За рубежом и на Москве

За рубежом и на Москве
Владимир Ларионович Якимов

Отличительной чертой творчества русского исторического романиста Владимира Ларионовича Якимова являлось то, что в основу его произведений часто был положен исторический материал, мало известный широкой публике.

Роман «За рубежом и на Москве», публикуемый в данном томе, повествует об установлении царем Алексеем Михайловичем связей с зарубежными странами. С середины XVII века при дворе Тишайшего все сильнее и смелее проявляется тяга к европейской культуре. Понимая необходимость выхода России из духовной изоляции, государь и его ближайшие сподвижники организуют ряд посольских экспедиций в страны Европы, прививают новшества на российской почве. Образно, с редким чувством юмора описывает автор каверзы дипломатической службы, неумелые, но искренние старания посланников-московитов, впечатления иноземцев от правил русского обихода, неуклонно соблюдаемых в чужеземном окружении.

Владимир Ларионович Якимов

За рубежом и на Москве

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010

© ООО «РИЦ Литература», 2010

Часть первая

С царским посольством

I

Молодой человек громко расхохотался, когда толстяк, пробалансировав на самом краю небольшого обрыва, не удержался и, взмахнув в воздухе руками, сорвался и скатился вниз. Он быстро подбежал к краю обрыва и, продолжая смеяться, смотрел до тех пор, пока толстяк не подкатился к какому-то большому камню, о который ударился своим объемистым чревом, и не остановился.

– Что, Прокофьич, жив ли? – крикнул он, наконец перестав смеяться.

Толстяк открыл глаза и, взглянув вверх, где пред ним расстилалось голубое южное небо, сделал было попытку пошевелиться. Но в ту же минуту он громко застонал, почувствовав боль от ушибов и ссадин на теле.

– Жив ли, Прокофьич? – повторил свой вопрос молодой человек, которому теперь стало жалко своего несчастного спутника.

– Ой-ой-ой! – запричитал толстяк. – Совсем расшибся… насмерть. Мать Пресвятая Богородица! Ангелы-архангелы, святые угодники! Да что же это такое? Живого человека – и насмерть!

Молодой человек сбежал с обрыва к товарищу и наклонился над ним, а затем, беря его под руку, произнес:

– Ах, Прокофьич, и как же это тебя угораздило?

Это прикосновение заставило толстяка открыть глаза, которые у него все это время были закрыты, и вскрикнуть:

– Чур меня! Чур меня! Не тронь! Отойди, нечистая сила!

– Да ты чего, Прокофьич? Не думаешь ли, что ты теперь на том свете?

Толстяк еще шире открыл глаза и пристально уставился на молодого человека.

– Это ты, Роман? А ведь я думал, что умер! – узнав молодого человека, промолвил он. – Ой-ой! Батюшки! Всего избило.

– Ну, давай-ка я помогу тебе, – сказал молодой человек, названный Романом.

– Ой-ой, полегче, милый, полегче! – опять застонал толстяк, когда молодой человек подсунул свою руку под его спину и попытался приподнять его, что было не совсем-то легко, если принять во внимание солидное сложение упавшего. – Никак, хребет переломил. Дотронуться нельзя… Ой-ой!

Но Роман хорошо знал, что подьячий Михаил Неелов всякую боль преувеличивает. Недели три тому назад посланник московского царя, Петр Иванович Потемкин, у которого на службе состоял подьячий Михаил Неелов, сильно рассердился на последнего за то, что тот не хотел включить в грамоту королю испанскому в титуле его звание «повелителя индийских стран».

– Нет такой индийской страны, где бы король гишпанский был повелителем, – заявил Неелов. – В землях индийских не король гишпанский царствует, а Гог и Магог. Это и в книге «Зерцало тайное» сказано.

– Ой, не умничай у меня, Мишка! – Сердито застучал по столу согнутым пальцем Потемкин. – Лучше тебя, приказная строка, знаю, что говорю. Пиши, что приказываю.

– Воля твоя, государь Петр Иванович, на то ты и посланник, а мы все слуги твои… А такого титула у короля гишпанского нету и николи не бывало.

– Ой, не умничай, крапивное семя, чернильное зелье! – Продолжал стучать пальцем Потемкин. – Батожьем велю отлупить, как козу.

– Уволь, государь Петр Иванович! – Опять закланялся подьячий. – На Москве с меня спросят. Ты – посол, велик человек, а до письма не прикладный. А что в грамотах написано – с меня в Посольском приказе спросят. Хоть повесь – не могу.

Горяч был посланник далекого царства, которое за рубежом все звали Московией и про которое думали, что оно находится чуть ли не там, где небо с землею сходится, – и, схватив со стола серебряный ковш, привезенный им из Москвы, запустил им в подьячего.

Не успел увернуться толстый подьячий, и ковш попал ему в голову. Хоть и тяжел он был, но легко ударил Неелова по плечу; тем не менее последний счел необходимым присесть на землю и завыть благим матом, точно его зарезали.

Роман Яглин, вспомнив этот случай и зная, что подьячий больше стонет, чем следовало бы, не обратил внимания на его стоны.

– Ну, вставай, вставай, Прокофьич! – решительно сказал он, приподнимая толстяка с земли. – Поохал – и будет: пора и честь знать!

