Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире

Нельзя не задуматься над тем, как общественная мысль «видит» нацию, какое содержание вкладывает в это понятие. И не оказывает ли это видение влияние на политических деятелей, теми, может быть, до конца не осознаваемое?

В мышлении многих народов слово «нация» постепенно начало наделяться чуть ли не мистическим значением. Процесс ее «обожествления» происходил стихийно, проявляясь по-разному в различных культурных средах. В третьем мире в ходе борьбы за независимость революционная пропаганда утверждала, что освобождение нации откроет перед массами путь к процветанию, и нация провозглашалась самодовлеющей ценностью. Во многих странах Африки, завоевавших независимость, был создан культ нации-государства, где государством обеспечивалось единство нации, а волей нации освящалась деятельность государства.

Одновременно провозглашалось, что интересы нации превыше интересов личности, превыше интересов отдельного человека. Повсеместно в общественном сознании закреплялся крайне мифологизированный образ нации, или, вернее, Нации.

Из глубочайшей древности выплывали представления, казалось бы, давно преодоленные и отброшенные человеческой мыслью. Одним из основных, если не главным, признаком нации утверждалось ее якобы объективно существующее кровное единство. Защита «чистоты» крови, т. е. прекращение всех контактов с «инородцами», приобретала чуть ли не религиозный смысл, вызывая вспышки общественной истерии в случаях нарушения, особенного сексуального. Другой столь же «священный» признак нации – «чистота» ее исторической территории. Она оберегалась всеми доступными средствами от чужаков-переселенцев, от всех людей иной культуры, само присутствие которых на национальной почве ее «оскверняет».

Священно и время нации – ее история. Попытки объективно, трезво оценить национальное прошлое, как правило, вызывали болезненную реакцию, и колья запретов, образующих плотную изгородь вокруг национальных «святынь», увенчаны многочисленными черепами жертв.

Субъективное представление народа о нации насыщено колоссальным эмоциональным содержанием, а реакция на реальное или кажущееся нарушение священных принципов чистоты крови, территории и времени обычно напоминает реакцию глубоко религиозных людей на святотатство, на тягчайший грех. И в том, и в другом случае возникало впечатление, что нарушителем поставлено под угрозу благополучие народа, разрушается система его духовной безопасности, подтачивается его внутренняя сила.

Если образ нации, складывавшийся в общественном сознании, расходился с действительностью, то сплошь и рядом приходилось наблюдать не ретуширование картины, а отрицание действительности, ее отбрасывание. Французский социолог Э. Морэн, изучавший субъективные аспекты национального процесса, писал, в частности, о противоречии реальности с мифом кровного единства:

«Что касается расового единства, то смешение рас в Западной Европе еще до образования наций не смогло превратить его в фактор национального объединения. Но национальное чувство является столь глубоко матри-патриотическим, что выступает как чувство кровного единства, вызывающее к жизни расистскую мифологию». По мнению ученого, в сознании народа «нация образует «расу» не в биологическом, а в культурном смысле этого слова, если такое возможно. Ибо подпитывающее его семейное начало нисходит к прошлому, к подлинно клановому пласту, чтобы общаться и воссоединиться с длинной чередой предков». При этом, в отличие от архаического клана, у которого лишь один предок-основатель, нация может основываться снова и снова чередующимися друг за другом «отцами отечества». «Это религия, которая может обладать собственным пантеоном», – писал Э. Морэн о национальном самосознании[30 - Morin, E. Formation et composantes du sentiment national. – «Communications», 45/1987, Paris.].

Наблюдения ученого выявляют важность иррационального, мифологического начал в народных представлениях о природе этноса. Но, думается, выделенные Э. Морэном факторы – лишь часть более широкого круга идей. При всей важности чувства этнической однородности вряд ли допустимо упускать из виду и такие аспекты народного видения этноса, как языковое, культурное, территориальное единство, наконец, чувство национальной солидарности или общности исторических судеб. Как ни мифологизированы, как зачастую ни фантастичны эти представления, их влияние на народ, на его эмоциональные реакции и поступки всегда оказывается сильным.

