Человэльф

– Я всегда думал, что на такой фанатизм способны только люди. Но вынужден признать – мы, эльфы, ни в чем им не уступаем. И маяк Эйлин Мор – лучшее тому доказательство.

– И единственное, – возразила Катриона. – Но я все-таки не поняла, почему исчезновение смотрителя маяка может пагубно отразиться на тебе, повелитель Лахлан, и на Эльфландии.

– Потому что Совет тринадцати может решить, что я не в силах контролировать ситуацию. Посуди сама – предыдущий смотритель маяка недавно погиб, этот пропал… А если так, то самым разумным и простым выходом, с их точки зрения, будет ввести на острове чрезвычайное положение. Для начала всем эльфам запретят посещать Эйлин Мор, и даже в дни равноденствия. Ты представляешь, что значит лишить эльфов надежды дважды в год славить Великую Эльфийку?

– Это, как минимум, снизит рождаемость нашего народа, – перевела все в шутку Катриона. Она уже поняла серьезность ситуации. Но одним из свойств ее характера был природный оптимизм, который не могли поколебать самые ужасные гипотетические предположения. Эйлин Мор все еще был эльфийским островом, а что будет, покажет только время.

– Ты, как всегда, права, Катриона, – улыбнулся премьер-министр, давая понять, что оценил шутку. – Я очень рад, что ты работаешь на правительство Эльфландии. Ты вдохновляешь меня. Придаешь мне сил. Ты – замечательная эльфийка. Истинная патриотка, да к тому же еще очень умная и необыкновенно красивая девушка. Редкое сочетание превосходных качеств. Ты знаешь об этом?

– Повелитель Рахлан! – с укоризной взглянула на него Катриона. – Какое отношение мой ум и красота имеют к исчезновению главного смотрителя маяка Эйлин Мор? Если мне не изменяет память, ты призвал меня для того, чтобы обсудить именно это.

– А мы уже обсудили, – заявил премьер-министр. – А своими комплиментами я просто пытаюсь подсластить пилюлю, которую собираюсь тебе подложить. Ведь тебе, Катриона, предстоит отказаться от всех своих планов на этот вечер и немедленно отправиться на поиски пропавшего нового главного смотрителя. И проделать путь от острова Барра до острова Эйлин Мор совершенно одной, скрывая от всех истинную цель своего путешествия. А это может быть чрезвычайно опасно, учитывая ситуацию. На всякий случай, возьми с собой арбалет. Надеюсь, это чрезмерная предосторожность, но все же…

– Хорошо, повелитель Лахлан, – кивнула девушка.

– Алва говорила мне, что ты изумительный стрелок, просто снайпер.

– Да, повелитель Лахлан,– не стала скромничать Катриона. – Я прекрасно владею арбалетом с детства.

– Кстати, ты доверяешь тем домовым, которых мы держим на маяке?

– Да, – кивнула Катриона. – Я лично беседовала со всеми. Они хорошие специалисты.

– Я не об этом, – вздохнул премьер-министр, грустно пошевелив своим маленьким мышиным носиком. – Насколько они преданы Эльфландии? Вот в чем вопрос.

– Домовые, как известно, всецело преданы дому, в котором они живут. Их дом – это маяк на острове Эйлин Мор. Поэтому мы можем им доверять.

Премьер-министр, удовлетворенный ответом, кивнул, давая понять, что разговор окончен. Но когда девушка уже собиралась выйти, окликнул ее:

– Постой, Катриона! Чуть не забыл спросить. Алва мне ни за что не простила бы этого. У тебя есть ко мне какие-либо просьбы перед отъездом?

Катриона задумалась. Ей вдруг пришла в голову мысль, что она не сможет выполнить своего обещания, данного матери. Если только попросить премьер-министра отложить поездку на остров Барра до утра…

Но под настороженным взглядом премьер-министра Катриона почувствовала смущение. Ведь тогда ей, возможно, придется объяснять и причину, по которой она собирается пренебречь государственными делами. А это значило бы не только раскрыть тайну ее матери, но и поставить под угрозу свое будущее. Как бы хорошо ни относился к ней премьер-министр Лахлан, но едва ли он пойдет на то, чтобы на правительство Эльфландии работала дочь эльфийки-отщепенки, опозорившей свой народ. Если об этом узнает оппозиция, это может плохо отразиться на его собственной политической карьере.

