Плата за рай

Разумеется, он брал во внимание ее родителей, которые, по-видимому, откажутся отпускать девушку с ним, уповая на давнюю и священную договоренность. Учитывал, что членам ее семьи в силу обстоятельств, которые породили обязательства, глубоко наплевать на великую, священную любовь. Ему стоило немалых трудов убедить Валерию, что все в конце концов обойдется, и родители ее впоследствии будут даже рады произошедшему. Ифрис применил все свое красноречие, чтобы его задумка воплотилась в жизнь. Он сделал Валерии официальное предложение, которое, к слову, никто не запечатлел, поскольку встречи, места, даже их любовь, а следовательно, и предложение руки и сердца были тайными, о них знали лишь двое: он и она. Но этого было более чем достаточно для Валерии, чтобы поверить и решиться. Ее мечты сбывались.

Далее Ифрис описал Валерии свой план в лучшем виде. И так, не смотря на уверения Ифриса в скором возвращении, несмотря на веру и надежду Валерии на непродолжительность отлучки, они уехали из села Карл Маркс навсегда.

XIX

Оказавшись в городе Бишкек, Ифрис не нашел ничего лучше, чем идти с Валерией и с сумкой, набитой наркотиками, прямо домой. Объяснения по поводу этой сумки и беспрепятственного проезда по Кыргызстану, который влюбленные совершили через многочисленные дорожные посты, я не без искреннего сожаления оставляю госпоже коррупции.

Итак, несмотря на неимоверное волнение, Ифрис был полон решимости идти домой вместе с Валерией, которая все это время шла рядом, не отпуская его руки. В другой руке он нес тяжелую сумку. Она видела, чувствовала его переживания. Его лоб взмок, по телу пробегала дрожь. Он начал судорожно оглядываться, будто искал кого-то. Вдруг резко завернул за кусты и крикнул: «Лера, я сейчас, подожди меня!» Валерия после минутного ожидания не выдержала; любопытство одержало верх. Она осторожно заглянула за куст, пригляделась. Ей показалось, что Ифрис что-то ест из своей тяжелой сумки. «Жадина!» – весело воскликнула она и, накинувшись на Ифриса, громко захохотала. Ифрис испугался и под действием наркотика пришел в окончательное исступление. Он стал оглядываться по сторонам, как вор, которого с минуту на минуту должны поймать. Смотрел на Валерию в полузабытье, почти не узнавая ее. Валерия это не сразу заметила, потому что разглядывала наркотики, силясь распознать, что это такое. Наконец спросила:

– Это что?

– Это… это… лекарство… успокоительное лекарство, – придя немного в себя, соврал Ифрис. – Видишь ли, я немного волнуюсь перед твоим знакомством с моими родителями, а это лекарство помогает мне успокоиться.

– Ты волнуешься?! – усмехнулась Валерия. – Вот я действительно волнуюсь, даже переживаю очень. Прямо ком в горле. Не тебе, а мне надо пить лекарство, и чем больше, тем лучше! Как его принимать?

– Ну уж нет, – обняв, он придержал порывающуюся к яду Валерию. – Тебе этого не надо, ты и без этого справишься, ведь ты у меня сильная.

– Да, я сильная! – лепетала та, прижимаясь к груди Ифриса. – Но видит Бог, я так волнуюсь! А что если родители твои меня не примут? Что если я им не понравлюсь? И что ты будешь делать, если такое случится?.. – Она вгляделась в его глаза.

– Такого не случится, – отрезал Ифрис. – Я тебя полюбил – и они полюбят. И я тебя в этой жизни уже никогда не оставлю, еще успею надоесть, вот увидишь!

– Я так рада это слышать! Ах, как же я счастлива, как же мне повезло встретить тебя! – Валерия покрывала его лицо поцелуями. – Но все же я не могу перестать волноваться, такое чувство, что еще чуть-чуть – и сердце выпрыгнет из груди. А ты так спокоен, хотя минуту назад был так взволнован… Это все лекарство, я права? Ей-богу, я впервые вижу такое! – Валерия действительно ни разу за свою жизнь не сталкивалась с наркотиками и не имела никакого представления о них. – А зачем его так много у тебя? Неужели ты так серьезно болен?

