За рубежом и на Москве

Когда Яглин перевел эти слова маркизу, пришла очередь последнего смириться. Он встал и, что-то неясно бормоча, с поклонами стал пятиться к двери, чтобы удалиться.

Потемкин долго не мог успокоиться. Он ходил по комнате и ругался.

– Ведь поруха царскому имени в этом, Семен? – обратился он к своему советнику.

– Большая поруха, государь, – ответил тот. – Никогда в нашем царстве не было такого. Были у нас послы и от кесаря римского, и от короля свейского, и от короля польского, и от султана турецкого – и никогда с них пошлины не взимывали.

– Завтра же едем, – распорядился Потемкин и похлопал в ладоши. – Собираться, завтра выезжаем, – сказал он вошедшим челядинцам.

Яглин вышел смотреть за сборами.

Наступил вечер. Яглин по-прежнему наблюдал за слугами и думал.

Положение его было незавидно – и он то и дело предавался самым мрачным мыслям.

Дело в том, что час тому назад он говорил с Вирениусом относительно службы у московского царя.

– Пока я ничего не скажу вам, мой юный друг, – ответил лекарь. – На днях я должен ехать в Париж. Там у меня есть один приятель, который хотел устроить мне службу у одного из германских герцогов. Если это удастся, то я должен буду отказаться от предложения вашего посланника.

Разговор происходил при Элеоноре. Когда Яглин прощался с ее отцом и нею, то заметил, что в глазах девушки стояли слезы. Он только глубоко вздохнул и, опечаленный, вышел из маленького домика, где он в первый раз в жизни услышал сладкое слово «люблю».

Подходя к гостинице, он увидел опять знакомую сцену: подьячий шел, сильно покачиваясь из стороны в сторону.

– А… друг сердечный, таракан запечный!.. – закричал он, увидав Яглина. – Что невесел, буйну голову повесил?

– А ну тебя к черту! – нетерпеливо отмахиваясь от него, сказал Яглин и направился к крыльцу.

– Ну? – удивленно сказал подьячий. – Какая муха тебя так больно укусила? Те-те-те!.. Вот оно что!.. Понял! Видно, сохнет сердце молодца по какой-нибудь здешней черномазой девчонке? Угадал я? Верно ведь?

– Угадал, – не выдержал и рассмеялся Яглин.

– Так как же дело-то стоит? Ты сохнешь, а она вьется да в руки, дрянь, не дается?.. Ну, так этому я помогу: я на этот счет заговор хороший знаю. Коли прочесть его над бабы той следом рано поутру, так не то что ты за нею, а уж от нее бегать станешь, – отвяжись, пожалуйста! Хочешь, я скажу тебе?

Яглин с улыбкой смотрел на него.

Подьячий начал монотонным голосом говорить свой заговор:

– На море, на окиане, на острове Буяне лежит доска. На той доске лежит тоска. Бьется тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя. Из полымя выбегал сатанине, кричит: «Павушка Романея, беги поскорея, дуй раб». Как, бишь, ее звать, Романушка, твою чаровницу-то?..

– Прокофьич! – вдруг раздался из окна верхнего этажа голос Румянцева. – Чего ты там, непутевая твоя башка, болтаешься? Иди сюда: посланник кличет.

– Иду, государь милостивый… иду… – заторопился подьячий. – Ух, сердитый сегодня посланников товарищ! – на ходу шепнул он Яглину. – Дюже рвет, ростовец вислоухий!.. А еще их, ростовцев, лапшеедами зовут. Они, ростовцы-то, однажды озеро соломой вздумали зажигать… Самый что ни на есть дурной народ в Московском царстве!.. Недаром про них и присловье сложилось: «У нас-ти, в Ростове, чесноку-ти, луку-ти много, а навоз-ти коневий».

Как ни был печален Яглин, но не мог удержаться от смеха и весело толкнул подьячего в спину, чтобы тот поторопился наверх.

Через некоторое время Прокофьич, тяжело отдуваясь, прибежал вниз и сказал Яглину:

– Иди и ты, Романушка, и тебя посланник зовет. А я побегу коней разыскивать для завтрашнего выезда.

Когда Яглин поднимался наверх, в голове его шевелилась беспокойная мысль:

«Завтра… завтра… Неужели завтра всему конец?.. Конец нашей недолгой любви?»

Он очнулся лишь тогда, когда услыхал голос Потемкина.

– Ну, как дело, Роман? – спросил последний.

Яглин передал ему ответ Вирениуса.

– Ну, коли так, то еще, может быть, мы и уломаем лекаря, – сказал Потемкин. Он встал и прошелся несколько раз по комнате, засунув руки за пояс. – Ох-ох-ох! – вздохнул он затем. – И надоело же это тасканье по чужбине! Коли не царская бы служба, никогда бы и из Москвы не выезжал. Что скажешь, Роман?

– Да что сказать, государь? И здесь не плохо.

– Не скажи того, молодец. Все чужая сторона. А там на Москве свои. И у меня и у тебя.

– Да, отец… – тихо сказал Яглин.

– Не один отец… и невеста.

Этими словами как будто ударили в сердце Яглина. Он чувствовал, что как бы задыхается и ему мало воздуха.

А Потемкин стоял пред ним и строго смотрел на него, как будто хотел вызнать, что делается на душе у Яглина.

Последнего выручил вошедший в комнату челядинец.

– Там, государь, от градоправителя к тебе пришли, – сказал он, – не то пятидесятник, не то сотник, – перевел по-своему звание королевского офицера челядинец.

– Подай кафтан и зови!

Через минуту в комнату вошел офицер.

Едва Яглин взглянул на него, как тотчас же побледнел и отшатнулся: в комнате был Гастон де Вигонь с черной повязкой на правом глазу. Не ожидая здесь встретить Яглина, он тоже смутился было. Впрочем, он скоро оправился и, поклонившись Потемкину, сказал:

– Я прислан от губернатора. Маркиз приказал сказать, что таможенные агенты согласны ничего не требовать с вашего посольства за те вещи, которые вы везете с собою.

– Низко кланяюсь градоначальнику за эту милость, – не без иронии сказал Потемкин.

– Но местные провинциальные таможенные чиновники не желают отказаться от пошлин и требуют с посольства сто золотых.

Говоря это, он держал себя свободно и даже усмехнулся, глядя прямо в лицо посланнику.

Потемкина вывели из себя сразу два обстоятельства: это требование пошлин и худое поведение офицера. Он весь побагровел от гнева и не мог сначала сказать ни слова.

Офицер же смотрел на него, по-прежнему улыбаясь. Видимо, его забавлял этот бессильный гнев «дикаря из Московии».

– Вы еще должны считать себя счастливыми, что с вас берут пошлин так мало, – сказал он. – Если бы мы захотели, то могли бы взять у вас и эти вещи, – и Гастон указал рукою на стоявшие в переднем углу в небольшом дорожном киоте два образа, Спасителя и Божией Матери, в дорогих, осыпанных драгоценными камнями ризах.

Потемкин позабыл в эту минуту свою боярскую степенность и, подбежав к железному денежному ларцу, отпер его. Затем, выхватив оттуда кошелек с находившейся там сотней золотых, он бросил их, не говоря ни слова, офицеру.