– Нет, повелитель Лахлан, – ответила Катриона.

И вышла из кабинета с гордо поднятой головой.

Глава 11

В пробуждающееся от беспамятства сознание Бориса проник равномерный шум набегающих на берег волн. Некоторое время он лежал, прислушиваясь к плеску воды. Затем он пошевелился, и вонзившийся в спину острый камень заставил его открыть глаза. И он увидел звездное небо. Множество незнакомых ему звезд усеивали необозримое пространство над его головой. Могло показаться, что это небо смотрит на него мириадами глаз. Добрыми, печальными, озорными, тоскующими, манящими, холодными, голубыми, мерцающими, таинственными…

Не удивительно, что у древних греков Аргус символизировал звёздное небо, подумал Борис. Оно такое же всевидящее, как этот мифологический многоглазый великан…

Течение его мыслей прервало пение ангела.

Насколько Борис разбирался в музыке, это называлось a cappella. Голос невидимой в темноте певицы выводил мелодию без какого-либо инструментального сопровождения. Однажды Борис слушал нечто похожее в исполнении Московского Синодального хора в храме Иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Большой Ордынке в Москве, певчие исполняли a cappella произведения Сергея Рахманинова. Но это было лишь жалкое подобие того, что он слышал сейчас.

Голос поднимался все выше и выше, и на мгновение замирал на невообразимо высокой ноте. Но не обрывался, а снова начинал свое восхождение к вершинам, недоступным человеческому пониманию. Он обращался не к разуму и не к эмоциям – он пробуждал душу, неосязаемыми пальцами перебирал в ней струны, о существовании которых в себе Борис даже не подозревал. Он извлекал из окружающего мира звуки, которые складывались в непроизнесенные слова, обращенные не к земной, а иной, запредельной ипостаси человека.

Борис заплакал. Это было прекрасно. Нет, это было божественно. Это поистине было нечто неземное. «Значит, я все-таки умер», – подумал он, всхлипывая и не вытирая крупных слез, бегущих из глаз по щекам и щекочущим губы. На вкус влага была не солоноватой, а неожиданно приятной, и даже облегчающей жажду, которую Борис внезапно почувствовал.

И в это мгновение ночную тьму прорезал отблеск света. Вспыхнул маяк. Может быть, он светил и раньше, но Борис не замечал этого. Он выбрасывал то белые, то зеленые, то красные протуберанцы, и остров то светлел, то мрачнел, а то становился зловещим. Маяк светил чуть в отдалении и где-то высоко над головой, сливаясь со звездным небом. Борис лежал в подножии холма, у самой кромки воды. Он не помнил, как здесь очутился. Но сейчас это его не волновало. Он был уверен, что непременно получит ответ на этот вопрос, чуть позже. В это мгновение он хотел только одного – увидеть ангела, который пел по ту сторону холма. Борис боялся, что тот прекратит петь. И он никогда уже не услышит этих неземных звуков. Во всяком случае, до своего смертного часа.

Борис уже понял, что он жив, и мало того – он каким-то неведомым образом добрался до конечной цели своего путешествия, до острова Эйлин Мор. И он подумал, что в эту ночь он может разгадать одну из его мистических тайн. А это, как некогда заявил один из французских королей, стоило мессы.

По-видимому, Борис лежал на каменистом берегу уже долго, потому что тело его затекло, ноги не слушались. Он с трудом перевернулся со спины на живот. Подтянул ноги к животу и сначала встал на колени. Попытался опереться ладонями о землю, чтобы приподняться. И только сейчас увидел, что все это время правая рука его была сжата в кулак. Он так увлекся, рассматривая звездное небо и слушая пение, что совсем не обратил на это внимание. В кулаке, когда Борис разжал его, он обнаружил небольшой медальон на оборванной золотой цепочке. Он нажал на крышку медальона, и та с мелодичным звоном раскрылась. Внутри оказалось изображение незнакомой ему и очень красивой девушки. Она с улыбкой смотрела куда-то вдаль. Но глаза ее цвета предзакатного неба были печальными. Светлые волосы струились пенистым водопадом по обнаженным плечам. Взгляд Бориса невольно скользнул вниз, но кромка медальона оборвала полет фантазии.