– Нет, это вовсе не болезнь. Это лекарство убивает меня, но делает меня счастливым, а пребывание с тобой волшебным. Она окрашивает мой мир в невидимые другим краски, и я переношусь в страну грез, где несусь по небу на одном из лучших коней из фиолетового облака! Я парю вместе с ним, не касаясь земли! И лишь однажды, вкусив запретный плод, я уже более не могу от него отказаться… Его у меня так много, потому что я помогаю людям ощутить все то, что чувствую я.

– Значит, всем помогаешь, а со мной делиться не хочешь? Вот скажи мне, почему я должна отказаться от столь сказочного лекарства? – удивленно спросила Валерия. – Учитывая мое неимоверное волнение от предстоящей встречи с твоими родными, я непременно должна попробовать его и однозначно сейчас!

– Ты не понимаешь, о чем просишь! – протестовал Ифрис, пытаясь отговорить девушку. – Это лекарство – наркотик, оно губительно для здоровья и вызывает привыкание. Одного приема достаточно, чтобы стать зависимым навсегда… Когда оно заканчивается, ты готов на любое безрассудство – ибо оно отнимает рассудок, – чтобы достать его!

– Вздор! Лжец! Ты принимаешь меня за дурочку из-за моего возраста, я же вижу, что ты просто пытаешься меня отговорить! Не хочешь делиться со своей будущей женой таким волшебным лекарством. Как тебе не стыдно! – сильно обиженная, она уткнулась лицом в зловещий порошок.

Неистовый крик раздался из уст Ифриса:

– Что же ты делаешь?! Как ты не понимаешь, что жизнь свою губишь?!.

– Ради тебя я на это готова! Это моя жертва! Моя жизнь теперь твоя. Пойми, мой будущий супруг, нас свела судьба, наши намерения привели нас сюда. Отныне мы едины! Я пойду туда, куда ты пойдешь, и буду есть и пить то, что ты ешь и пьешь. Все горести, радости, печали, смерть и жизнь мы разделим поровну. Либо так, либо никак! – судорожно восклицала Валерия, стоя напротив Ифриса и решительно глядя ему в глаза.

Она была словно актриса из пьесы «Ромео и Джульетта» – единственное знание ее о любви, – которую показывали в школе заезжие третьесортные актеры, и где у Джульетты лицо было густо покрыто румянами. Валерия в этот момент выглядела совсем как та актриса, единственным отличием было то, что лицо ее было покрыто наркотическим порошком. Для Валерии все это был спектакль. Она исполняла роль самоотверженной героини, готовой на любую жертву во имя любви. Она хотела быть ею, девушкой в расцвете сил, пожертвовавшей жизнью ради любви. Она готова была отдать все на свете и пойти на все ради того, чтобы ее любовь стала великой, но в действительности принимала на себя ношу, которая не требовала ни великой любви, ни праведности. Валерия искренне верила в свои слова, в их силу и величие. Она была убеждена, что сможет выполнить все произнесенное ею, но, в сущности, не понимала значения своих слов.

Своими убеждениями в ту пору жизни Валерия была обязана юности – возрасту, в котором сознание наиболее уязвимо. Сознание – словно цилиндр с наростами льда на внутренней поверхности, а время, опыт, жизненные коллизии, попадающие во внутрь, – это тепло, которое со временем растапливает лед и тем самым придает цилиндру правильную форму, позволяющую верно воспринимать поступающую информацию: отличать добро от зла, правду ото лжи, реальность от грез и т.д. И только тогда человек овладевает своим сознанием, когда лед растает, а до тех пор идеи, услышанные от других людей, попадающие внутрь цилиндра, словно солнечный луч, будут преломляться о льдины неправильной формы.

Валерия выросла на рассказах бездарных подруг матери и на уроках столь же бездарных школьных учителей, которые неосторожно выражают свои недалекие мысли, не задумываясь об их влиянии на юный ум. И этот ум принимает в себя все, при этом искажая и преломляя первоначальную мысль и в конечном итоге отражая ее неправильно, по крайней мере, не так, как ее следует понимать. Они заставили Валерию поверить в праведность заблуждений, вынудили ее подсознательно желать и даже искать мучения, обман, страдания как единственно возможный путь стать святой и покрыть себя шлейфом из вечного восхищения окружавших ее людей. Валерия рьяно внушала это Ифрису и решительно не отступала в своей вере и намерении быть частью его.