Сакрализация общественным мнением собственного представления о нации приводит к тому, что сам термин оказывается чем-то вроде «священной коровы», неприкасаемым, не подлежащим критике. Каждая этническая группа спешит провозгласить себя нацией, словно бы в результате что-то коренным образом изменится в ее положении. Одно из проявлений такой психологии – усилия отодвинуть время превращения родного этноса в нацию – возможно дальше в глубь веков. И такие стремления обнаруживает не только массовое сознание, но и ученые мужи, которым бы следовало с большей беспристрастностью и объективностью относиться к национальному вопросу в целом. Но нет. Пожалуй, именно интеллигенция захватила ведущую роль в сакрализации всех аспектов нации, в безудержном возвеличении всего того, что касается национального начала в жизни народа. Как только оказывался задет национальный нерв, волны иррационализма поднимались в общественном сознании тем выше, чем ослабленнее сдерживающее, критическое начало, которое, казалось бы, олицетворяет интеллигенция. Однако, как правило, та первая пьянела в шовинистическом или националистическом угаре.

Интересно сопоставить видение нации бытовым сознанием и ее определение И. В. Сталиным. Параллели до такой степени разительны, что возникает вопрос: не разработал ли Сталин свое определение с оглядкой на общепринятые взгляды? В сущности, его формулировка – это народный образ нации, с которого сорваны сакральные покровы, поспешно замененные на тогу псевдонаучности. Догматизм и статичность, характерные для сталинского текста, свойственны и представлению о нации, разработанному общественным сознанием.

И еще одна черта: ни наш исследователь, ни общественное сознание не делают попытки отличить нацию от этноса. Сталин, например, явно не видел различия двух понятий – этноса и нации. Давая определение нации, он, по сути дела, обозначал основные признака этноса. Нация же – не просто исторически особая форма развития этноса, но по некоторым важным моментам – его диалектическая противоположность.

Этнос как форма существования социума складывался в глубине веков. Его многообразие чрезвычайно, поскольку общество, приспосабливаясь к различным природным условиям, к различной исторической обстановке, образовывало группы, индивидуальность которых с ходом времени очерчивалась все более определенно. К тому же никогда не прекращалось их сращивание, их новое размежевание, образование новых этносов и их последующее раздробление. Этнос существует в движении, идущем через преодоление внутренних противоречий, через достижение все более далеких горизонтов. И само его внутреннее здоровье, степень его зрелости зависели и зависят во многом от того, как успешно и насколько свободно протекает этот процесс.

Механизм внутриэтнических противоречий никогда не останавливался, но действовал в одних условиях вяло и медленно, в других – энергично и стремительно. Постепенно он изживал остатки старых социальных структур, подводя этнос к превращению в нацию. Происходило стирание диалектальных различий в языке и выработка единого общенационального языка при одновременном образовании двуязычных и многоязычных групп там, где этнос соседствовал с другими народами. Осваивалось этническое пространство, которое получало все более прочный отпечаток этнической культуры. Вместе с тем, на его территории расселялись выходцы из соседних краев, а он образовывал анклавы на их землях. Менялось и «время» этноса: по мере того, как он ассимилировал другие народы или, напротив, сам поглощался ими, его историческое сознание заглядывало все дальше в прошлое или, напротив, постепенно оскудевало, утрачивало интерес к давним событиям, причем в первом случае видение собственной истории становилось реалистичнее, а во втором миф медленно укутывал прошлое плотной пеленой.

Качественная грань отделяет этнос от нации, и приближался он к этой невидимой грани в процессе длительного исторического развития. Когда в ходе социальных революций вчерашние подданные, отчужденные от дел страны, превращались в полноправных граждан, распоряжающихся ее судьбой, и происходила скрытая, подспудная мутация этноса в нацию. Во Франции ее первым свидетельством зрелости была Декларация прав человека и гражданина. Демократизация общества, предшествующая мутации этноса, сопровождалась и глубочайшими культурными переменами, пересмотром в этносе психологических установок, в частности в сфере межэтнических отношений. Естественно, это происходит не мгновенно.