Борис даже не пытался вспомнить, каким образом медальон оказался в его руках. В памяти был мрачный провал, на дно которого у него не было ни времени, ни желания спускаться. Во всяком случае, в эту минуту. Он закрыл крышку медальона и опустил его в задний карман джинсов, единственный, до которого смог дотянуться, стоя в своей неудобной позе на четвереньках. Сейчас у него было дело поважнее, чем разгадывать ребусы.

Он оперся руками о большой валун, оказавшийся поблизости, и приподнялся. Выпрямился. Сделал один шаг. Нога ступила на мокрый камень, и он опять едва не упал. Но ему удалось удержаться на ногах и сделать второй шаг. Затем к нему вернулась уверенность в своих силах, и все стало проще. И он не спеша пошел вдоль берега, посчитав, что так будет вернее, чем карабкаться на холм, а затем спускаться с него. Пение доносилось из-за холма, а не с его вершины. На вершине холма одиноко стоял маяк и мертвенно-бледным светом освещал окрестности. Но звездам это удавалось лучше.

Остров был невелик, но путь растянулся надолго. Борис боялся в темноте оступиться и упасть, поэтому шагал осторожно, словно по льду. Камни под ногами иногда разъезжались в стороны, трава была влажной и скользкой. Казалось, сама природа была против него. Как будто остров вдруг ожил, подобно большой рыбе из рассказов о путешествиях Синдбада-морехода, и пытался помешать ему дойти. Но все же, по ощущениям почти вечность спустя, Борис обошел холм и очутился по другую его сторону. Еще издали он увидел огромный валун на берегу моря, на котором спиной к нему сидела длинноволосая женщина и пела.

Слов Борис разобрать не мог даже сейчас. Это был другой, незнакомый ему язык, а, быть может, слов и не было вовсе. Они были не нужны, чтобы выразить ту вечную печаль и бессмертную надежду, которые незнакомка пыталась высказать своим пением. Отсвет маяка падал на нее, но лица не было видно. Светила луна, выстелив серебрившуюся на волнах дорожку с небес до самых ее ног. Звезды замерли в вышине, заслушавшись. Стих ветер, боясь не расслышать мелодии. Все они были зрителями этого чудесного концерта на острове Эйлин Мор. И, кроме них, человек.

Борис подошел уже близко, когда нога его ступила на скользкий голыш и сорвалась с него. Он упал, больно ударился коленом о камень и невольно застонал. Незнакомка, услышав его, обернулась. И он увидел ее лицо. Борис узнал ее сразу. Это была девушка из медальона. Она, заметив его, тихо вскрикнула. И внезапно исчезла, как будто растаяла в воздухе. Или соскользнула с камня в море. Или воспарила над землей. Борис допускал любой вариант. Ведь она была ангелом. Пусть даже во плоти.

Он поднялся с земли и, хромая, дотащился до валуна, на котором до этого сидела девушка. Камень, казалось, еще хранил тепло ее тела. Борис присел на него. Достал медальон, раскрыл и долго смотрел на изображение. Он не ошибся, это была она, только в реальности еще прекраснее. Затем он лег спиной на теплую сухую поверхность камня и начал смотреть в звездное небо. Свет маяка падал на его лицо. Оно было безмятежно, как будто все плохое, что с ним происходило до этого, было начисто стерто из его памяти ангельским пением таинственной незнакомки.

Затем он встал и начал подниматься на холм, где по-прежнему светил маяк Эйлин Мор, указывая путь проходящим кораблям и ему, Борису Смирнову.

