.

Марфуша, оставшись с Хитрово и царицей, взяла руку последней и стала внимательно рассматривать ее.

Между тем Елена Дмитриевна отдалась своим размышлениям. Теперь она не хотела гибели цыганки; она не боялась ни ее, ни князя Пронского, знавших ее тайну, а хотела только одно – отомстить, уничтожить того, кого еще так недавно безумно любила.

Любила? Неужели теперь она уже не любит, разлюбила? Нет, нет, она еще сильней, еще безумнее полюбила его, но отдать его другой, знать, что он с этой другой будет проводить часы блаженства, – нет, нет! Лучше смерть, лучше своими руками задушить его, уловить его последний вздох, последнюю улыбку, последний взгляд, а там и самой умереть на его холодеющем трупе…

«А она? Разлучница? – вдруг вспомнила боярыня ту, ради которой ее отвергли. – Неужели ей жить? Может быть, она хоть день, хоть миг один была с ним счастлива? О нет, змея, злая разлучница, узнаешь ты, что значит стать на пути боярыни Хитрово! Узнаю, всю красу твою по капле изведу, изойдешь ты слезами, иссохнешь от лютой хвори!»

В бешеной ревности Елена Дмитриевна совершенно забылась, громко закричала, вскочив со скамьи и грозя в пространство кому-то кулаком.

– Что с тобою, мать моя? – с изумлением спросила царица, которой Марфуша что-то тихо и ласково говорила.

– Неможется мне что-то, царица-матушка, прости!

– А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей-ка!

Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

– Что, полегчало ли? – участливо спросила царица.

– Как будто полегчало; спасибо на добром на слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

– Да что же? – ласково улыбнулась Мария Ильинична. – Все хорошо! Говорит – проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, – чуть вспыхнув, проговорила государыня. – Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

– Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? – запинаясь, спросила Мария Ильинична.

– Боюсь я, матушка-царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

– Ничего… говори уж!

– Не видно, чтобы мальчик, а странное что-то: вокруг его рождения все красно – кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что-то, и не разберу, – уныло покачала головой гадалка. – Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

– Со звездами? – изумилась царица. – Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

– Что же, спроси, – спокойно ответила Марфуша. – И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

– Не любит царь ворожей, – заметила Хитрово.

– Я заступлюсь, – ласково проговорила царица, – да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

– Я что же… я скажу, – задумчиво согласилась боярыня. – А теперь звать, что ли, царевен?

– Зови, пожалуй!

Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и кликнула царевен и боярынь.

Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

– Да ничего особенного, – вместо царицы ответила Елена Дмитриевна, – все, почитай, хорошее.

Мария Ильинична приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

– Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу-ка я ее, царица-матушка, до греха?

– Ну, уведи, – согласилась Марья Ильинична, – да позови потешниц и плясовиц.

Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц-старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие-то замысловатые фигуры.

Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие-то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие-то образы мелькали перед ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку-другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно – днем, и тяжкое забвение – ночью.

В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету времени.

IX

В опочивальне боярыни Хитрово

Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны по распоряжению Марковны была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» – скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила: