Плата за рай

Ифрис ощущал, что отец его обвиняет за совершенный проступок. Ему казалось, что отец не верит в наличие у Ифриса прозорливости и умения распознавать истинные намерения людей, а потому презирает выбор, сделанный сыном, принимая его за ошибочный.

Обоюдный антагонизм возрастал.

– Оттого что ребра подсказывают! Как будто чувствую вот этим самым местом! – отец согнул руки и прижал их к груди.

На самом деле он ничего такого не испытывал. Просто выбрал такую манеру, чтобы выразить все свое возмущение.

– Отец, как можешь ты так думать до знакомства с нею? Как можешь, не видя человека, сделать суждение о нем? Неужто ты провидец какой иль, пуще всего, Бог?! – Ифриса заливал гнев. Он соскочил со стула, не мог больше сидеть, руки его тряслись. Он решил во чтобы то ни стало отстоять честь будущей супруги и доказать безосновательность домыслов отца, а следовательно, и его неправоту. По сути дела он неосознанно шел с вилами на танк.

– Презренный глупец! – вскричал отец. – Я твой родитель! Более того, я твой спаситель, без меня тебя бы не было на свете! Да если бы не я, твой прославленный бог забрал бы тебя, не дав пожить и года!

– Вздор! Я отказываюсь слушать тебя! На все Его воля, коли нужен был бы я ему на небесах, то забрал бы, не спрашивая тебя и не считаясь с твоими желаниями! А раз не забрал – так это тоже Его одного воля!

– Проклятье! Что ты несешь? Где он был в нашем бараке, когда ты, плача от холода и голода, умирая от болезни, заставлял биться в истерике твою мать, а меня – рвать волосы на голове?! Где он был, когда я просил милостыню на дорогах в изорванных ботинках с потрескавшимся от мороза лицом?! Где он был, когда вся моя жизнь рушилась, когда я променял рай на ад?! Где он был, когда я заключал сделку с дьяволом?! Предостерег ли?! Неужто это Его воля – обречь меня на муки вечные за то, что я лишь хотел сохранить самое важное для меня в этой жизни – семью?! Если это его рук дело, то будь он проклят! – совсем озверел отец, выкрикивая проклятия, словно метал молнии.

– Ты не прав, отец! На все Его воля! И то, что я сейчас здесь пред тобою жив и здоров, – тоже Его воля! И то, что Он забирает и дарит билеты в этот мир, – это Его замысел. И только Он решает, когда нас забрать в мир иной, а когда одарить этот мир появлением новой жизни! Все твое богатство – это Его воля! Твой бизнес, твой успех – Его воля! Неужто ты слеп, и душа твоя и все, что в ней есть святого и чистого, окутана паутиной мрака настолько, что ты не можешь увидеть таинство происходящего с нами?! Во всем, что есть в людях, и в том, что нас окружает, во всем, что есть в мире этом, проявляется Его замысел, и лишь ему подвластны чудеса! – Ифрис, все более воодушевляясь, искренне веря в свою правоту, пытался вразумить отца. Но не принял во внимание то, что момент был не самый подходящий. И все его старания были обречены на крушение о злые, острые скалы непримиримого состояния, в котором сейчас находился отец.

– Глупый мальчишка! Ты юн и простодушен. Вера твоя сильна от того, что не испытана жестокостью и несправедливостью этого мира, его творения – ада на земле! Твоя вера сильна от незнания черной стороны жизни, ибо ты рос в мире, где царил достаток, который построил для тебя не он, не кто-нибудь еще, а я! И достаток этот достался мне кровью, ибо из меня вырвали душу. Раны эти не заживают, а боль с каждым днем все более приближает меня к смертному одру. И это его воля? Эта та радость, которая соответствует божьему замыслу? Все, чего я достиг, – этот достаток в котором мы живем, твоя одежда по последней моде, бизнес, который сводит с ума твою мать и делает меня черствым и жестоким, – это плод моей сделки с дьяволом, который отнял у меня все в обмен на вашу жизнь! И будь у меня выбор, я поступил бы так же, чтобы вы жили в этом мире, а не в ином. Скажи мне, сын, как бы ты поступил на моем месте?!

