До встречи не в этом мире

Мои предки были поляками. Они приехали в Россию ради несбыточных надежд. Тогда многие в Россию стремились, как в Америку… Не знаю, проклясть мне их переезд или благословить его – для этого нужно понять разницу между несчастьем и счастьем, добром и злом.

Предки мои поселились в Казани. Не взирая на свое дворянское происхождение, открыли кондитерскую, быстро ставшую популярной. Революция еще только назревала. Все почему-то ждали от нее перемен к лучшему. Бабушка моя, Александра Константиновна Крагиновская, вскоре вышла замуж за хлеботорговца, Георгия Григорьевича Батяйкина, происходившего из сибирских казаков. У них родилось четверо детей. Бабушка была красавицей, дед – предприниматель от Бога.

У них был двухэтажный дом с мезонином и парком, белый рояль с клавишами слоновой кости, пальмы в кадках и кресло-качалка размером с двуспальный диван.

Грянула революция. Ради спасения семьи дед отдал все имущество за бумажку, которая выставляла его чуть ли не пролетарием. С этой бумажкой он перебрался в Москву в коммуналку, в дом номер три по Настасьинскому переулку, находившемуся между Музеем Революции (бывшим Английским клубом) и театром Ленинского Комсомола (бывшим Купеческим клубом, позже – Купеческим театром). С одной стороны была улица Горького (в прошлом и сейчас Тверская), с другой – улица Чехова (в прошлом и сейчас Малая Дмитровка). Постепенно жизнь налаживалась. Талант деда позволил ему занять и в Москве приличное положение. Однако необычайное напряжение всех сил вызвало у него инсульт, и он внезапно умер, оставив семью без средств, ничего не успев сообщить о заначке, замурованной им в стенку. Ее потом при переселении нашего дома нашли рабочие. Об этом мне злорадно сообщила техник-смотритель:

– Батяйкин, а в твоей комнате-то нашли клад…

Не клад, а кровное добро моей семьи, спрятанное на черный день. И украли по традиции – сволочи. Тогда еще моя семья не знала, что белых дней в России от века не существовало, и никогда не будет.

Началась война. Понемногу бабушка распродала то, что можно было сбыть, и устроилась охранять железнодорожную станцию, тайком собирая под вагонами мерзлую, как камень, картошку. Тетка Тамара и тетка Галя пошли на яковлевский авиазавод, дядя Женя – на «тормозной», поближе к дому. Моя матушка, Нина, окончила школу с золотой медалью и как отличница поступила в Потемкинский педагогический институт, хотя имела право без экзаменов поступить в любой. Но, как она сама мне говорила, «от быдла подальше». Теперь почему-то народ называют «быдлом». Но быдлом мама считала совсем другое…

Студентов погнали рыть траншеи. По мере выкапывания, несмотря на лютую стужу, в траншеях появлялась вода. Студенты согревались у костра. Моя семья жила бедно, мать ходила в калошах, платье, почти целиком из заплат, и серой, штопаной-перештопаной кофте, которой было сто лет.

Как-то они заметили, что мимо них проезжают мощные грузовики, нагруженные богатым скарбом, из-под которого выглядывали сытенькие рыльца. Это правительство СССР драпало из Москвы ввиду приближения немцев, бросая нищих студентов да и весь город на поругание и смерть. Тогда моя мать и ее подруга – две лучшие студентки – демонстративно бросили в костер комсомольские билеты. Если бы не момент, не рев немецких танков, не паника, не всеобщее бегство НКВД – не сносить бы им голов. В тот же день их вызвал к себе домой ректор института. Он сурово отругал их, показал им приказ об отчислении, но на прощание обнял обеих, сказав:

– Ах вы, милые мои, дурочки!..

Неизвестно, как ему удалось замять эту историю.

Через полгода он принял их обеих на заочное отделение, попросив не встречаться ни с кем с прежнего курса.

В 1943 году ни за грош погиб под Орлом мой дядя Евгений, начинающий талантливый художник. Их гнали, как скот на бойню, второпях в Москве не записывая даже фамилий.

Благодаря брошенному в костер комсомольскому билету, мать приобрела друзей, у которых в 1945-м познакомилась с офицером армии Крайовы (они прятали его от чекистов). Между ними возникло настоящее чувство. Через несколько месяцев ему удалось перейти границу, а в декабре 1946 года родился я. Дома на мать смотрели косо, да и на улице – тоже. Гадливы русские люди. Да, слава богу, не все.

Я явился на свет в роддоме Свердловского района очень морозным утром 3 декабря 1946 года. Была пересменка, 9.06 утра, и принять роды оказалось некому. Родился я легко, просто вышел на свет Божий, и все. Первые руки, коснувшиеся меня, оказались материнскими, за что я судьбе очень благодарен. Моя бабушка насквозь промерзла, пытаясь увидеть меня в роддомовское окно.

Я был нетребовательным ребенком.

В отличие от младенцев, которые своей мочой, поносом и вонью изводят целые дома, со мной никаких проблем не было. У матери была на всякий случай единственная пеленка, поскольку о своих намерениях я извещал заблаговременно. Мама работала учительницей, и у нас дома постоянно кружились стайки ее учениц. Конечно, они меня заласкали, тем более, что я был симпатичным ребенком и смешливым.

Что-то неуловимое перешло мне от них, потому что с той поры я навсегда стал любимчиком прелестной части человечества.

Вскоре у мамы пропало молоко, и я стал три четверти года проводить в деревне. Моей кормилицей была коза, которая стаскивала с меня трусы, что мне очень не нравилось. В деревне со мной была бабушка.

Однажды мы пошли с ней в лес, и я увидел на дороге двух крупных овчарок.

