При дворе Тишайшего

– Чего вы шкуру-то волчью делите, когда и волк-то по лесу бегает? – вмешался царь. – Еще Грузия не наша, не пришло нам время воевод там сажать… Да кабы и пришлось, князя Пронского мы туда воеводствовать не пошлем: он довольно богат и без этого. И тебя не посажу, – обернулся Алексей Михайлович к тестю, – знаю твою повадку: пусти козла в огород… Ну а помощь грузинам посылать сейчас не могу, повременить надо. Вот молвят, будто сам царь Теймураз подымается в Москву… не дадим Грузии в обиду, это ты, боярыня, не бойся, а время терпит. Ты, Елена Дмитриевна, не серчай да царевне грузинской от меня передай, что, мол, мы завсегда рады ее видеть перед светлыми нашими очами, и делу ее мы помощники. Ну а теперь можно бы было и повечерять? – обратился он к царице.

Мария Ильинична сладко спала, опершись на руку и тихо посапывая.

– Уморилась, бедная! – полунасмешливо, полупечально произнес Алексей.

– Такое уж ее положение, – поспешил оправдать дочь Милославский, – да оно и лучше, когда баба не вмешивается в мужское дело, – многозначительно произнес он, кидая взгляд на боярыню Хитрово.

Та сидела красивая и величественная, и казалось, не поняла намека; только когда царь поднялся с кресла, она тоже встала и поднесла его руку к своим губам.

Лицо Алексея Михайловича вспыхнуло, в его глазах блеснул огонек, но он тотчас же совладал со своим волнением, троекратно облобызал боярыню и пошел к дверям.

Елена Дмитриевна хотела тихонько последовать за ним, но в эту минуту ворвались в комнату царевны и разбудили царицу, крича:

– Боярыня, Елена Дмитриевна! Освободилась ты? Теперь размысли, чем развеять нашу докуку!

– Дмитриевна, а ты послала? – спросила царица боярыню, окончательно проснувшись.

– Сейчас пошлю, – ответила Елена Дмитриевна.

– Что такое? За кем послать? Куда? – обступили ее царевны, сгорая от любопытства.

– Развеять вашу докуку, забаву придумала, – ответила Хитрово.

Поклонившись царице и царевнам, она вышла из комнаты, поспешно прошла к себе, позвала мамушку Марковну и, велев ей сейчас же добыть и привезти ворожею Марфушу, сама стала надевать другой сарафан и убирать голову.

VI

Свидание старых друзей

Недалеко от Сокольничьего поля, на извилистом рукаве Яузы, стоял питейный дом мещанки Ропкиной, прячась за густыми вязами и березками, в изобилии окружавшими ею. Из дома неслись громкий говор и хохот.

Весенние сумерки медленно надвигались на алевшее на западе небо и разгоняли розоватые облачка, не хотевшие еще уходить. Легкий ветерок шелестел свежей листвой, и молодые листочки нежно трепетали и тихо перешептывались между собой. Где-то громкой трелью разлился соловей, и ему завторили другой, третий… Яуза отражала в своих чистых водах темную зелень садов и синеву неба.

В палисаднике мещанки Ропкиной, за одним из столов, покрытым камчатной скатертью, за чаркою с вином тихо беседовали двое мужчин. Они не обращали внимания на шум и разгул, поднимавшийся в доме, а оба довольно усердно отдавали дань только что входившей в обычай греческой мальвазии, которая стоила дорого и требовалась только весьма богатыми людьми.

Эти двое были Леон Вахтангович Джавахов и его случайный друг, молодой стрелец Дубнов. Дубнов сиял весельем и здоровьем, его зубы то и дело сверкали из-под русых усов, когда он оживленно рассказывал товарищу что-то, время от времени понижая голос до шепота.