– Я бы нашел другой путь и не подверг бы свою семью тем страданиям, в которых мы живем вот уже много лет!.. Ты продал душу дьяволу и спас нас, но стоило ли оно того? Мой отец, муж моей матери – сущий дьявол на земле! Твое сердце – льдина, я никогда не чувствовал твоей любви! В детстве я искал твоего внимания, всего лишь твоего одобряющего отцовского взгляда… И не получая его, мучился в бесконечных думах о том, что такого делаю неправильно! Снова сталкиваясь с твоим бессердечием, я объяснял его себе необходимой мерой в воспитании. Я не понимал твоей суровости, но обманываясь, уверял себя, что она есть необходимая мера воспитания, которая пойдет мне на пользу в будущем. Необоснованная жестокость к моей матери и твоей супруге, твоей второй половине, которой ты клялся в верности пред Богом, что будешь любить ее в радости и в горе, убивала меня, но мать все равно всегда защищала тебя! Время научило нас находить во всех твоих действиях что-то хорошее. И после каждой твоей очередной жестокости мы убивались в попытках найти ее природу и объяснить себе ее пользу, которой в действительности не было. Мы научились обманывать себя! Но оглядываясь на прошлое, на свое детство, лишенное даже самых простых радостей, на которые я имел право, на грозовые тучи над головой, на муки матери, ее бесконечные страдания и неимоверный страх, превративший ее в кролика в клетке наедине с волком, на то, кем я стал, на образ моих мыслей, беспричинный страх перед всем, – я спрашиваю себя: ради чего мы все это пережили? Ради кого? Ради отца, которого у меня никогда не было? Ради мужа, который превратил свою жену в рабыню? Ради бизнеса, на который ты променял нас? Ради этого мы…

– Убирайся, подлец! Лицемер! Змеёныш! – словно раненый зверь, вскричал отец, издавая дикие вопли. – Сволочь, как ты посмел?! Предатель, ты попрал мою любовь! Твои слова не будут забыты, и кровь твоя не смоет моей обиды! Убира-а-айся!!! – кричал отец, едва сдерживая слезы. От наплыва чувств, виною чего стало услышанное, и самое главное – неожиданность, он испытал неимоверное по силе разочарование и потрясение. Его надежды рухнули. Ему стало трудно дышать… Он силился вдохнуть полной грудью, которая, по ощущениям, была сдавлена, словно ее придавило стволом дуба. Ноги стали ватными. Отец попятился назад и, чуть не упав, рукой нащупал стол и вовремя оперся на него. Удержав равновесие, продолжал кричать, указывая трясущейся рукой на дверь:

– Убирайся!!! Вон из моего дома!!!

Ифрис не заставил себя ждать. Он, столь же озлобленный и разгоряченный, как и его отец, бросился к двери, которую толкнул с такою силою, будто это она была виновата во всем произошедшем. От удара о стену стеклянная узорчатая вставка разбилась, и осколки громко, с режущим ухо звуком посыпались на пол. Ифрис прошел, не оглядываясь, и сбежал по лестнице вниз. Он мчался в зал за Валерией, чтобы поскорее покинуть дом и более не слышать незаслуженных оскорблений от разъярённого отца. В дверях залы он столкнулся с матерью, выбегавшей на звук разбившегося стекла, с привычным испугом на лице. Ее страх усилился, когда она увидела возбужденное лицо и налитые кровью глаза сына, спешившего, демонстративно не замечая мать, к невесте. Зная нрав своего супруга и видя состояние, в котором находился сын, мать невольно заметалась, пытаясь что-то предпринять, что-то сделать. На глазах у нее выступили слезы. Не найдя ничего в своем арсенале, она билась в бесполезных попытках выведать у сына, что же произошло, беспрестанно повторяя: «Что случилось? Сынок, что случилось? Скажи мне, что случилось?!»