– Ой, бабушка, собачки! – закричал я и рванулся к ним.

Бабушка, оцепенев, не двигалась с места. А волки – это была влюбленная парочка, – облизав меня с головы до ног, скрылись в чащобе.

Еще я хорошо помню, как мы собирали малину, которую я очень любил с молоком. Куст был огромный, и не видно было, кто собирает.

Оказалось, что с нами рядышком лакомится малиной медведь. Интересно было, как он лапой притягивал ветку ко рту и объедал ягоды. Так мы и ели малину вместе, пока он не ушел.

Самое интересное, как я, года в четыре, заблудился в лесу. Оставшись один, я и не пытался искать дорогу, а просто жил в лесу, питаясь ягодами и грибами. Нашли меня через неделю ночью лесорубы – под елочкой. Я мирно спал на корточках. Проснулся от горящих факелов.

Живя в деревне, я все время бегал с краюхой хлеба с медом. Как-то бабушка Маша, наша хозяйка, полезла в подполье за очередной порцией меда. А вылезти-то и не может – старенькая. Кричит:

– Помогите!

Я тяну ее за волосы и приговариваю:

– Помогаю, бабушка, помогаю…

Помню, как я сам стал удирать в лес. Однажды забрел на болото, в страшную чащу. Кругом там валялись поваленные деревья.

На них грелись маленькие черные змейки. Я сел на поваленное дерево, повесил змеек на себя, играл с ними, целовал их, после положил обратно и поплелся домой. Это были маленькие гадючки…

Еще помню, как в туманную сырую погоду стою на крыльце, и мне грустно-грустно. Помню, как мать тащит меня на спине четыре километра больного скарлатиной в больницу. Как я был весь в зеленке от ветрянки. Как однажды была страшная гроза, и все легли в комнате на пол. Я, естественно, тоже.

Вдруг в окошко влетела маленькая шаровая молния и поплыла прямо ко мне. Напротив моего лица она остановилась, словно смотрела мне в глаза, изучала чтото. После так же вылетела в окно.

Я никогда не был ни ребенком, ни взрослым. Я был особым. Но деревня – это счастливые слезы моего детства. Читать я научился едва ли не раньше, чем ходить. Был самостоятельным и упрямым. К шести годам я перечел несколько раз огромное количество русской и зарубежной классики – в доме была огромная библиотека. Хранилась она в высоких американских шкафах, которые открывались снизу вверх. Поскольку детсад я не посещал, то, сидя дома, по большей части один, слушал из черного репродуктора «Угадайку» и читал, читал, читал. Детские книжки я выучил наизусть, а заодно и всю поэзию, бывшую в доме. По причине самостоятельного чтения рыбку из сказки Пушкина я считал рыбакеей, мужичка – Сноготком и позволял себе поправлять Корнея Ивановича Чуковского, «И зубной поорошок» – вместо «порошка» непременно произносил я. Фразу «Вещуньина с похвал» я воспринимал, как неособо понятное «Вещуньина спохвал». Читая Дюма, я понимал, что Бонасье – это фамилия, Гжа – имя…

Имя Айртон я настойчиво читал Артойн и Буэнос-Айрес – Буэнос Арейс. Паганель у меня был Пага?нель (ударение на втором слоге). Пибоди у меня также характеризовался вторым слогом, как и Окленд. Из авторов я любил Маяковского, Чехова, Джека Лондона и Диккенса. Читая «Страдания юного Вертера», обливался слезами… Отсутствие отца я практически не замечал.

Правда, я чувствовал некоторую неприязнь теток и соседей по дому, что-то слегка презрительное, но меня это совсем уж сильно не огорчало. Однако, что я не такой, а безотцовщина, – я усвоил. Наш двор сплошь состоял из мелюзги и уголовников. Выйдешь во двор: тебе тут же предлагают:

– Стыкаться будешь?

– Буду, – всегда отвечал я.

Стыкался я с утра до вечера. До сего дня я сохранил любовь к драке. В нашем доме на третьем этаже жил Валера Жидков – взрослый, дебиловатый, наглый увалень. Как-то он мне сообщил:

– Дядя твой был говнюк, и ты таким же растешь.

– Дядя мой погиб на фронте, – отвечал я, – а ты, мразь, живешь.

С этими словами я подобрал с земли камень граммов на триста и угодил Валере точно в лоб. Он лег на месте.

Но не зря гласит русская поговорка: «Битому неймется».

Как-то Жидков решил меня таки изловить и отдубасить.

Видно, рожа долго болела и позор был нестерпимый.

А я как раз играл во что-то с Женей Коцаревым. Жидков и его зацепил заодно.

Вечером Женька пожаловался старшему брату, деревенскому богатырю и боксеру, которого во дворе прозвали – для моего ума это до сих пор непостижимо – Моцарт. Мы втроем пошли к Жидкову. Моцарт позвонил, Жидков открыл – и получил такой удар, от которого мамонт бы сдох. Глаз Валеры следующие полгода выглядел, как черная, в разводах, электролампочка, вольт на 150… вкрученная в загаженный электропатрон.

Я пошел в школу. Писать я, к слову, также научился еще во младенчестве, сочинял сам и в литературе чувствовал себя как рыба в воде. Я знал уже, что в Настасьинском когда-то было Кафе поэтов, где Маяковский, разгуливая в желтой кофте, объяснял собравшимся, что он лучше в баре бл. ям будет подавать ананасную воду. В этом я был с ним полностью солидарен, только не очень понимал, что такое бл. дь, и интересно было, что такое ананасная вода.

Жили мы очень бедно. Мать приносила домой 700 сталинских рублей, которые тут же, невесть куда, исчезали. Иногда я говорил бабушке:

– Испеки, пожалуйста, колобок.