В чем близость и в чем различие двух форм существования социума – этнической и национальной? Как это часто случается, словно растворенные в реальности, скрытые признаки и черты того или иного явления кристаллизуются в мысли философов, историков, политологов. И в прямой связи с поставленным выше вопросом нельзя не вспомнить взгляды двух выдающихся французских мыслителей – Эрнеста Ренана и Мориса Барреса.

Будучи современниками, они представляли два противоположных подхода к проблеме нации, к национализму, сформировавшиеся во французском обществе в последнюю четверть XIX века.

В книге «Сцены и доктрины национализма» Баррес провозглашал, что «национализм есть приятие детерминизма». Он утверждал: «Мы не являемся господами возникающих в нас мыслей. Они исходят не из нашего рассудка; они представляют собой ответные реакции, в которых выражаются очень давние психологические предрасположенности. В зависимости от среды, в которую мы погружены, нами вырабатываются оценки и суждения, при этом человеческий разум сработан таким образом, что мы попадаем след в след наших предшественников. Не существует личных идей; даже самые редкие идеи, даже самые абстрактные суждения, даже самые утонченные софизмы метафизики суть лишь общечеловеческие способы чувствовать и обнаруживаются у всех существ одной природы, преследуемых одними и теми же образами»[31 - Цит. по: Desalmand P., Forest Ph. 100 grandes citations politiques expliquees. Alleur (Belgique), 1992, p. 219.].

Личность, следовательно, даже в самых своих высших духовных проявлениях существует лишь как некая пассивная крупица огромного целого – Нации. Уходя корнями в глубину веков, это целое незыблемо, оно не подвластно воле отдельного человека, отдельных людей. Напротив, оно полностью подчиняет себе личность, предопределяя саму ее природу.

Анализируя взгляды Барреса, исследователи П. Дезальман и Ф. Форест отмечали, что, в соответствии с его концепциями, каждый человек оказывается заключен в узкие рамки национальной культуры, лишенный возможности из них вырваться. Любой чужеземец мог быть лишь противником, ибо само его существование угрожало целостности Нации, в которую он не мог интегрироваться; ведь их Земля и Предки не были общими.

Позиция Ренана разительно противоположна, поскольку исходит из утверждения принципа свободы выбора. В лекции, прочитанной в Сорбонне 11 марта 1882 г. под названием «Что такое нация?», он говорил: «Нация – это душа, духовное начало. Два элемента, являющиеся, по правде говоря, одним, образуют эту душу, это духовное начало. Один – в прошлом, другой – в настоящем. Один – это совместное обладание богатым наследием воспоминаний; другой – это нынешнее согласие, желание жить вместе, решимость поддерживать ценности полученного нераздельным наследия»[32 - Idem, p. 224.].

Развивая эти положения, Ренан заявлял: «Нация, следовательно, суть великая солидарность, образованная осознанием жертв уже принесенных и тех, которые предстоит принести впредь. Она предполагает единое прошлое; однако в современности воплощается во вполне осязаемом факте – в согласии, в ясно выраженном желании продолжать жить совместно. Существование нации является (простите мне эту метафору) каждодневным плебисцитом подобно тому, как существование личности является постоянным утверждением жизни»[33 - Idem, p. 225.].

Вероятно, только на основе длительного опыта демократии могла сложиться концепция Э. Ренана. И все же есть в его утверждениях элемент преувеличения. Если бы нация была равнозначна с государством, его мысли выглядели бы правомернее. Однако от этнического самосознания невозможно освободиться с такой же легкостью, как от паспорта или гражданства. Это обнаруживается прежде всего у народов, состоящих в значительной части из переселенцев. В современном израильском обществе сохраняются разительные различия между выходцами из России, Грузии, арабских стран, из Западной Европы. Они – пленники своего прошлого. В США иммигранты тяготеют к образованию этнических общин, лишь медленно врастающих в инородную национальную среду. Это явление едва ли не повсеместное.