«Мам, ничего!» – отрезал на ходу Ифрис и с обессилившей девушкой на руках вышел из залы в коридор, ведущий к выходу. Мать не переставала допытываться истины. На середине лестницы между первым и вторым этажом Ифрис увидел стоявшего отца, облокотившегося о перила. Глаза их встретились. Ифрис замер, словно увидел призрака. Лицо отца было мертвенно бледно. Глаза ввалились, под глазами появились синяки. Ноги подкашивались, и все тело вздрагивало, он едва держался. Сухие, когда-то могучие руки с трудом выполняли свои функции – держались за перила из последних сил, словно утопающий во время шторма держится за борт лодки, которую могучие трехметровые волны бросают из стороны в сторону. И только сейчас сын увидел, как постарел отец. Как он похудел. Как поседел. И как нескладно двигался… Перед Ифрисом стояла тень того самого, хоть и жестокого, но могучего человека. Сыну подумалось, что отец уже никогда не будет таким, как раньше: крепким, сильным… Ифрису стало жалко отца.

Но, не успев пожалеть, Ифрис наткнулся на суровый, неистовый, прячущийся в глубине глазниц под густыми седыми бровями проклинающий взгляд. Отец от спуска по лестнице немного обессилил. И те несколько секунд раздумий Ифриса позволили отцу перевести дыхание. После чего он с новой силой накинулся на сына:

– Ну, что ты смотришь, убийца? Убирайся! Вон из моего дома! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! Я проклинаю тебя!!! Ты мне более не сын! – из последних сил кричал отец вслед уходящему сыну.

Ифрис, не отвечая на оскорбления и не дожидаясь конца «представления», бросился из дому. Лишь в дверях он, остановившись, обернулся и произнес: «Мама, не плачь по мне… Прощай!» Ифрис, предчувствуя долгую разлуку, хотел многое сказать матери, но, стесненный обстоятельствами, не решился. Многочисленные слова любви, будут на протяжении всей его жизни вертеться в голове, но устам не будет суждено их произнести так же, как и ушам матери – их услышать.

В гневе ни отец, ни сын не замечали, как мать Ифриса металась на протяжении всего этого времени от одного к другому, пытаясь всеми силами погасить ссору. Возбуждение обеих сторон, в каковое она и сама невольно пришла, явилось для нее злым роком. Она, силясь все исправить и примирить членов семьи, не нашла ничего лучше, чем надоедать единственным вопросом «Что случилось?..» Бесконечные переживания, отчаянье, разрывавшее ее изнутри сегодняшней тяжелой, бессонной ночью, сказались на ее мозговой деятельности и на способности принимать решения, а главное, – видеть подходящий ключ для разрешения возникшей ситуации. Волнение, в которое она пришла, заставило ее вопрошать с новой силой, вместо того, чтобы успокоиться и использовать слова, сумеющие если не примирить, то остудить пыл обоих мужчин. Она повторяла свой вопрос, словно количество повторений могло предрешить исход происходящего. Она будто забыла все другие слова и все приемы на свете, кроме того, который сейчас необдуманно пускала в ход, и который был, безусловно, бесполезен.

Чело ее взмокло. Прядь черных – не смотря на тяготы жизни и возраст – волос выбилась из-под платка и прилипла к потному лбу. Умоляющие о пощаде воспаленные, красные глаза глядели снизу вверх; она припадала головой к груди то одного, то другого. Обеими руками гладила лицо супруга, пытаясь обратить на себя внимание, и тут же, не добившись успеха, бежала, распростав руки, к сыну, чтобы проделать то же самое. Так продолжалось до тех пор, пока мать не услышала слова прощанья своего сына. Они, словно стрела, пронзили ее сердце. Боль пробежала по всему телу. Она застыла в оцепенении. Снова и снова, как эхо, звучало в ее голове: «Прощай!». Мать видела, как уходит ее сын, и не могла ничего сделать… Она никак не могла его остановить. Словно дух ее покинул тело, и она осталась стоять без движения. Голос перестал слушаться ее.