Валерия в порыве гнева и обиды, вызванных, как ей казалось, непониманием и нежеланием Ифриса принимать ее условия великой любви, уткнувшись в порошок, не вдохнула содержимое, как это делал Ифрис. Она не знала, как принимать это вещество. Она просто повторила за Ифрисом, повторила видимую часть приема. Встревоженного Ифриса поразила пламенная речь Валерии. Сам находясь под действием дозы, он нашел ее слова правдивыми и принял их за истину.

– Ты права, любовь моя! Так будем же неразлучны во всем до конца коротких дней наших! И пусть мы будем двумя колоннами, подпирающими один балкон, которые разделят поровну все тяготы и груз, на наши плечи ложащийся! – Ифрис не менее отменно сыграл свою роль пылкого влюбленного в пьесе, но скорее за счет действия наркотика, чем за счет веры в идею высокой любви.

Так Валерия впервые попробовала дьявольское зелье, которое затем превратит ее саму в дьявола и принесет ей черную славу.

XX

Мать Ифриса была не в курсе всех подробностей отъезда сына. Зная характер своего мужа и предугадывая возникновение возможных вспышек ярости, она не стала справляться о нюансах поездки. Просто не осмелилась, ибо такое любопытство было опасно для ее здоровья – в последние годы у нее был упадок сил из-за пережитых потрясений, связанных с наркозависимостью сына и его заточением отцом. Не говоря уже о ежедневных выплесках злости и обвинений в ее адрес со стороны супруга.

Отец Ифриса уже через несколько лет брака понял, что более не любит жену. Единственная причина, почему они еще были вместе, – он не мог обходиться без нее, она стала его личной служанкой и наложницей в одном лице. Разлюбил он ее из-за мягкости характера, из-за бесхребетности. А будучи человеком низким, не нашел в себе силы отречься от супруги и следовал правилам животного мира: более сильная тварь пожирает более слабую. Бесконечными побоями, криками, истериками он подчинил своей воле все ее существо. Он упивался ее рабством, страхом и одновременно любовью к нему самому, которую она, несмотря ни на что, сохранила и которую едва ли можно было объяснить. Эта любовь удерживала женщину в те моменты, когда уже никто и ничто другое не способно удержать человека, когда хочется все бросить и уйти. Она подчинялась не столько его власти, сколько своему сердцу. Не насилию, крикам и брани, а привязанности и слепой вере в любимого.

Справедливости ради стоит сказать, что с годами побои становились все реже и реже, а с наступлением почтенного возраста и вовсе прекратились. Но вовсе не их более всего боялась мать Ифриса, а долгого душераздирающего мужниного крика, сопровождаемого непристойными ругательствами. Случались временами необъяснимые чудеса, когда ее супруг, на которого вдруг снизошла благодать, опускался до жалости и позволял себе говорить слова добрые и душу бередящие. При этом обещал отказаться от наказаний и призывал не бояться, уверял, что выслушает все с достоинством. В такие редкие минуты жена смиренно умоляла его не кричать, а лучше бить, если по-иному не быть . Но все ее увещевания и мольбы в конце концов так и не достигали цели, равно как и обещания, данные ее супругом по сему поводу, – очень быстро они предавались забвению.

Вот эта среда, в которой она вынуждена была существовать уже более сорока лет, сделала ее смиренной – и, вместе с тем, невероятно прозорливой. Мать Ифриса всеми силами старалась избегать семейных сцен и криков супруга, ибо они ранили ее душу. Иной раз она боялась сойти с ума от невозможности противостоять боли. Она опасалась, что чаша, годами наполнявшаяся обидой, несправедливыми оскорблениями, рано или поздно переполнится, и ноша станет для нее непосильной. Она научилась подстраивать свое поведение под настроение супруга. Научилась быть такой, какой ее хочет видеть муж. Научилась быть нужной и безошибочно распознавала эмоциональное состояние и желания «хозяина». Говорила коротко, только отвечая на его вопросы, сама же без надобности никогда не начинала разговора, чтобы не докучать. Она даже научилась отводить любые поводы для своего унижения, исполняя все прихоти до того, как о них будет сообщено вслух. Будь это шахматы, она бы безошибочно просчитывала все на три хода вперед. Тем не менее, полностью устранить приступы беспричинного гнева ей так и не удалось, и они временами случались. Причем безо всякой видимой причины.