Впрочем, еще большим преувеличением является детерминизм концепции Барреса, призванный оправдать культ этноса и подчинение личности этому культу. Гуманизация общественных отношений, ведущая к тому, что права человека наполняются все более реальным содержанием, расшатывает сами основы власти этноса над человеком и его сознанием. Однако заблуждения двух мыслителей позволяют увидеть в двух подходах более ясно и четко отражение двух исторических тенденций: проявление этнического начала в случае Барреса и национального – во взглядах Ренана. В двух концепциях выразилось, в одном случае, древнее представление народа о природе своего единства и соотношения этноса и личности, а в другом – новое видение национальной общности и новое представление о месте личности в этой общности.

Вместе с тем, если вдуматься в концепцию Ренана глубже, нельзя не заметить и ее слабостей. Прежде всего, нация в его представлении как бы лишается какого бы то ни было этнического содержания. Действительно, в глазах мыслителя она встает сообществом сограждан, этническое происхождение которых, строго говоря, не имеет ни малейшего значения. Но разве реальна такая картина? Разве история нации не является продолжением истории одного или нескольких этносов?

Ответ очевиден. Более того, этот «надэтнизм» нации оборачивается, скажем, в случае Франции господством французского этноса, влившись в который и должны отрешиться от своей этничности различные национальные меньшинства. Но, естественно, не национальное большинство, что было бы абсурдно. Думается, решительная и последовательная политика ассимиляции национальных меньшинств, энергично осуществлявшаяся во Франции различными правительствами, была очевидным практическим применением концепции Э. Ренана. Как было логичным и ущемление этнических притязаний этих меньшинств, поскольку в их требованиях автономии, права образования на родном языке и других усматривались поползновения на некие особые этнические права, а следовательно, некий расистский дух, противоречащий принципу полного равенства прав сограждан в единой нации вне зависимости от их этнического происхождения. Такие поползновения решительно пресекались. И на практике великий демократический принцип мог привести и приводил к серьезному ущемлению демократии.

В ряде стран Африки концепция французского мыслителя в несколько переработанном виде стала теоретической основой государственного строительства. Его взгляды, «освобождающие» идею нации от этнического содержания, приобрели особую популярность среди политиков, действующих в полиэтническом обществе, там, где нет служащего полюсом притяжения исторически доминировавшего этноса.

Отцом теории нации-государства был выдающийся государственный деятель Африки, талантливый поэт Леопольд Седар Сангор. Излагая свои взгляды по этому вопросу, он писал:

«Именно государство воплощает волю нации и обеспечивает ее устойчивость». Он же подчеркивал, что «только деятельность государственных властей способна объединить наши различные народности в единый народ, в единое сообщество, в котором каждая личность самоотождествляется с коллективом, а тот – со всеми своими членами»[34 - Цит. по: La Pensee politique d`Ahmadou Ahidjo. Monte-Carlo, 1968, p. 324.].

Развивая эти идеи, президент Камеруна А. Ахиджо в 1964 г. писал:

«Национальное единство означает, что на национальной строительной площадке нет ни эвондо, ни дуала, ни бамилеке, ни булу, ни фульбе, ни баса и т. д. и т. д., но везде и всегда – только камерунцы»[35 - Op. cit., p. 22.].

Сторонники теории нации-государства отмечают, что, поддерживая государство и его стратегию развития, отдельные народности срастаются в единую нацию. Властью в африканских странах разработан сложнейший механизм распределения государственных должностей, политического влияния, экономических преимуществ среди различных этносов, способствующий их дальнейшему сплочению. Важным фактором единства служит также языковая общность элиты: интеллигенция, государственные служащие, деловые люди, да и широкие слои населения используют как средство межэтнического общения язык вчерашней метрополии, огромным плюсом которого является, в частности, то, что его нельзя применить как орудие закрепления политического и культурного господства ни одного из местных этносов.