Несколько минут хватило сыну, чтобы покинуть родительский дом, и их же хватило матери, чтобы увидеть все свои жертвы, все страдания, потерянное здоровье, отданные этому так легко вылетавшему из гнезда птенчику. Ифрис был для нее больше, чем просто сын. Он был для нее спасением, щитом, ангелом-хранителем, который, раскинув крылья, защищал от пламени повседневного ада, на дьявольском троне которого восседал ее супруг. Вся картина своего ужасного будущего предстала пред нею. Она словно наяву испытала тот жар, в который ей предстояло окунуться до конца жизни… Увидев все предстоящие ужасы, дикий, разрывающий грудь вопль вырвался из самых ее глубин. Она обхватила голову руками, стала в истерике рвать волосы. Гримаса боли, страха, отчаяния появилась у нее на лице. Ей перестало хватать воздуха от удушья в горле. Не прекращая рыдать, она силилась вздохнуть, но это было так трудно, трудно. Она корчилась от боли и обиды… Упав на колени, мать согнулась, опустив лицо, инстинктивно стараясь сохранить себя, защититься.

Вдруг, словно пораженная ударом молнии, она вскочила на ноги, будто ничего и не было, и побежала вслед за сыном. Выбежав со двора на улицу, оглянулась по сторонам – улица была пустынна. Не имея представления, в какую сторону пошел Ифрис, мать, прислушиваясь к сердцу, ринулась вправо, по пыльной дороге. Женщина была вне себя и смутно сознавала, что делает. В погоне за сыном она чувствовала острую необходимость бежать. Руководствуясь тем инстинктом, которыми обладают только матери по отношению к своему потомству, она, предчувствуя страшное, спешила на помощь сыну, чтобы предотвратить беду. Бежала так, словно от ее скорости бега зависела жизнь родного дитя. Ей было не важно, куда она бежит и в правильную ли сторону. Ее истерзанное сознание притупило чувство боли, и она бежала, не щадя босых ног своих, а душа, изнывая, кричала: «Сынок, мой любимый, мой птенчик, неужто нам суждено сейчас на веке проститься с тобой?! Я не готова, молю тебя, сжалься! Дай словечко мне молвить! Дай плоть от плоти моей напоследок обнять… Дай слезами залить сладкие щечки твои!.. Дай запомнить тебя, отраду мою, мой рай на земле, чтобы образ твой в сердце своем до гроба хранить!..» Так, обливаясь слезами, она бежала изо всех сил, со всех ног, подгоняемая горькими мыслями, пытаясь воспарить над землей – лишь бы найти сына.

Она мчалась на пределе своих возможностей, как вдруг, споткнувшись о торчавший из земли камень, упала лицом вниз. Облако пыли поглотило ее. При падении она ударилась боком так сильно, что у нее перехватило дыханье и цветные круги поплыли пред глазами. Вся в ссадинах, лежа на земле, женщина корчилась от боли, и судорожно извиваясь и хрипя, пыталась прийти в себя. Откашлявшись, она зарыдала, словно потерявшийся младенец. Мать не знала более, где искать сына. Ее решительность рассеялась, и она не знала, что делать дальше. Физическая боль, усиливаясь в правом боку, напомнила ей прошлогоднюю ночь, когда ее супруг, вернувшийся поздно домой, без причины избил ее и напоследок пнул ее сапогом в тот самый бок, который болел у ней сейчас от падения. Воспоминания о супруге сейчас вызвали в ней лишь ненависть, тогда как раньше она боялась его. «Это ты во всем виноват!» – восстанавливая в уме свое прошлое, все тяготы и страдания, которые она терпела ради сына, она громко прокричала: «Это ты отнял у меня все! Все!».

Уже не чувствуя боли и страха перед своим мужем, женщина решительно встала на ноги. Взгляд ее был устремлен далеко перед собой и выражал решимость. Гордо подняв голову, она направилась в дом.