Как было уже сказано, мир, в котором она жила, сделал ее безропотной, но прозорливой. И несмотря на попытки супруга держать ее в неведении относительно своей «работы», она прекрасно знала, чем он занимается. В глубине души она осознавала, что наркозависимость сына – это результат мужниных деяний. И она понимала, что муж сам все знает. Чувствовала, что он кается, страдает не меньше нее и проклинает себя за то, что случилось с ребенком. Видела непреодолимую скорбь в супружеских глазах. Видела, что он отдал бы все на свете, чтобы все исправить.

Когда порок сына обнаружился, да и после, отец Ифриса не удостоил его мать объяснений по поводу случившегося, но чувства, которые он не мог скрыть, были достаточными для того, чтобы она, хоть и не сразу, но простила. Жалость по отношению к мужу, из-за его страданий и самобичевания, подпитывала ее любовь, и женщина стала еще безропотней, чем прежде.

Она знала, что сын работает на отца. Их обоюдные попытки скрыть истинные причины отъезда под предлогом того, что Ифрис якобы едет отдыхать с друзьями на озеро Ыссык-Куль, оказались неудачными. И мать догадалась, что сын на самом деле выполняет поручение отца и что задуманное предприятие весьма опасно. Но, несмотря на материнское чувство тревоги, никогда не оставляющее сердце, она не осмелилась выяснить у мужа подробности, о чем жалела все дни, пока Ифрис отсутствовал.

XXI

Спустя три дня после отъезда сына мать начала подозревать, что все пошло не так, как планировал супруг. Его поведение резко изменилось. Он стал мрачным и почти все время о чем-то размышлял. К концу недели и вовсе стал чрезвычайно раздражителен и даже агрессивен, что свидетельствовало, по разумению супруги, о неудаче предприятия.

Ко всему прочему стоить отметить, для ясности ситуации, что курьера, которому Ифрис должен был передать товар, человека, который работал на его отца, задержали сотрудники правоохранительных органов. Это сообщение было передано отцу одним из сотрудников этих самых правоохранительных органов, как видно, состоявших на службе не только у добра, но и у зла. Разумеется, их преданность была покупной, и дело стояло лишь за малым – размером компенсации за ущерб, нанесенный их высокоморальным ценностям.

Известие о задержании курьера чрезвычайно встревожило отца Ифриса, поскольку этот курьер был одной из наиболее важных фигур бизнеса; несмотря на многочисленные задержания, он всегда выходил сухим из воды, откупаясь и подключая тех самых купленных, точнее будет сказать, продажных силовиков. Это навело отца Ифриса на мысль о масштабности мероприятия и о большом числе расставленных капканов, в которые вполне мог угодить его сын. Безвестность стала почвой для нескончаемых предположений о его дальнейшей судьбе.

Сидя в своей комнате, в кресле, развернутом к стене, он видел всевозможные варианты развития событий. Подавленный, опустошенный, он все время спрашивал себя: «Что же я наделал? Не успел высечь душу вечными мучениями, а уж петлю накинул на шею?!.» И слезы наворачивались на его глазах. «Э-эх, погубил пацана! Сам приговорил… Будь я проклят! Будь Ты проклят! Не нужно мне все это богатство, если цена ее – мой сын! Ты вволю потешился, привязав его к порошку, забрав его независимость, свободу, превратив его в животное!.. Мою душу вырвал… А ее? Ее за что обрек ты на вечные муки?! Верни все обратно!.. Да будь Ты проклят!!! – внезапно вскочив с кресла, глядя вверх, куда-то сквозь потолок, вскричал он. – Отныне и во веки веков в дьявола верую, а ты – изыди!».

Матери Ифриса не нужно было подслушивать, чтобы услышать эти вопли. Она пришла в невероятное волнение, ибо таких по силе криков ни разу не слышала за сорок лет. И она предприняла немало усилий, несмотря на свои переживания, чтобы удержаться от соблазна войти в комнату и припасть к ногам мужа, обнять, помочь и спасти душу его… Впрочем, крики вскоре прекратились; супруг уснул.