Изучавший проблему исследователь Коджо Гуену подчеркивал, что идея принадлежности к единой нации-государству пустила корни в сознании людей многих африканских стран. По его наблюдению, «уроженцы каждого нового государства разделяют на международном уровне с большей или меньшей убежденностью чувство принадлежности к одной и той же правовой целостности, а в результате обладают чем-то для них общим. Хауса, как игбо или йорубы, называют себя нигерийцами и гордятся принадлежностью к великой стране. Бариба и фоны Бенина назовут себя бенинцами; бамилеке, эвондо и дуала Камеруна считают себя камерунцами и как таковые будут иметь дело с сенегальцами, угандийцами или ганцами»[36 - Huenu C. La Question de l`Etat et de la Nation en Afrique. «Presence africaine», 127/128,1983, Paris, p. 338.].

Вместе с тем ученый прекрасно видит зыбкость этого чувства. Он задается вопросом: «Что же препятствует прочному укоренению сознания национальной принадлежности?» И отвечает:

«Кажется, это сильное этническое самосознание, которое зачастую опирается на чувство социокультурной солидарности, существовавшее еще до колонизации»[37 - Op. cit., p. 338.].

С оглядкой на это наблюдение он считает необходимым предостеречь: «Безудержный культ государства и государственных интересов представляет реальную угрозу здоровому объединению национальных индивидуальностей, поскольку скорее сдерживает созидательную энергию отдельных народов, чем направляет и объединяет ее в общем порыве»[38 - Idem, p. 343.]. Он подчеркивает важность поиска свободы для личности и этносов, поддержания справедливости и определенного уравнивания шансов и средств к существованию этнических групп, признания законности культурных различий[39 - Idem, p. 345.].

Очень скромные, очень ограниченные пожелания, но и они отнюдь не везде в третьем мире принимаются во внимание власть предержащими.

Нетрудно увидеть уязвимые места в концепции нации-государства, в частности, явно завышенную оценку объединительной роли собственно государства и, напротив, недооценку собственно этнического фактора.

Легко заметить, что культ государства может обернуться недемократическим пренебрежением интересами отдельных этнических групп, составляющих основу данного государства. И не раз оборачивался. В истории африканских стран уже неоднократно идея надэтнического единства становилась оправданием крутого подавления этносов, выступающих под сепаратистскими лозунгами.

Но есть ли ей практическая альтернатива? Думается, прав К. Гуену, когда обращает внимание на необходимость осуществлять теорию нации-государства на базе последовательной демократизации всей общественной, социальной и политической жизни, что позволит органично проявляться естественному стремлению различных этносов к сотрудничеству, а им самим – свободно, сознательно идти в определенных обстоятельствах на добровольное ущемление своих интересов во имя интересов всего сообщества. И ради его сохранения.

В свете африканского опыта особенно важно присмотреться к подходу к проблеме нации испанского философа Хосе Ортега-и-Гассета. Он отмечал, что «все попытки дать точное определение нации, в современном значении этого слова, остались безуспешными»[40 - Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. – «Вопросы философии», 4/1989 г., Москва, с. 143.]. Он спрашивал, какая реальная сила сплотила под единой верховной общественной властью миллионы людей, которые мы сейчас называем Францией, Англией, Испанией, Италией, Германией. И отвечал: «Не кровное родство, так как в этих коллективных организмах течет различная кровь. Не единство языка: народы, соединенные в одном государстве, говорят или говорили на разных языках. Относительное однообразие расы и языка, которого они сейчас достигли (если это можно считать достижением), – следствие предыдущего политического объединения».

Наблюдение испанского мыслителя, что нация – качественно иная категория, чем этнос, очень важно. Существенно также, что ход его рассуждения идет против установившихся в бытовом сознании уродливых представлений о нации. И не менее ценна еще одна его идея. Ортега-и-Гассет утверждал: «Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, – вот что соединяет нас в одно государство».

Устремленность в будущее объединяет нацию сильнее и крепче, чем обращенность к прошлому, чем сползание к давним этническим предрассудкам.

Важнейшую предпосылку образования нации испанский философ увидел в демократизации общества. В национальных государствах современной Европы он отмечал тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве.

Ученый не закрывал глаза на существование классов привилегированных и классов обездоленных, но высказывал убежденность, что в Англии, Франции, Испании, Германии не было просто «подданных», каждый являлся членом, участником единства. «Национальное государство в корне своем демократично, и это гораздо важнее, чем различия в формах правления», – писал он.