XXVII

Отец Ифриса, сильно обессиливший от перенесенных потрясений, присев на ступеньку лестницы, собирался с силами, чтобы сделать последнее усилие и добраться до кровати в своей комнате. Он чувствовал, что у него резко подскочило давление. Он, изредка покашливая, тяжело и часто дышал. Голова потяжелела и, не переставая, кружилась. Тело, обычно послушное, отказывалось повиноваться. Ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Находясь в таком состоянии, отец, повернувшись, прислонился спиной о перила, так чтобы невозможно было упасть, и, запрокинув голову, стал дожидаться притока жизненных сил либо помощи, уповая и на то, и на другое.

Прошло не более двадцати минут, и он, ощутив в себе более или менее достаточно силы, тяжело и медленно, пошатываясь, встал и, опершись обеими руками о перила, стал подниматься по лестнице к себе. Задуманное давалось тяжелее, чем ему казалось, когда он сидел. Его желание прилечь превратилось в навязчивую идею. Ему понадобилось больше пяти минут, чтобы преодолеть меньше десяти ступеней. Когда оставалась последняя, он услышал внизу стук неаккуратно затворенной двери от железных ворот, а затем через некоторое время – шум твердых, решительных шагов, и остался ждать жену.

Картина, открывшаяся ему, испугала. Учитывая свое состояние, ему стало казаться, что увиденное попросту мерещится. Он весь дрожал и щурился, пытаясь вглядеться в лицо представшего привидения. Голова отца Ифриса продолжала кружиться, и, словно в забытьи, ему чудилось, что все это сон. Он всматривался до тех пор, пока не распознал в лице человека, представшего перед ним, черты своей супруги. Это ужаснуло его еще больше. Та словно восстала из ада и являла собою самого страшного слугу сатаны, олицетворяла дух мщения за все совершенные им грехи. Она стояла, безмолвно глядя на него… Видимо, пришла воздать ему по заслугам. Мать Ифриса выглядела в его глазах, словно призрак из страшного сна, которого как ни старайся, невозможно остановить. Вся в пыли и грязи, с ссадинами, в порванной одежде, залитой кровью от еще не успевших запечься, ран, с растрепанными волосами и горящим безумным взглядом, в котором читалось страстное желание растерзать мужа. Та, которую он привык видеть раболепствующей, смиренной и покорной его воле. Та, чей взгляд он почти всегда игнорировал, теперь смотрела на него как-то непонятно, страшно, жутко.

Холодок пробежал у отца Ифриса по спине. Он уже не чувствовал в чреслах недомогания. Он уже ничего не чувствовал, кроме ужаса. Отсутствие страха в ее глазах, который ему был так мил и которым он даже гордился, теша свое самолюбие, пугало его. Он никогда не видел ее такой. Ему и в голову не приходило, что бывают минуты, когда жена может сделаться столь непохожей на себя, как сейчас. Он чувствовал себя брошенным в яму с тигром. С животным, смотревшим на все, что попадает к нему, просто как на еду. И, словно обнюхиваемый зверем, стоя перед неумолимым палачом, отец Ифриса почувствовал всю неизбежность своей гибели. Инстинкт самосохранения, иногда противоречащий здравому смыслу, заставил его бежать от участи быть растерзанным, и он, повернувшись к ней спиной, приложил все усилия, чтобы справиться с последней ступенькой и скрыться в своем убежище – спальне.

