При дворе Тишайшего

Молодые люди скоро поняли друг друга. Их глаза безмолвно выражали все то, что волновало их сердца, и немного нужно было времени, чтобы эти сердца забились взаимной любовью. От взглядов перешли к отрывочным разговорам украдкой, а потом и к тайным встречам.

Боярышне было трудно избежать недреманного ока своей мамушки, которая буквально глаз с нее не спускала. Но княжна любила искренне, горячо и, конечно, провела мамушку. Как только в воздухе запахло весной, как только ночи стали теплее, княжна Ольга, накинув на головку платок, выбегала, когда в доме все затихало, к заветному тыну в самой отдаленной и запущенной части сада и там до зари ворковала с тем, кому отдала навек свое девичье, не тронутое еще любовью сердце.

Леон давно и думать забыл о том времени, когда его чуть было не опутали лживые да коварные женские сети. Он перестал бывать у боярыни Хитрово и тяготился, когда она звала его, видимо радуясь даже его насильственному присутствию. Лучистые глаза и бледное личико девушки заполонили его окончательно; он только одну думушку и думал: как бы освободить свою Олюшку от ненавистного ей брака со старым Черкасским и самому жениться на ней.

– Скажу я все царевне, – проговорил Леон, когда девушка затихла под его поцелуями. – Может, и поможет нам.

– Ты говорил, слаба она, не вольна ни в чем… Какая же помощница?

– Так-то так, а попытать надо. Сказывали, что она скоро царю показываться будет. Боярыня Хитрово просила… Что ты, моя любушка, что всколыхнулась так?

– Что-то не люблю я боярыни твоей, – смутившись, ответила девушка.

– Разве слыхала что? – спросил, вспыхнув, Леон.

– Ничего не слыхала, а сама смекнула. Ты… всегда полымем загоришься, как только о ней вспомянешь… И еще… Намедни она была у нас, завела беседу с батюшкой; батюшка твою царевну помянул, потом усмехнулся и твое имя назвал. Боярыня вся румянцем зарделась, очи у нее заблестели, и сердито так глянула она на меня. Батюшка меня выслал из покоя. За дверями слышала я уже батюшкины речи: «Аль грузинский князек красы твоей не учуял?» И засмеялся батюшка, нехорошо таково засмеялся.

– Ну а ты? – нетерпеливо теребя свой черный ус, спросил ее Леон.

– Я убежала к себе в горенку, заплакала, а потом встала пред образами и стала за тебя Богу молиться.

– Молиться за меня? Зачем же? – удивился князь.

– Ты, видно, боярыни Хитрово не знаешь, – грустно улыбнулась Ольга. – Лютая ведь она! Если любила тебя – вовек тебе не простит издевки над нею.

– Да разве я ведал о ее любви? – рассердился князь.

– Не ведал, милый? Правду говоришь? – прильнула девушка к его лицу холодной щекой и пытливо глянула ему в глаза.

– Богом клянусь, не ведал! Правда, было время… красота ее опутала было меня, но устоял я перед этим искушением. Ангел Божий раз предстал глазам моим: в окне увидел я чистую деву…

– Молчи, молчи, ненаглядный мой! – закрывая ладонью ему рот, зашептала девушка, улыбаясь счастливой улыбкой.

– И с той поры забыл я ее, эту вашу боярыню! Души моей уже не смущает ее образ лукавый, и не страшна она мне! Вот только тебя бы мне украсть отсюда… Ну, когда же ты царю предстанешь? Помнишь, говорила мне, что царь…

– Пришел приказ от царя мне к нему явиться, да батюшка, видно, задарил кого-либо, не шлют за мною.

– А свадьба когда же?

– Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… – голос девушки оборвался. – Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!

– Постой, не тоскуй! – прошептал князь Леон. – Я кое-что придумал. Говорят, боярин Ртищев – хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.

– Пустое, милый!.. – печально произнесла княжна. – Над моей головушкой только батюшка во всем волен.

– Ну, выкраду я тебя, – пылко вскрикнул юноша.

Девушка печально покачала головой:

– Не безымянная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю на веки веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец-то, а она и так… страстотерпица!

– Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».

У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.

Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:

– Не пугайся, Олюшка моя: не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему и тебя и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.

– Ой, Левонушка, убьет он тебя – я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!

– Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен и свиреп князь, да я моложе и куда ловче его.

– Нет, не ходи к нему, погоди еще денек, может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово – она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?

– Хорошо, поди проси, а я тем временем все-таки побываю у Ртищева.

– Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!

Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза, но поцеловаться при ярком свете солнца застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.

– Придешь ужо? – спросил он ее шепотом.

– Приду! – шепнула Ольга и скользнула в густую чащу парка, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.

Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.

Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.

«Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… в жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю – опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Сем-ка я пойду да все Марфушке расскажу: пусть совет мне подаст…»

Так размышляла ключница боярина Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.

А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.

– Так, сказываешь, будто полячка та умерла? – спросила она нянюшку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.

– Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.

– Приведи! – приказала боярыня.

Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазоревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги – свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю, которая подтачивала ее существование.

Анфиса вошла с Васькой.

– Княжна Ванда умерла? – обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.

– Скончалася, голубушка, скончалася! – жалобно начал Васька. – Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.