До встречи не в этом мире

Тут Кацнельбоген-Иванов изловчился и старческим кулачком ей по глазу – бах!.. Биня пошатнулась.

Вышел на дрожащих ножках Левка, наблюдавший за событиями в щёлку, и Сергею Ивановичу тоже по глазу: бух! НКВД рухнул на унитаз. Лева увел мать, а я помог Сергею Иванычу добраться до Кати. После этого я долго и неразборчиво поговорил сам с собой по телефону и отправился к чекисту.

– Слыхал? – говорю.

– Что слыхал? – слабым голосом отвечал Иванов.

– Левка позвонил брату, другу Шурику, всему еврейскому кагалу. Вечером они будут здесь. Я, конечно, за тебя, но вдвоем нам не выстоять – забьют.

– Что же делать? – забил тревогу Сергей Иванович.

– Звони сыну. (А сын у чекистской четы был гебнюк.) Пусть собирает своих и к семи подходит.

Затем я пошел к Левке.

– Сергей Иванович звонил сыну, слышал?

– Ну и что? – обреченно спросил Лева.

– А то, что к семи приедут гэбэшники, изобьют тебя и мать – им ничего не стоит.

– Что же делать? – возопил Лев Давидович.

– Звони брату, Шурику, всем, кому сможешь. Я тоже буду за вас, но вдвоем мы не выстоим.

Наступил вечер. Собрались две армии: Ганнибала и Ксеркса. Долго подзуживали друг друга в своих апартаментах, затем нерешительно стали выстраиваться стенка на стенку у туалета. Помолчали. Затем сын Иванова, Володя, спросил Левку:

– Ты почто отца мово ударил?

– А почто он мать мою ударил? – дрожа, пропищал Лев Давидович.

И тут Володя заехал ему в глаз. Шурик, друг Левки и израильский патриот, мгновенно вонзил свой кулак в глаз Володи. И началась великая сеча. А я вышел, не торопясь, в соседскую квартиру, попросил разрешения позвонить и, к удивлению тамошних жильцов, сказал незнакомым голосом:

– Приезжайте скорее! Там Батяйкин опять кого-то убивает или насилует…

Стандартно менты едут от отделения 12 минут. А тут уже через пять – воронок был тут как тут. Я, прислонясь в сумерках к дворовому забору, наблюдаю, как выводят с закрученными за спину руками потрепанных в свалке ратников и без разбору швыряют на железный пол воронка. Когда всех увезли, я вернулся домой. Царила дивная, ни с чем не сравнимая, благодатная тишина.

После полуночи сначала Иванов с супругой вошли в квартиру, спустя минут двадцать – Биня и Лева. Я, разумеется, каждого инкогнито поддержал:

– Смотрите, что энкэвэдэшники творят! Смотрите, что израильцы вытворяют! Пишите заявление – я подпишу…

И долго еще никто из них не вякал, что я не выключил свет в сортире, не запер входную дверь на ночь, не завернул кран на кухне. Неожиданно для всех я стал очень приличным человеком.

Однако назревала армия. Еще когда мне было лет 14–15, ко мне во дворе подошел самый асоциальный парень из всех, кого я знал.

– В армию пойдешь, Юрок?

Надо сказать, что ни один из моих старших друзей не служил, по тем или иным причинам, в армии. Тогда состоялся между нами интересный разговор, после которого произошли события, заслуживающие особенного внимания.

После того как меня выперли из школы, я некоторое время работал на заводе по рекомендации одной из моих теток. Впоследствии этот эпизод начисто исчез из моей биографии, поскольку я сменил Трудовую книжку. Так вот: когда-то я был свидетелем эпилептического припадка какого-то мужчины. Я в точности на заводе воспроизвел всю сцену. Когда явилась «скорая», я дергался уже значительно меньше, только нижнюю часть лица еще покрывала кровавая пена, да изредка я пытался колотиться затылком об асфальт.

По дороге в «Склифосовского» «припадок» стал угасать. Я понимал, что профессионалы раскусят меня в одну секунду. Я впал в сонное состояние и проспал несколько часов. После я проделал подобное в трамвае – очень было забавно, как реагируют окружающие.

И вот пришел светлый день призыва меня в армию. Странно: на медкомиссии я почему-то повел себя неадекватно, поведал психиатру под большим секретом, что мастурбирую практически беспрерывно.