Не успев преодолеть последнюю преграду на пути к спасению, отец услышал шаги быстро поднимавшейся к нему супруги. Он обернулся. В одном, а затем и в другом глазу у него зарябило. Шатаясь, он стоял, крепко ухватившись за перила. И понял, что его бьют. Испытывая физическую боль от наносимых и, в его состоянии кажущихся существенными, ударов, он пришел в исступление. Однако не отпускал перила, боясь упасть и, покатившись по лестнице, расшибиться. Он машинально защищался от града ударов свободною рукою, и одновременно силился разглядеть супругу. Та пришла в остервенение. Она била его, вкладывая в каждый удар всю ненависть и боль, испытанную ею в прошлом, всю злобу, всю досаду за безвозвратно потраченные годы и загубленную молодость. Она без передышки молотила его кулаками, затем лупила ладонями, царапала, выдирала волосы на голове. В ней горело одно желание – выбить из него грешную душу. При этом она выкрикивала обвинения, наполненные яростью и злостью: «Будь ты проклят, изверг!!! Люцифер во плоти!!! Это ты во всем виноват!!! Ты у меня все отнял… все… Ты все погубил! Будь ты проклят!!! Гореть тебе вечно в аду, нет тебе прощения!!!»

Отец Ифриса не только испытывал физическую боль, но и переживал унижение. Тем не менее, как известно, всему наступает конец… Остановись мать чуть ранее – того, что произошло, можно было бы избежать. Побои, безостановочно наносимые супругой, а главное, неспособность противостоять своей женщине, совсем помутили ему разум. Словно ядовитая змея, накрытая ведром, по которому беспрерывно стучали молотком, доведенная до белого каления, он ринулся на жену. Будучи уязвленным и оскорбленным, к тому же избитым, он не видел другого способа, как только отомстить тем же самым способом – дабы восстановить потерянное достоинство, самолюбие и непоправимо попранную честь. Эта мысль, на секунду промелькнувшая в его голове, словно искра на пороховом складе, вызвала взрыв и придала сил сопротивляться столь неистовому натиску со стороны супруги. Уже не чувствуя боли, противостоя граду пинков и ударов, он, улучив момент, всем телом, будто пытаясь вышибить дверь, врезался в жену и сбил с ног. Та перелетела через перила и полетела вниз. Послышался тяжелый звук ударившегося о пол тела и хруст, похожий на звук сломавшейся сухой ветки.

Отец Ифриса быстро взглянул с лестницы вниз. Дрожь пробежала по всему его телу. Состояние, в котором он находился до ее прихода, с новой силой вступило в свои права. Колени подкосились, и отец присел на верхнюю ступеньку. Его глаза испуганно глядели куда-то вдаль, сквозь стены дома. Губы дрожали… Он испытал совсем иное чувство страха. Страха за свое, обреченное на медленную смерть, будущее. В месте, где мечтам не суждено сбываться, удовлетворение желаний под запретом, а тяга к свободе есть преступление, ибо свобода тебе больше не принадлежит. Да, это место, которое зовется тюрьмой, воочию предстало пред ним… Ему в мгновение ока представились все дальнейшие события: суд, обвинение в убийстве, срок, мерзкая тюремная одежда, зверские условия, строгий режим, когда все расписано по времени, ужасная пища, сокамерники – убийцы, насильники, воры, рецидивисты, и время, которое назло замедляет шаги. Пораженный своим представлением о будущем, отец Ифриса схватился за голову и стал, всхлипывая, повторять: «Конец… Это конец!»

Мать же Ифриса лежала неподвижно на полу, не подавая признаков жизни.

XXVIII

Впрочем, отец сокрушался напрасно. Сосед дядя Паша, проходивший мимо и состоявший в довольно неплохих отношениях с семьей, в частности с отцом Ифриса, заметил открытую дверь и услышал крики, доносившиеся изнутри. Дядя Паша был уже в летах, когда человек мысленно готовит себя к уходу в мир иной. Голова его была седа, он довольно сильно горбился, будто нес на спине тяжелый мешок, но при этом был ловок, легок и даже чересчур подвижен, словно и был задуман таким. Он знал семью Ифриса уже более двадцати лет. Дядя Паша был довольно наблюдателен и прозорлив и, несмотря на частые ссоры соседей, предпочитал не вмешиваться в чужие дела. Конечно, он знал про незаконные дела своего соседа и не скрывал того, что знает, но обещал не говорить никому и даже поклялся их дружбой.