Но подьячий еще раз закричал, точно от невыносимой боли. Однако Роман Яглин продолжал поднимать его вверх, причем Неелов беспорядочно тыкал ногами в сапожишках с подковками в мелкий щебень, усеявший скат пригорка, и несколько раз снова падал на землю.

Наконец Яглин окончательно поднял его и посадил на ближайший большой камень.

– Ох… ох! – все-таки застонал Неелов, обтирая рукавом бархатного, выцветшего от южного солнца кафтана свое потное лицо с длинной рыжей бородой. – И разбился же я!.. Совсем захвораю теперь. Умереть, видно, придется здесь, на басурманской стороне, без покаяния и причастия, погибнуть на чужедальной сторонушке без жены, без деток малых…

– Ну, будет тебе! – рассмеялся Яглин. – И Москву, даст Бог, увидим, и жену свою с детьми, и угодникам Божьим поклонимся. Вернемся туда.

– Ох, чует мое сердце, Романушка, что не вернемся. Шутка ли подумать: почти год по чужбине шатаемся! В каких землях только не перебывали: и морем ехали, и в Неметчине были, у гишпанцев сколько времени живем. А тут еще к французскому королю ехать надо.

– Ничего не поделаешь, Прокофьич, – утешал подьячего Яглин. – Надо службу царскую править. Вот побываем у французского короля да и домой поедем.

– Это, Романушка, только сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается. Пока у французских людей поживем, да все дело справим, да в дороге пробудем – и-и сколько еще времени пройдет! А я – человек слабый, сырой, да и больной к тому же. Где же мне столько времени в дороге пробыть? Ты не гляди на меня, что я такой полный. Толщина-то эта самая у меня от болести и есть. На Москве мне это немец-лекарь сказал. Он говорит, что у меня во чреве жаба сидит. Оттого и полнота эта проклятая. И лечил он меня тогда, безоар-камень[1 - Б e з о а р – кишечный камень животных. В прежнее время ему приписывалась целительная сила. (Здесь и далее примеч. авт.)] давал, китайский ревень-корень толок, подмешивал туда, да все это с селитрой взбалтывал и велел по зарям пить с молитвою. Да все не помогает. Нет, видно, придется помереть в этой окаянной басурманской стороне.

Яглин в это время сел против подьячего на небольшом камне и смотрел кругом на лежавшие окрестности.

– Ну, чего ругаешь ты, Прокофьич, здешние места? – через минуту сказал он. – Места здешние, прямо надо сказать, благодатные! Глаз, кажется, не оторвал бы, век глядел бы – не устал бы.

II

Действительно, окрестности были прекрасны. Далеко на юге синели высокие горы с белевшими от снега вершинами, ослепительно сверкавшими под яркими лучами южного солнца Испании. Дальше их виднелся какой-то город с зубчатыми стенами и башнями, вдоль которых тянулись, зеленея садами, пригороды. Внизу, под самой горой, вилась какая-то река, причудливо извиваясь между встречными каменными грядами, да виднелся какой-то замок с высокими башнями и мрачно смотревшими бойницами, с несколькими часовыми, чуть ли не уснувшими, опершись на свои тяжелые мушкеты. А на востоке высилась темная гряда Пиренейских гор. Все это было облито жарким солнцем, причудливо игравшим на стенах мрачного замка, и на поверхности веселой речушки, и на полувыжженной, желтеющей долине, и, наконец, на самых путниках, одетых в диковинные московские костюмы.

– Ну, тоже… Нашел, на что смотреть-то! – ворчливым тоном ответил подьячий. – Горы да долины, долины да горы. Эка красота, подумаешь! То ли дело у нас, на Москве!

– Да ведь ты про город толкуешь, а я тебе вот на что указываю – на натуру эту самую, – вспомнил Яглин чужеземное слово, которое помогло ему объяснить его мысль.

– Натуру! – продолжал ворчать подьячий. – Да что здесь хорошего в ней, натуре-то этой самой! Глазам только больно становится, передохнуть им не на чем. А на Москве-то у нас то ли дело! Выйдешь себе за городские ворота да как взглянешь кругом – ровень такая, что глаз не разберет, где земля кончается, где небо начинается. Лях ли, татарва ли некрещеная покажется – эва откуда увидишь их! А здесь что, в Гишпании этой! Вот идем мы с тобою горами, а кто знает, может, вот за этим камнем сидит какой-нибудь головорез в коротких штанах да и ждет, пока ты подойдешь к нему поближе, чтобы ножом тебя в бок пырнуть… Тоже земелька, нечего сказать!

– Ну, Прокофьич, – улыбнулся Яглин, – и на Москве-то у нас не совсем спокойно живется. Помнишь, как ты на курской украйне был да по дороге в Москву чуть к татарам не попал? Добро, что вовремя показались полтавские черкасы-казаки, а то быть бы тебе где-нибудь в Крыму либо на том свете.

– Верно, и у нас на Москве не все спокойно, да все там как будто легче: невдалеке от родной стороны и подохнешь-то. А ведь здесь, шутка ли, сколько ехать-то! Кабы не царская воля, ни за что не забрался бы сюда, к гишпанцам этим!