– А еще чего-нибудь было?

– Было, – отвечаю, – сотрясение: шел на скрипке учиться и попал под троллейбус. Сейчас уже известным скрипачом был бы.

– А еще?

– Ну, припадки были, как их – эпилептические.

На этом месте меня отправили домой, велев передать матери, чтобы она нашла время зайти в военкомат.

Для этого случая я дал ей «Дневник», который вел с шизофреническим уклоном несколько лет, и стихи в духе забытого развлечения буриме. Помню оттуда несколько строк:

Я родил жеребенка в черешневый сад.
Был мне клоп дорогой собутыльник и брат.

Стихи дополняли две поэмы. Одна – про караван, нашедший в пустыне воду, вдруг обернувшуюся огнем, другая – про паука, который плетет огромную сеть, а на вопрос героя загадочно отвечает: «Для них – для тебя ль, я не знаю, но сеть я плету потому, что, возможно, представится случай».

После похода матери меня положили на обследование в полубуйное отделение психушки им. Ганнушкина. Там я освоился в одно мгновенье. Я тогда курил, причем на тот момент моим увлечением были весьма пахучие кубинские сигареты «Визант». Как только я вошел, молодой симпатичный парень попросил у меня закурить. Через некоторое время я сам зашел в туалет покурить и с удивлением увидел, что он плачет, а кубинское зловоние исходит от татарского коротыша при отсутствии переднего зуба. Курящие, а их было человек пять, смачно сплевывали в дырявый, видавший виды таз, стоявший по центру умывальника.

Рассчитав траекторию падения лица татарской национальности, я с силой подсек его под обе ноги, так что башка его пришлась точно в таз.

В этот день в моей карточке появилась первая, такая нужная мне запись. Скоро я выявил странную привычку одного еврея по кличке Пейсах. Он мочился всегда в углу палаты № 1, что не особенно радовало проживавших там мужиков.

Обычно я подходил к нему неожиданно и, глядя прямо в глаза, говорил:

– Пейсах, пописай.

Пейсах покорно шел, как вы догадались уже, в палату № 1. Жалко его было, конечно. Но не в армию же идти. Мне также нравилось донимать дедушку «То-то».

Этот дедушка, стоило ему разозлиться, начинал страшно ругаться, причем не обычными и не матерными словами, а используя звукосочетание «то-то». Он и в мирной жизни использовал исключительно данный диалект, а поругавшись, накидывался на обидчика, точно зверюга какой или птица. Раз, застав его в туалете за дефекацией, я пригрозил ему в очкур:

– То-то-то!

Ответом был каскад «то-то», мало того: «тотошка» вскочил и, не отерев зад, понесся за мной по всему сумасшедшему отделению, опрокидывая мебель и отвешивая оплеухи санитарам. Он был силен, как большинство сумасшедших, и его не сразу скрутили.

С того дня он меня невзлюбил и, увидев, начинал ворчание на одному ему понятном «тотосском» языке.

В дурдоме заставляли, якобы для трудотерапии, клеить всякие пакетики, коробочки – в общем, тару. В это время мы с моим другом Рыжим занимались тем, что он филигранно показывал мне, как имитировать любые звуки на земле, а я бездарно их воспроизводил. От трудотерапии мы нагло устранялись – не убивать же нас!

Как-то меня отправили на рентген в сопровождении здоровенного санитара. Я подумал, что будет не лишним от него убежать. Я дернул. Он – за мной. Побегав вокруг корпуса, я «споткнулся» и упал. Тот дурила насел на меня, выкручивая руки. Происшествие скоро стало известно всей больнице. А вечером выяснилось, что в полубуйном отделении не хватает ножниц. Я непрерывно таскался к сестрам за анальгином для якобы нестерпимо круглосуточно болевшей головы и инструмент слямзил. Можно представить, что в состоянии натворить полубуйный больной, способный в любую секунду стать буйным, имея в руках ножницы. Шмон был такой, что сделал бы честь Берии. Ножницы тем временем мирно лежали в куче угля, куда я забросил их сквозь зарешеченное окно.

К ночи я подошел к санитару, который меня поймал, и задал ему задачку:

– Слыхал – ножницы-то пропали?