В тот вечер дядя Паша был весьма удивлен при виде открытой двери, зная, что сосед, учитывая его деятельность, которая пробуждает в людях чрезмерную осторожность, как правило, не приемлет такого недочета. Да и крики показались ему более громкими, чем обычно. Увиденное привело дядю Пашу в недоумение. У него мелькнула мысль: а не случилось ли что, вдруг помощь требуется?.. И, немного поколебавшись, побуждаемый любопытством, он решился войти.

Разумеется, увиденное испугало дядю Пашу, но испуг прошел через несколько минут. Завидев своего друга, убитого горем и его решительное помешательство, дядя Паша бросился на выручку.

Скорая помощь, как всегда, приехавшая много позже, чем было необходимо, увезла мать Ифриса. На расспросы о произошедшем дядя Паша отрапортовал, что произошел несчастный случай. Присовокупил также, что больная страдала внезапными головокружениями, вследствие чего оставшись без присмотра, при спуске по лестнице упала из-за низких, по пояс, перил.

Оставшись один на один со своим другом, дядя Паша увидел, что тот казнит самого себя. Сосед сокрушался в попытках добиться правды, но отец Ифриса был непоколебим в своем молчании и лишь изредка едва слышно бормотал: «Тюрьма, тюрьма!»

Разумеется, дядя Паша догадался сам о случившемся в первые же минуты, сложив увиденное и услышанное, он воспроизвел все в уме своем так, как событие произошло на самом деле. Единственной причиной, по которой он вызывал своего друга на объяснение и убеждал выйти из столь неуместного для сложившейся ситуации состояния (он понимал, что все произошло по вине отца Ифриса), было то, что кое-что не сходилось. «Отчего она вся в грязи? Отвечай, кому говорю! – сосед тряс друга за плечо и бил по щекам. – Где она руки да ноги разбила и одежду изорвала, а?» Попытки не увенчались ожидаемым успехом, и все, что ему удалось услышать, было: «Конец! Что же я наделал?! Тюрьма… тюрьма!..» Дядя Паша, тяжело соображая, обронил: «Да тя к стенке за это, да пуль не жалеть». Но отец Ифриса этого не услышал.

Позже наведывались сотрудники милиции – как же без них – и другие представители компетентных органов, в том числе из дома для ухода за тяжелобольными людьми. У отца Ифриса случилась горячка, несколько дней кряду он бредил, а потом и вовсе впал в беспамятство. Все хлопоты по дальнейшему устройству жизни обоих взял на себя дядя Паша. Он привел товарища – врача, которому на войне спас жизнь, убив немца, все же успевшего слегка чиркнуть сослуживца по горлу ножом. Этот товарищ не раз клялся дяде Паше со слезами на глазах в верности, заявляя об этом в самом высоком смысле и выказывая намерение при случае отплатить тем же. Клятва пришлась как раз кстати. Дядя Паша, воспользовавшись ситуацией, подговорил клятводателя засвидетельствовать, что подозреваемый – отец Ифриса тяжело болел накануне произошедшего. Словам именитого врача, учитывая действительно плохое состояние отца Ифриса, охотно поверили. От себя же дядя Паша отвел подозрения, сообщив в показаниях, что он сосед и друг и просто приходил проведать больного.

Телосложение дяди Паши было щуплое, старчески хилое, он словно съежился. Вдобавок его манера горбиться не оставляла выбора следователям, и те пришли к выводу, что он даже если бы и захотел, то не смог бы совершить данное преступление. Да если бы это даже и был он, сам мотив приводил сотрудников к абсурдному выводу. Внешний вид потерпевшей дядя Паша объяснил ее болезнью, проявлявшейся во внезапных приступах головокружения вплоть до потери сознания. И в красках рассказал про то, как встречал ее в еще худшем виде, чем в этот злосчастный день. Описал кровь и грязь, и синяки и также цитировал ее слова: «Да все хорошо, дядя Паша, с пригорка нашего упала да покатилась! Вы не волнуйтесь, ведь уж дошла до дома…» В конце показаний он присовокупил: «Наверное, в очередной раз шла по делам и с лестницы-то и упала, когда начался припадок».