Глава 12

Фергюс, на правах члена Совета ХIII, вошел в кабинет премьер-министра Эльфландии без доклада, молча миновав растерявшегося секретаря в приемной и повелительным жестом принуждая того не следовать за ним.

Лахлан сидел за письменным столом, работал. Читал какие-то документы, некоторые сразу подписывал, на других оставлял резолюции, требующие пояснений. Он был прирожденным чиновником, бюрократом до мозга костей, и за это Фергюс презирал его еще сильнее. Сам Фергюс никогда ничего не подписывал, и вообще не оставлял никаких вещественных доказательств своей деятельности. Он предпочитал устные договоренности. Бумагу придумали люди, говорил он, слово дано нам от рождения. Люди лжецы по природе своей, поэтому им необходимо документальное подтверждение слов. Духи никогда не лгут, и каждое сказанное ими слово – это документ, подписанный их родовой честью. То, что его утверждение насчет повальной честности духов было весьма сомнительным, а люди пользовались бумагой вот уже более двух тысяч лет, не имело для него никакого значения. Заочный спор между Египтом и Китаем за право называться родиной бумаги вызывал у него сардоническую усмешку. Сам он не дал бы за это и фунта.

Когда Фергюс получал из канцелярии премьер-министра какие-либо официальные письменные сообщения, он рвал их, не читая. Он знал, что однажды Лахлан, словно бы в шутку, сказал:

– Не стоит укорять за это нашего друга Фергюса. Вероятно, он просто неграмотный, как большинство эльфов. Бедняга не умеет ни читать, ни писать, но стыдится в этом признаться.

Слова эти были донесены до Фергюса. Он ничем не выдал своих эмоций. И не стал требовать от Лахлана извинений. Но ничего не забыл. И не простил. Однажды он услышал от кого-то из людей, что месть – это блюдо, которое следует подавать холодным. И придерживался того же мнения, несмотря на всю свою ненависть к людям и отвержение всего, что с ними связано или исходит от них. Это был, пожалуй, единственный случай, когда он что-то взял от людей. Но поскольку Фергюс взял это на вооружение, то и не считал предосудительным. Бей врага его же оружием, говорил, а вернее, думал Фергюс, и ты непременно победишь. Ведь никто же не осудит воина, поднявшего на поле боя меч своего врага и продолжающего сражаться. Это может принести ему только славу, а не позор.

– Приветствую тебя, премьер-министр, – сухо произнес Фергюс. – Прошу извинить за нежданное вторжение, но у меня к тебе срочное дело.

– Я к твоим услугам, достопочтимый Фергюс, в любое время дня и ночи, когда только пожелаешь, – любезно ответил Лахлан, вставая из-за стола. Жестом он пригласил Фергюса занять одно из мягких кресел, стоявших в углу кабинета и предназначенных для менее официальных бесед. Но Фергюс пренебрег этой возможностью. Он присел на жесткий стул по другую сторону письменного стола премьер-министра, всем своим видом давая понять, что между ними не может быть даже намека на доверительные отношения.

– Мне стало известно…, – начал Фергюс, не дожидаясь, пока премьер-министр снова опустится в свое кресло. В этом тоже был свой психологический расчет – он говорил, а Лахлан выслушивал его стоя. Это как будто подчеркивало разницу в их общественном положении – член Совета ХIII на иерархической лестнице стоял на много ступенек выше, чем премьер-министр какой-то там Эльфландии. Он хотел унизить Лахлана в его же собственных глазах.

Но и Лахлан был по-своему горд, а потому не собирался терпеть унижение даже от члена Совета ХIII, учитывая, что тот был такой же эльф, как и он. Поэтому он перебил Фергюса вопросом:

– Ты хочешь сказать, что до тебя дошли какие-то слухи, достопочтимый Фергюс?

Произнесено это было с видом полнейшего доброжелательства. Но мечи в их невидимой дуэли скрестились и высекли искры.

– Я не пробавляюсь слухами, премьер-министр, – голосом, в котором не было и тени эмоций, произнес Фергюс. – Только достоверные факты. И очень не радостные для тебя, поверь.