«Общность крови, языка, прошлого – неподвижные, косные, безжизненные, роковые принципы темницы, – развивал ученый свою мысль. – Если бы нация была только этим, она лежала бы позади нас, нам не было бы до нее дела!» Он с восхищением повторял блистательную метафору Э. Ренана о том, что жизнь нации – это каждодневный плебисцит, подчеркивая, что она освобождает гражданина, который повседневно, своим свободным выбором подтверждает принадлежность к нации. «Мысль о том, что нация осуществляется благодаря ежедневному голосованию, освобождает нас», – писал он.

Для Х. Ортега-и-Гассета демократизация – это не просто политические перемены, не просто переход от монархии – или партийного единовластия – к народовластию. Демократия – это не только политическая система власти, но образ жизни, культура общежития, основывающаяся на взаимоуважении, терпимости, на балансе интересов, прав и обязанностей различных социальных групп. В силу этого она и превращается в важнейший фактор трансформации этноса в нацию.

Подкупает красота идей, нравственность которых наделена силой точной, выверенной временем исторической правды. Привлекает и заложенная в них перспектива, их открытость будущему. И все же полностью согласиться с мнением философа невозможно. В его рассуждениях не принята, в частности, во внимание сила исторической инерции, выражающаяся в прочности традиционных этнических связей, в социальной закабаленности человека, в его подчинении определенным мировоззренческим стереотипам. Может быть, ни в одной другой сфере общественного сознания столь не ощутимы напряженность конфликта между древними, нисходящими к первобытности идеями и мифами, привычками души, и современными представлениями, как в сфере национально-этнической. Этот конфликт отнюдь не преодолен, и бывает достаточно сравнительно незначительного потрясения, чтобы архаика с ее спутниками – расизмом и обскурантизмом – одерживала новые и новые победы в людских умах.

Вместе с тем, и в подходе испанского философа, как и у Э. Ренана, явственно понимание идеи нации как некоего освобождения от ограниченности этнического начала. Но опять возникает вопрос, не лишает ли такое «освобождение» эту идею нации ее исторических корней? Не превращается ли нация в некую абстракцию, которую невозможно обнаружить в реальном мире, в этнической мешанине конкретной истории? Появляется и опасность отождествления нации и государства, социума и политической формы его существования. А как ни существенна роль государства в консолидации нации, оно, государство, не сводимо к нации, так же как и нации для полноценного развития отнюдь не обязательно создавать собственное государство.

С иных, чем испанский философ, позиций подходил к проблеме русский мыслитель правого толка И. А. Ильин. В частности, он исключал из поля зрения демократизацию как одну из важнейших предпосылок формирования нации. И его логика объяснима. Философ связывал вопрос о национальной принадлежности человека с его патриотическим чувством. При этом он подчеркивал важность достижения духовности в этом инстинктивном чувстве любви к родине. По его мнению, любовь к родине, патриотизм не зависят от заложенной в них перспективы, их открытости будущему. И все же чувствительны к внешним обстоятельствам, таким, как признаки расы, крови, формальной принадлежности к тому или иному государству. Он также отделял идею нации от этнического начала. Но ход его рассуждений принципиально отличен от движений мысли французского и испанского философов. Он писал: «Долгая жизнь на чужбине не делает ее родиной, несмотря на сложившуюся привычку к чужому быту и природе и даже на принятие нового подданства – все это остается бессильным, пока человек не сольется духом с дотоле чуждым ему народом. Признак расы и крови не разрешает вопроса о родине; например, армянин может быть русским патриотом, а может быть и турецким патриотом, но может быть и армянским сепаратистом, революционным агитатором и в России, и в Турции. А в великую войну за Россию патриотически дрались на фронте представители многих десятков российских национальностей. У людей смешанной крови происхождение бессильно разрешить вопрос о родине. Формальная принадлежность к какому-нибудь государству не только не обеспечивает патриотическое настроение у граждан, а, наоборот, в случаях завоевания или произвольного проведения границ, создает недобровольное подданство и вызывает в душах упорное антипатриотическое напряжение…