Упомянутый пригорок действительно существовал. И дядя Паша был свидетелем того, как мать Ифриса действительно с месяц назад, возвращаясь домой, споткнулась и полетела наземь, да ушиблась так сильно, что не могла самостоятельно встать. И, вспомнив этот случай, когда вид соседки походил на тот, который можно было лицезреть в день несчастья, дядя Паша повторил историю, сыгравшую свою роль в следствии. Старик был умен и, припоминая, что в тот день было несколько глазевших зевак, сообразил, что их обязательно расспросят. Так оно и случилось, все свидетели в один голос подтвердили правдивость показаний дяди Паши, а некоторые и вовсе заключили, что старик никогда не лжет. Попытки установить наличие преступления оказались тщетными, и силовики пришли к единому мнению о несчастном случае. Но когда все уже шло к завершению, дядя Паша, разгорячившись, взболтнул лишнего, упомянув Ифриса, – но тут же, покрыв ложь новой ложью, указал, что сын давно не живет с родителями и находится за границей. Дело было закрыто.

Мать Ифриса, по воле провидения, которое сочло ее страдания на земле недостаточными, чтобы заплатить за билет в рай, выжила. У нее было сломано несколько шейных позвонков, и ее полностью парализовало ниже шеи. Цена ее билета за вход в рай оказалась, по мнению окружающих, намного выше, чем оно того стоило. Ее мозг отказывался принимать реальность, понимать настоящее и все с нею происходящее. Ее сознание воспроизводило лишь короткий фрагмент ее счастливого прошлого, но ему не удавалось оживить все воспоминания, превращая ее существование в адские муки и обрекая ее на вечные страдания…

Так, она вспомнила свои первые годы жизни с мужем, когда ей казалось, что она счастлива. Отец и трехлетний Ифрис уехали отдыхать на озеро Иссык-Куль по приглашению общего друга, тогда только начинавшего заниматься преступным бизнесом. А мать вынуждена была остаться по неотложным делам, и обещала приехать позже. Выполняя обещанное, она, тоскуя до невозможности по сыну, приехала в пансионат, где остановились сын и супруг. При этом не уведомила их о своем приезде, намереваясь сделать сюрприз. С грузом, не замечая тяжести, мать неслась к коттеджу. В одной руке она тащила сумку, в другой – огромный воздушный шар красного цвета, из-за которого много раз просила прощения в автобусе. Но эти неудобства были для нее ничем, и ожидание встречи с сыном наполняло теплом душу, которая, по ее ощущениям, неслась впереди. Мать улыбалась, будучи не в силах скрыть радость от предвкушения встречи. Глаза ее слезились, она чувствовала запах своего сына… Подойдя к коттеджу, обнаружила его закрытым. Тогда она побежала вниз по длинной аллее, ведущей к озеру. На небе не было ни единого облачка. Время перевалило за семь, и отдыхающие стали возвращаться в коттеджи, поднимаясь с пляжа. И вот мать, запыхавшись, стояла и глядела на аллею – и на озеро, видневшееся в самом конце. Вдалеке она разглядела силуэты мужчины и мальчика. Мать бросила сумку и, подняв шар, побежала к своим. Она бежала до тех пор, пока сын не заметил ее и не двинулся навстречу, крича что есть силы: «Мама! Мама!». Домчавшись, обнял… Не совладав с нахлынувшими чувствами, оба заплакали…

Мука матери, однако, заключалась в том, что мозг воспроизводил лишь отдельный фрагмент. Вот она бесконечно бежит и никак не может добежать до сына, а тот, в свою очередь, бежит ей навстречу с протянутыми руками и с радостным криком. И они никак не могут добежать друг до друга, не имеют возможности встретиться, обняться…

***

Она, словно земля, он будто луна,

вдали, лишь любуясь друг другом,

в танце кружась,