Мать же Ифриса со всей своей прозорливостью попробовала вникнуть в произошедшее с отцом и доискаться причин. Она отлично знала, что большую часть его сердца, если не всю, занимала любовь к сыну. Она была уверена, что подобные крики могли вырваться лишь из-за недобрых известий про сына. Эти предположения вызвали в ней оцепенение, лицо побледнело. Машинально она начала теребить платок. Сидя на полу, подогнув ноги под себя… В конце концов стала судорожно раскачиваться взад и вперед, слезы брызнули фонтаном. Мать оплакивала сына.

Конечно, ей представилось самое худшее, что только могло. Ее горе наложилось на обиду, страдания, несправедливость и гнет долгих лет супружеской жизни. Слезы были ее лекарством, но они, увы, не лечили саму болезнь…

Время было позднее. Часы недавно пробили полночь. Мать Ифриса, вволю нарыдавшись, неподвижно сидела на полу. К ней в голову полезли разные мысли.

Своей женской интуицией, материнским предчувствием она понимала, что сын жив. Надежда убеждала ее не сдаваться, а вера призывала молиться. Женщина упала ничком на пол и обратилась к Богу с мольбой сохранить ее чадо, взамен обещая пойти на любые жертвы.

Через час непрерывных молитв она наконец встала, чтобы размять затекшие ноги. В темноте послышались глухие стоны ее супруга – как и большинство преступников, он не мог спать спокойно. Ему снились кошмары, и он бессознательно вытирал пот рукою, которая была по локоть в крови.

Эти стенания навели ее на мысль, что они вызваны известиями, из-за которых муж накануне пришел в неистовство. Как бы то ни было, женщина была уверена, что ее супруг точно знает, где сын и когда его можно будет увидеть – если можно будет вообще. Она знала, что муж располагает жизненно необходимыми ей ответами на ее вопросы. Она понимала, что другого пути избавиться от терзающих ее сомнений нет – только спросить у супруга. Но эта абсолютно безобидная мысль, которая не вызвала бы ни малейшего смятения у большинства нормальных людей, повергла ее в трепет. Женщина вспомнила свое разбитое в кровь лицо в зеркале, в которое глянула после очередной попытки узнать про мужнины дела. Она отлично знала, чем все кончается. Еще ни разу не удалось избежать наказания за проявленный интерес к его работе, за попытки что-то понять, чем-то помочь. Самый безобидный вопрос, заданный в неподходящий момент, мог превратить ее жизнь в ад, с участием самого сатаны.

Будто инквизитор, верил он в свою правоту, хотя бы даже и не был прав. Свою зверскую жестокость он объяснял тем, что мужчина в доме хозяин и все по его воле вершится. Неугодное поведение незамедлительно пресекалось побоями и искоренилось агрессией. Такие повадки его на самом деле проистекали от малодушия, слабохарактерности и абсолютного неуменья доказывать свою правоту, а следовательно, и ошибки оппонента с помощью слов…

Но в эту минуту тяжелых своих воспоминаний, принимая их за горький опыт, который многому научил, мать Ифриса страшилась не за себя, а за неуспех предприятия. Она боялась, что попытка справиться о своем сыне у супруга ни к чему не приведет и она, так ничего и не узнав, пострадает безрезультатно. Именно эта мысль приводила ее в дрожь.

Мучаясь, переживая, думая, как заставить супруга объясниться, женщина ходила взад и вперед по небольшой комнате с одним окном и видавшей виды мебелью. Комната эта располагалась в самом конце коридора, дверь была серой и неприметной, помещение словно бы пряталось от посторонних взоров и выполняло роль подсобки. Там хранили запасы домашних консервов, несезонные вещи и всякую другую не особо нужную утварь. Находилась комната дальше всех от лестницы, ведущей на второй этаж, где располагалась спальня супруга. Для матери Ифриса она была своего рода бомбоубежищем; супруг сюда практически не заглядывал.

Июнь близился к концу. Ночь была безветренная, теплая и тихая. Лунный свет лился через окно и таинственно освещал комнату.

Мать, как уже говорилось, ходила взад-вперед, не находя себе места, понурив голову. Но вот взор ее поймал лунный отблеск на предмете, стоявшем на столе. Она, вглядываясь, остановилась.