– Так вот, князь, поведал все это мне Васька, а я Арину, Ефремову-то внучку, и выкрал и схоронил здесь, у этой самой кумы Ропчихи. Боярину-то в те поры не до нее было – чем-то другим закручинился. А намеднись спохватился, Ефрема Тихоныча позвал; зело гневен был, зверь зверем, одно слово, так на пути все и сокрушает. Задумал, видно, душеньку свою потешить над девичьей честью невинной, вспомянул об Арише и потребовал ее к себе в «угловую» – такая горница у него, аспида, в терему, далече от всех людей, на самом краю дома; туда он в разгульные дни девок или других баб сзывает и там над ними куражится. Иной раз все ладненько да веселенько проходит, а иной с буйством да с убийством: так, которая на озорство не охоча да честь свою девичью бережет, ну и перечит князю, а ему это-то и любо; он над ними куражится, с издевками всякими да со смешками разными; над душой сперва надругается, а после всей не пожалеет… Редкая жива оставалась: которую сам на истязательства отдавал, которую собутыльникам на лакомство, а другие, почитай, все руки на себя накладывали. А в лучшем виде, которая ежели без особого куража, ну, ту и замуж выдавал…

– А что же эта девушка, внучка-то? – остановил разглагольствования товарища Леон. – Спаслась от него?

– Спастись-то спаслась, да дюже дорогой ценой. Как позвал князь Ефрема Тихоныча да потребовал внучку, старик ему в ноги и кается, что, мол, не знает, куда внучка подевалась. А он и вправду не знал: Васька Рыжий да я нарочно сварганили дело втайне от деда; ведь старик с перепуга мог бы и отдать внучку-то Пронскому.

– Что же, очень освирепел князь?

– Не знаю в подлинности, как было, а только Ефрем Тихоныч Богу душу под розгами отдал… до смерти его, значит, засекли! – хмурясь, ответил Дубнов.

– Не может быть! – с ужасом произнес Леон. – И князь за это не ответил?

– Где ответить! – с сожалением произнес стрелец. – Ему все как с гуся вода! Да и потом, над маленьким человеком он куражится, а за маленького кто же заступится?

– Есть же у вас закон? – возмущаясь, спросил грузин.

– Есть-то есть, да не для холопов-то прописан.

– Все ведь люди, и холопы же.

– Ну, положим, друг, какой же холоп – человек? Он – хам!

– Разве у слуги не та же душа, что и у господина? – с изумлением проговорил грузин.

– Вот поди же ты, – с убеждением ответил Пров Степанович, – одна, да не одна; господская душа-то, братец, свободная, а холопья…

– Да, да, я знаю, что и у вас рабы есть, – перебил стрельца Джавахов, – но это все равно; души у людей одни, и не может один безнаказанно издеваться над другим!

– Толкуй тут! Колокол один, а звон разный, – махнул рукой Дубнов. – Ну, да будет нам тут перекоряться. Порешили с Тихонычем, ну и царство ему небесное! За нас, за грешных, авось там, в царствии-то небесном, Господу Богу помолится. А дело у меня вот какое: полюбил я девку одну; без роду без племени она, а красы дивно-дивнинской. Воспитанница она кумы Ропчихи и живет в сем самом доме… И хочу я ее себе в жены взять…

– А она того хочет?

– Хочет. Как девке замуж не хотеть?

– Ну, так в чем задержка?

– Да вот в том, что эта самая Ропчиха уперлась лбом о стену, ровно козел, и хоть ты тресни – ни взад, ни вперед. А девка из-под ее воли не смеет идти. Вот ты тут и поразмысли.

– Да, – рассеянно ответил Леон и, вынув из-за пазухи часы, взглянул на них.

– Ты что, торопишься? – спросил Дубнов.

– Да, есть у меня одно свидание.

– Успеешь! Ты вот что мне ответь: не откажешь другу помочь? Нет? Ну, так выкраду я Танюшу, и повенчаемся мы с нею, а там Ропчиха поди лови! Ау, брат, не поймаешь.

– Я-то зачем тебе нужен?

– А как же? Такое дело тонко сварганить нужно – один я не справлюсь.

– Хорошо, назначай день. А когда же мы мой кинжал вызволять станем?

– Да хоть завтра пойдем! Ты был у ведьмы еще раз?

– Был, – смущенно и нехотя ответил Джавахов.

– Что, небось ничего колдунья не сказала? – насмешливо произнес Дубнов. – Только ефимки выманила?

– Нет, сказала. Место точно указала. Только я хочу еще раз сам наведаться к Черкасскому. Может, и сам он отдаст…

– Известно, попытайся. Он теперь – жених: может, и раскиснет от такой великой радости. Что с тобою? Эк тебя перекосило! – спросил стрелец, с изумлением глядя на князя Леона, который вдруг побледнел и схватился за простенький кинжал, висевший у него сбоку. – Или что попритчилось? Кинжал все забыть не можешь?